Передо мной «Фантастические повести» Абрама Терца, посвященные повседневному быту советских людей. Куда же «приводят» эти повести читателя? Что за мир разворачивается перед нами?
Случайные воры и убийцы, пропивающие свои неправедные доходы по ресторанам и развлекающиеся на манер охотнорядских купцов с проститутками (рассказ «В цирке»).
Оборотни, ведьмы, русалки и всяческая нежить, приплывшая в город по водопроводным трубам и существующая в смертельной взаимной вражде в коммунальной квартире (рассказ «Квартиранты»).
Невольный ясновидец, завербованный в органы безопасности и бьющийся вместе с тупым полковником Тарасовым над посильным «улучшением истории», которая выражается в составлении планов мировой агрессии коммунизма. Именно для этого «мотива» и конструировалась длиннейшая и нелепейшая история о злоключениях супермена, который все заранее предвидит, но ничего не может предотвратить, даже свою собственную гибель. Для этого да еще опять же для иллюстрации «идеи» об извечной враждебности людей друг к другу и написана повесть «Гололедица».
Но сколь ни фантасмагорично все, что вы читаете, вас не покидает мысль о том, что если нигде и никогда еще вы не встречали такой тоскливой злобы, липкой грязи, оголтелого цинизма, то внешние черты обстановки, приема, сюжетной схемы вам уже знакомы. Вот появляются перед вами нищие трущобы, населенные забитыми, озлобленными и униженными людьми, – и вы вспоминаете «Петербургские трущобы». Сам А. Терц и его зарубежные покровители усиленно хлопочут, чтобы перебросить мостик от «Фантастических повестей» прямо к Достоевскому. Вы догадываетесь об адресе терцевских притязаний не по силе сострадания к униженным и оскорбленным и не по глубине психологического анализа, проникновения в души людей; состраданию и никаким нормальным человеческим чувствам у Терца места нет, а психология у него вообще подменяется патологией. Вам становится понятным, на что претендует Терц, по внешним, грубо спародированным описаниям сырых углов, физических и нравственных тупиков, которые возникают в потоке помраченного сознания персонажей «Фантастических повестей».
В уже упоминавшейся выше статье Абрам Терц заявил, что Достоевский «был настолько широким, что сочетал в себе православие с нигилизмом и мог бы обнаружить в своей душе сразу всех Карамазовых – Алешу, Митю, Ивана, Федора (а некоторые утверждают, что даже Смердякова), и, собственно, неизвестно, кого из них в нем было больше». В отношении самого Терца всякому, кто прочитал его сочинения, становится ясно: в его, терцевской, «душе» больше всего Смердякова. Если бы не Достоевский создал Смердякова, вложив в его образ всю силу своей ненависти к растлителям человеческих душ, а сам Смердяков писал романы, обобщая явления жизни со своих, смердяковских позиций, мы могли бы без труда установить прямое родство Терца с такой «традицией». Ибо нет той бездны нравственного распада и растления, которой убоялись бы достойные наследники Смердякова в своем стремлении осквернить и затоптать все человеческое в советском человеке: дружбу, любовь, материнство, семью. Только в смердяковском воспаленном мозгу могли быть созданы эти изощреннейшие извращения всех отношений между людьми, в условиях которых, скажем, жена изменяет одновременно и мужу, и любовнику, а они изменяют ей, а заодно и самым элементарным нормам нравственной чистоплотности, делясь между собой своими интимными «впечатлениями». Только духом Смердякова могут быть вдохновлены мысли терцевского персонажа насчет употребления человеческих эмбрионов на консервы в целях предотвращения перенаселения земли.
Литературные пародии и реминисценции Синявского-Терца выражают злобную ненависть по отношению ко всем установлениям, людям, быту того общества, в котором Терц-Синявский живет и которое стремится замарать всеми доступными ему средствами, рисуя его в виде скопища отвратительных чудовищ.
Входите вы в «коммунальную» квартиру с населяющими ее ведьмами и оборотнями – и перед вами начинают мельтешить сологубовские персонажи, нечисть из клычковского «Чертухинского балакиря». А вот и «жилец» – персонаж, сделанный в стиле Кафки, – оборотень, вползающий в комнату без стука, в щель под дверью. «По внутреннему помещению расхаживаю сколько угодно. Хочу – по стенам, хочу – по потолку. Но за порог ни ногой. Физиология не позволяет».
Но Сологуб, создавший своего Передонова, этого Передонова презирал. Кафка, при всей безнадежности своего взгляда на человеческую жизнь, ненавидел копеечный мир бюргерства, превращающий человека в пресмыкающееся. Терц же неотделим от той мерзости, в какой пребывают его персонажи.
«С миру по нитке – голому рубашка». Рядом с обокраденным Кафкой Терц спокойно и деловито вклеивает издевательскую пародию на гоголевскую птицу-тройку – и все для того же, чтобы еще раз пнуть ногой советское общество. «Эх, поезд, птица-поезд! Кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа мог ты только родиться! И хоть выдумал тебя не тульский и не ярославский расторопный мужик, а изобрел, говорят, для пользы дела мудрец-англичанин Стефенсон, уж больно пришелся ты в пору по нашей русской равнине, и несешься вскачь по кочкам, по пригоркам, по телеграфным столбам, и замедляешь и убыстряешь движение, пока не зарябит тебе в очи. А приглядеться – печь на колесах, деревенский самовар с прицепом. Сердитый на взгляд, но добрый, великодушный, кудрявый. Пыхтит себе, отдувается и прет на рожон куда ни попросишь, только ухнет для острастки, да как свистнет в два пальца, заломив шапку на затылок этаким фертом, этаким чертом, этаким черт те каким, сам не знает, гоголем: дескать, помни наших, не то раздавлю! Чем мы хуже других?!»
Хочешь не хочешь, а согласишься с оборотнем из «Квартирантов»: «Нет… не найти вам среди наших квартирантов ни одного живого лица». Да, ни одного лица, взятого из той жизни, на обобщение которой претендует Абрам Терц, – а все из чужих книг, изображающих иные времена, а то и другие страны. Взято, чтобы исковеркать, осквернить и запачкать по-своему, по-терцевски все советское, все человеческое, а заодно и тот источник, из которого «заимствует» Терц.
Даже в тех случаях, когда А. Терц берет не фантастический сюжет, а претендует вроде бы на обыкновенный показ жизни (повесть «Суд идет»), сюжетные ходы, образы, расстановка противоборствующих сил взяты напрокат из многоразличных книжных источников, одним из которых является и позабытая уже у нас бульварная литература. В духе этой литературы дана, например, вся линия роскошной обольстительницы, жены прокурора – Марины Павловны. Откровенное любование «утонченно-пошлым очарованием» пожирательницы сердец живо напоминает бульварные шедевры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181