– Ну, наверно, я.
У Баскова уже было заключение графологической экспертизы, где говорилось, что денежный перевод и телеграмма написаны одним человеком, а письмо, по всей вероятности, другим, но он сейчас не хотел касаться этого вопроса.
– Что вы должны были получить от Шальнева и что он устраивал? – спросил Басков. Брысь покачал головой.
– Эх, гражданин майор… Я телом еще не старик, раз покуда комар кусать не отказывается… А душа… – Он взглянул на Баскова уже без тени насмешки. Можно мне спросить? Один раз, больше не буду.
Басков почувствовал, что сейчас должен произойти какой-то поворот, что сидящий перед ним матерый рецидивист по неведомой ему, Баскову, причине дрогнул где-то в глубине своего существа и хочет вынырнуть на белый свет, чтобы глотнуть глоток чистого воздуха или, если это не удастся, утонуть.
– Спрашивайте.
– Меня сдал Шальнев? – тихо спросил Брысь.
– Нет. Подумайте сами: зачем бы я стал задавать вам лишние вопросы, если бы на них уже ответил Шальнев?
– Я ваши порядки знаю. Один сказал – другой закрепить должен. Я вор в законе, и вот мое слово: скажите правду про Шальнева, он меня заложил или нет, – расколюсь, жилы вам мотать не буду.
Момент был из тех, что редко повторяются. Сняв трубку, Басков позвонил по телефону.
– Марат, зайди.
Тот явился немедля. Брысь сначала на него даже не оглянулся.
– Ты когда был в больнице? – спросил Басков.
– В пятницу, товарищ майор.
– Как там?
– Лучше, но пока без сознания… – При этих словах Брысь посмотрел на Марата, который тоже смотрел на него.
– Позвони, предупреди – сейчас приедем. И вызови «воронок».
– Слушаюсь, товарищ майор…
Марат ушел, а Басков подвинул на столе сигареты, спички и пепельницу поближе к Брысю и сказал, взглянув на часы:
– Закуривайте. Я покажу вам кое-что, Балакин, и тогда вы, может быть, поверите мне.
Брысь еще не понимал, что ему готовится.
В палате, где лежал Шальнев, ничто не изменилось с того июльского жаркого дня, когда его сюда привезли. Он висел в своем фантастическом гамаке, укрытый до пояса простынею, и трубочки по-прежнему змеились от его рук и ног к стеклянному шкафу в изголовье, похожему на действующую модель какого-то химического производства в разрезе.
Изменилось только то, что было лицом Шальнева. Теперь оно походило на кору сосны с выступившими на поверхности смоляными каплями.
Сестра оставила Баскова и Балакина, одетых в белые халаты и белые же полотняные бахилы поверх ботинок, и Басков сказал, показав на левую руку Шальнева, лежавшую вдоль тела на кромке гамака:
– У него нет паспорта, но там есть татуировка… Посмотрите.
Балакин приблизился, склонился над рукой, по которой от запястья к локтю ползла синяя черепаха. Потом, пятясь, вернулся на середину комнаты и спросил шепотом:
– Кто его?
– Я думаю, что не вы. Но и без вас здесь не обошлось. Или как?
– Эх, гражданин начальник, – только и сказал Балакин.
– Ладно, пошли.
… Басков надеялся, что после столь убедительного ответа на вопрос Балакина о Шальневе, да если учесть слово, данное вором, допрос пойдет без помех, но он просчитался.
Уже в машине с Балакиным что-то случилось, он даже отказался от предложенной сигареты. А когда Басков, продолжая прерванный допрос, снова спросил, что должен был сделать Шальнев и каких вестей ждал от него Балакин, он услышал в ответ:
– Ничего я вам не скажу, гражданин майор. Дайте подумать.
За то, что свозил Балакина к Шальневу, Басков себя не ругал. Неприятно было одно – что поддался минутной слабости и поверил, будто в душе Балакина может произойти какой-то перелом.
– Подумайте, Балакин, подумайте, – сказал Басков. – Но учтите: мне долго ждать времени нет.
Басков не хотел открывать всех своих карт и не стал говорить на первом допросе ни о городе П., ни о Ленинграде, ни о паспорте Балакина, обнаруженном в кармане у Шальнева, – вообще ни о чем из того, что ему было известно: он хотел дать Балакину возможность самому, без постороннего нажима, признаться во всем. Жаль, что не получилось с первого захода.
Басков много бы дал, чтобы узнать, о чем будет думать у себя в камере Балакин. Можно догадываться, что он должен определить линию своего поведения на допросах и решить, в чем признаваться, а что отрицать. Можно также предположить, что он при этом будет учитывать важное обстоятельство: его показания и признания затронут третьих лиц.
Предугадать, как поведет себя Балакин дальше, было трудно, а время терять действительно не следовало. И Басков подумал об Анатолии Ивановиче Серегине.
Нет, он был далек от всякой сентиментальности, но свято верил в неисчезающую силу детских впечатлений. Он по себе знает, что ломоть черного хлеба, политый подсолнечным маслом и присыпанный солью, который был съеден пополам с приятелем по пути из дома в школу, – это такая прочная скрепка, что ее не разорвет никакое время.
И так же свято верил Басков в то, что самый закоренелый преступник, если только он не врожденный дебил, носит в себе тайную тоску по тем светлым дням, когда сердце его еще не заскорузло. Положи горячую ладонь на замерзшее стекло окна – увидишь через прогалину ясное небо…
Если Балакин и захочет раскрыться перед кем-нибудь, то гораздо скорее сделает это перед другом детства, чем перед обычным работником угрозыска, которых на своем веку он повидал наверняка больше, чем обыкновенный честный человек – зубных врачей…
Испросив разрешения начальства, Басков отправился в телеграфный зал дежурной части, и там девушки тотчас связали его по телетайпу с областным управлением внутренних дел, которое возглавлял полковник Серегин.
Анатолий Иванович, когда узнал, в чем дело, охотно согласился прилететь в Москву, но сказал, что задержится на два дня. Это Баскова устраивало.
Никаких театральных эффектов они не приготовили. Басков сидел за своим столом, а Серегин в кресле, спиной к окну.
Войдя в раскрытую конвойным дверь, Балакин склонил голову в коротком поклоне и сказал:
– Здравия желаю, граждане начальники.
– Попроще, Балакин, – сказал Басков. – Вот стул, садитесь. Курить хотите?
– Бросил, гражданин майор. Спасибо.
На Серегина, как прежде на Марата, Балакин не обращал внимания и повернулся к нему, только когда услышал:
– Ну, здравствуй, Брысь. Балакин не удивился.
– Я уже здоровался. А зовут меня так, между прочим, только хорошие знакомые.
– Мы знакомы давно.
– Что-то не припоминаю.
Серегин расстегнул запонку на левой руке, поддернул рукав, обнажив ползущую от запястья к локтю бледно-голубую черепаху.
– Может, вспомнишь? Твоя работа.
Балакин перевел взгляд с черепахи на лицо Серегина, помолчал, и некое подобие улыбки скользнуло по его губам.
– Испания… Как же, не забыл, наколочка моя… А звать тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51