Ты пытаешься обнаружить собственные истоки. Изучая еврейские рукописи, ты, возможно, хочешь обнаружить утерянные еврейские корни.
– Чепуха!
– Хорошо, но, оставив иудаизм, ты не покинул его целиком, верно? Вместо этого ты подходишь к нему с иного угла. Теперь ты беспристрастный ученый, читаешь древние тексты вместо того, чтобы стать талмудистом. Каким-то уродливым способом ты осуществил ту цель, какую тебе определила мать, – стать раввином. Занимаясь тем, чем ты занимаешься, ты служишь двум господам одновременно – евреям и неевреям.
– Это притянутая за уши идея. Я изучаю древние рукописи, потому что получила хорошую подготовку еще в ортодоксальной еврейской школе. Я могла бы заняться чем-то другим, но тогда я растратила бы приобретенные отличные знания. Вы все еще не ответили на мой вопрос: в чем вы виноваты? Ладно, пусть будет так. Может, виновата ваша мать, а не иудаизм сам по себе.
– Боже, моя мать! Вы представить не можете, каково мне было вынести ее воспитание! Мне каждый день твердили, что евреи самые святые в мире. Что все гои – это зло. Ради всего святого, не одни евреи подвергались гонениям. Не их одних отправляли в концентрационные лагеря. Уничтожали и поляков, и чехов, и других людей, которых немцы считали низшей расой! Какого черта мы должны быть страдающими слугами Бога!
Последние слова Бен выкрикнул так громко, что на его шее и лбу набухли вены. Он неожиданно умолк и, тяжело дыша, уставился на Джуди.
– Извините, – прошептал он.
Он подошел к дивану и устало опустился на него.
– Я никогда так не вел себя. Должно быть, Давид заставил меня излить все свое недовольство. Прошу извинить меня, Джуди.
Она села рядом с ним.
– Все в порядке.
– Нет, не все в порядке. – Бен взял ее за руки и крепко сжал их. – Я приглашаю вас поздно вечером, а затем кричу на вас, как сумасшедший. Правда, я не знаю, что в меня вселилось. Может, я и вправду сумасшедший.
Джуди посмотрела на две пары соединившихся рук, душу ее согрела накатившая волна тепла – незнакомого, неизведанного.
– Я одержим навязчивой идеей, – сказал он. – Я это знаю. Но ничего не могу поделать с этим. Давид не отпустит меня.
Бена снова мучили странные сны и кошмары. Оказавшись во власти сна, он был вынужден стать свидетелем неописуемых ужасов концентрационного лагеря, унизительной смерти собственного отца, пыток, которым подвергали его мать. Всю ночь он страдал за гонения, которым евреи подвергались столетиями. Он видел средневековые массовые убийства и религиозные погромы. Он видел, как убивали евреев в пылу маниакальных приступов христианского рвения.
Однажды он проснулся от бившей его дрожи, его одновременно бросало в жар и в холод. Постельное белье спуталось. Шатаясь, Бен вышел в коридор и включил термостат, затем снова забрался в постель и натянул на себя одеяла. Он обильно потел и дрожал так неистово, что постель тряслась.
– Боже мой, – простонал несчастный. – Что со мной происходит?
Когда Бен снова погрузился в бессознательное состояние, на него обрушились новые кошмары. Он видел, что стоит под виселицей и смотрит на злую толпу, осыпавшую его насмешками. Рядом с ним стоял безликий человек. Он крикнул: «Среди вас есть тот, кто заступится за этого человека?»
Толпа прокричала в ответ: «Кровь его на нас и на детях наших!»
Когда палач накинул петлю ему на шею, Бен закричал: «Нет, нет, вы ошиблись. Все это сочинил Матфей, дабы обратить римлян в христианство. Евреи в этом не виноваты!»
Однако толпа снова прокричала: «Кровь его на нас и на детях наших» – и жестами дала понять, что жаждет его смерти.
Безликий человек прошептал Бену на ухо: «Глава двадцать седьмая, стих двадцать пятый». Затем веревка натянулась, и Бен почувствовал, как платформа уходит из-под ног.
Он вскочил и чуть не закричал. Пот лился с него градом, одеяла промокли насквозь.
– Бесконечные века страданий, – прошептал он в темноту. – И все из-за одной этой строчки. Боже мой, это ведь можно было исправить! – Он закрыл лицо руками и заплакал.
К рассвету Бен совсем измотался и чувствовал себя так, будто не сомкнул глаз. Он хотел привести себя в порядок и подготовиться к наступавшему дню, но воспоминания о ночных кошмарах не выпускали его из своих тисков. Стоя под сильной струей горячего душа, он размышлял о символичном значении своих снов и никак не мог понять, с какой стати они именно сейчас вернулись к нему после столь долгих лет.
Бен не стал убираться в квартире, где царил полный беспорядок, не стал кормить Поппею, требовавшую еды, и в трансе сидел с чашкой прокисшего кофе. Перед его глазами мелькали эпизоды из снов – странно и жутко чередовались сцены смерти, пыток и скотства. Ему становилось дурно, внутренний холод, оцепенение сковывали его. Он чувствовал себя так, будто сам лично за одну ночь испытал боль и унижения каждого еврея за всю историю, насчитывавшую две тысячи лет.
– И все это из-за одной строчки в Библии, – пробормотал он, сидя перед чашкой кофе. – Давид, почему ты так поступаешь со мной? Почему я вынужден так страдать?
Перед его тусклым взором стоял образ Давида бен Ионы – смуглого красивого еврея с серьезными задумчивыми глазами. Он не был сплошным призраком, а туманной, прозрачной фигурой, напоминавшей мираж и пустыне. Бен равнодушно смотрел на него. Говорил без чувства. «Если бы я только знал, почему ты выбрал меня, я, быть может, вынес бы все это. Но я ничего не знаю и, видно, схожу с ума».
Бен медленно встал и прошел в гостиную. Он прилег на диван и сложил руки под голову. Возможно, при дневном свете ему удастся лучше выспаться.
Но выспаться не удалось: снова снились сны. Причем такие яркие, будто все происходило наяву. Бен вернулся в Бруклин вместе с матерью, его рвало в ванной комнате. Мать снова начала рассказывать о концентрационном лагере – она повторяла и повторяла свой рассказ, словно душевнобольная женщина. Она рассказывала о зверствах, о которых четырнадцатилетнему Бену было невмоготу слушать. Эти рассказы уже не в первый раз вызывали у него подобную реакцию. А Роза Мессер все время причитала: «Бенджамен, ради своего бедного покойного отца ты должен стать раввином. Он погиб в борьбе за евреев. Теперь ты должен стать на его место и бороться с гоями».
Бен всегда понимал, что его мать в Майданеке в некоторой степени лишилась рассудка. Он видел, что с каждым годом она все больше теряла душевное равновесие. Но почему ее плач вызывал столь неистовую реакцию, почему Бен открыто стал попрекать мать ее драгоценным иудаизмом, он так и не понял.
– Знаешь, Бенджи, – говорил Соломон Лейбовиц во время их последней встречи, – ты еще не уяснил себе, почему собираешься отказаться от иудаизма.
– Я не говорил, что хочу отказаться от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
– Чепуха!
– Хорошо, но, оставив иудаизм, ты не покинул его целиком, верно? Вместо этого ты подходишь к нему с иного угла. Теперь ты беспристрастный ученый, читаешь древние тексты вместо того, чтобы стать талмудистом. Каким-то уродливым способом ты осуществил ту цель, какую тебе определила мать, – стать раввином. Занимаясь тем, чем ты занимаешься, ты служишь двум господам одновременно – евреям и неевреям.
– Это притянутая за уши идея. Я изучаю древние рукописи, потому что получила хорошую подготовку еще в ортодоксальной еврейской школе. Я могла бы заняться чем-то другим, но тогда я растратила бы приобретенные отличные знания. Вы все еще не ответили на мой вопрос: в чем вы виноваты? Ладно, пусть будет так. Может, виновата ваша мать, а не иудаизм сам по себе.
– Боже, моя мать! Вы представить не можете, каково мне было вынести ее воспитание! Мне каждый день твердили, что евреи самые святые в мире. Что все гои – это зло. Ради всего святого, не одни евреи подвергались гонениям. Не их одних отправляли в концентрационные лагеря. Уничтожали и поляков, и чехов, и других людей, которых немцы считали низшей расой! Какого черта мы должны быть страдающими слугами Бога!
Последние слова Бен выкрикнул так громко, что на его шее и лбу набухли вены. Он неожиданно умолк и, тяжело дыша, уставился на Джуди.
– Извините, – прошептал он.
Он подошел к дивану и устало опустился на него.
– Я никогда так не вел себя. Должно быть, Давид заставил меня излить все свое недовольство. Прошу извинить меня, Джуди.
Она села рядом с ним.
– Все в порядке.
– Нет, не все в порядке. – Бен взял ее за руки и крепко сжал их. – Я приглашаю вас поздно вечером, а затем кричу на вас, как сумасшедший. Правда, я не знаю, что в меня вселилось. Может, я и вправду сумасшедший.
Джуди посмотрела на две пары соединившихся рук, душу ее согрела накатившая волна тепла – незнакомого, неизведанного.
– Я одержим навязчивой идеей, – сказал он. – Я это знаю. Но ничего не могу поделать с этим. Давид не отпустит меня.
Бена снова мучили странные сны и кошмары. Оказавшись во власти сна, он был вынужден стать свидетелем неописуемых ужасов концентрационного лагеря, унизительной смерти собственного отца, пыток, которым подвергали его мать. Всю ночь он страдал за гонения, которым евреи подвергались столетиями. Он видел средневековые массовые убийства и религиозные погромы. Он видел, как убивали евреев в пылу маниакальных приступов христианского рвения.
Однажды он проснулся от бившей его дрожи, его одновременно бросало в жар и в холод. Постельное белье спуталось. Шатаясь, Бен вышел в коридор и включил термостат, затем снова забрался в постель и натянул на себя одеяла. Он обильно потел и дрожал так неистово, что постель тряслась.
– Боже мой, – простонал несчастный. – Что со мной происходит?
Когда Бен снова погрузился в бессознательное состояние, на него обрушились новые кошмары. Он видел, что стоит под виселицей и смотрит на злую толпу, осыпавшую его насмешками. Рядом с ним стоял безликий человек. Он крикнул: «Среди вас есть тот, кто заступится за этого человека?»
Толпа прокричала в ответ: «Кровь его на нас и на детях наших!»
Когда палач накинул петлю ему на шею, Бен закричал: «Нет, нет, вы ошиблись. Все это сочинил Матфей, дабы обратить римлян в христианство. Евреи в этом не виноваты!»
Однако толпа снова прокричала: «Кровь его на нас и на детях наших» – и жестами дала понять, что жаждет его смерти.
Безликий человек прошептал Бену на ухо: «Глава двадцать седьмая, стих двадцать пятый». Затем веревка натянулась, и Бен почувствовал, как платформа уходит из-под ног.
Он вскочил и чуть не закричал. Пот лился с него градом, одеяла промокли насквозь.
– Бесконечные века страданий, – прошептал он в темноту. – И все из-за одной этой строчки. Боже мой, это ведь можно было исправить! – Он закрыл лицо руками и заплакал.
К рассвету Бен совсем измотался и чувствовал себя так, будто не сомкнул глаз. Он хотел привести себя в порядок и подготовиться к наступавшему дню, но воспоминания о ночных кошмарах не выпускали его из своих тисков. Стоя под сильной струей горячего душа, он размышлял о символичном значении своих снов и никак не мог понять, с какой стати они именно сейчас вернулись к нему после столь долгих лет.
Бен не стал убираться в квартире, где царил полный беспорядок, не стал кормить Поппею, требовавшую еды, и в трансе сидел с чашкой прокисшего кофе. Перед его глазами мелькали эпизоды из снов – странно и жутко чередовались сцены смерти, пыток и скотства. Ему становилось дурно, внутренний холод, оцепенение сковывали его. Он чувствовал себя так, будто сам лично за одну ночь испытал боль и унижения каждого еврея за всю историю, насчитывавшую две тысячи лет.
– И все это из-за одной строчки в Библии, – пробормотал он, сидя перед чашкой кофе. – Давид, почему ты так поступаешь со мной? Почему я вынужден так страдать?
Перед его тусклым взором стоял образ Давида бен Ионы – смуглого красивого еврея с серьезными задумчивыми глазами. Он не был сплошным призраком, а туманной, прозрачной фигурой, напоминавшей мираж и пустыне. Бен равнодушно смотрел на него. Говорил без чувства. «Если бы я только знал, почему ты выбрал меня, я, быть может, вынес бы все это. Но я ничего не знаю и, видно, схожу с ума».
Бен медленно встал и прошел в гостиную. Он прилег на диван и сложил руки под голову. Возможно, при дневном свете ему удастся лучше выспаться.
Но выспаться не удалось: снова снились сны. Причем такие яркие, будто все происходило наяву. Бен вернулся в Бруклин вместе с матерью, его рвало в ванной комнате. Мать снова начала рассказывать о концентрационном лагере – она повторяла и повторяла свой рассказ, словно душевнобольная женщина. Она рассказывала о зверствах, о которых четырнадцатилетнему Бену было невмоготу слушать. Эти рассказы уже не в первый раз вызывали у него подобную реакцию. А Роза Мессер все время причитала: «Бенджамен, ради своего бедного покойного отца ты должен стать раввином. Он погиб в борьбе за евреев. Теперь ты должен стать на его место и бороться с гоями».
Бен всегда понимал, что его мать в Майданеке в некоторой степени лишилась рассудка. Он видел, что с каждым годом она все больше теряла душевное равновесие. Но почему ее плач вызывал столь неистовую реакцию, почему Бен открыто стал попрекать мать ее драгоценным иудаизмом, он так и не понял.
– Знаешь, Бенджи, – говорил Соломон Лейбовиц во время их последней встречи, – ты еще не уяснил себе, почему собираешься отказаться от иудаизма.
– Я не говорил, что хочу отказаться от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78