Вся посуда, что Наполеон привез с собой из массивного серебра, была сломана и переплавлена. Бертран выручил за это серебро около 200 тысяч рублей, что позволило изгнаннику чаще получать к столу свежую говядину и овощи.
Вот те «пиршества и лукулловы обеды», из-за которых роялистские писатели в свое время поднимали такой шум!
В обычные дни Наполеон обедал на маленьком столике в своей комнате. По воскресеньям он обычно собирал за обедом всех своих офицеров, с большим добродушием и даже веселостью председательствовал на этих семейных обедах, и можно было подумать, что он так же доволен своим существованием, как и тогда, когда задавал в Тюильри пышные пиры для королей и принцесс.
Покинутый, оставшийся без армии, без денег, брошенный как пленник на африканском утесе, не имея никакой надежды когда-либо вернуть утраченную власть, Наполеон оставался по-прежнему императором, и ничто не могло убить в нем царственное величие, торжествовавшее над всеми невзгодами, и никто из окружавших его близких лиц никогда не позволял себе отказывать ему в том почтении и уважении, к которому он привык во время своего царствования. В жалкий домишко в Лонгвуде, где водилось столько крыс, что по ночам они грызли обувь, к Наполеону входили с таким почтением, с такими же придворными реверансами, как и тогда, когда он во главе четырехсоттысячной армии победоносно переправлялся через Неман. Блеск, окружавший прежде его личность, не тускнел и теперь, Так солнце, скрывшись за горизонтом, все еще продолжает окрашивать золотом багрянца закатное небо.
И пленником Наполеон продолжал носить все тот же бессмертный серый редингот. В особенно торжественные дни он надевал зеленую стрелковую форму, всю изношенную, белые чулки и обычно держал в руках шляпу-треуголку. На груди у него красовался орден Почетного легиона, в руке была табакерка, которую он нервно сжимал и из которой время от времени брал понюшку табака.
В обычные дни на прогулки он надевал простой нанковый или пикейный белый костюм, который делал его похожим на плантатора.
Он подолгу диктовал мемуары, вечером слушал чтение, главным образом театральных классических пьес Расина, Корнеля, Мольера. Иногда он играл в шахматы с Монтолоном и на бильярде с Гурго.
Но все маленькое общество, ютившееся поблизости от Лонгвуда, не всегда было в добром согласии. Очень редко бывает, чтобы пленники в конце концов не перессорились и не возненавидели друг друга. Наполеон очень страдал от этих беспрестанных раздоров, хотя и старался делать вид, будто не замечает их.
Главной причиной этих ссор была особа императора, к которой каждый из окружающих хотел стать как можно ближе. Бертран ревновал императора к Монтолону, Монтолон – к Гурго. Вскоре в это вмешались еще и женщины, и тогда страсти окончательно разгорелись.
Около Наполеона жило всего две женщины – графиня Бертран и графиня де Монтолон. Первая, родом англичанка, была очень нежной, любящей женщиной, питавшей в душе настоящий культ императора. Но ее выводило из себя, почему Наполеон с особенным вниманием относился к услугам графини де Монтолон, и обе женщины вскоре возненавидели друг друга.
Однажды вечером Наполеон, как и всегда, отправился прогуляться около дома. В грустной задумчивости тихой, неслышной походкой проходил он мимо группы каменных деревьев, как вдруг оттуда до него донесся хорошо знакомый голос Гурго, умолявшего, казалось, кого-то о чем-то очень важном.
Наполеон любил вникать в мелкие секреты свои к приближенных, а здесь это вдобавок служило ему некоторым развлечением. Поэтому он остановился и стал прислушиваться, и то, что он услышал, произвело на него очень сильное впечатление и он так рассердился, что готов был вмешаться в разговор.
– Выслушайте меня, графиня, – сказал Гурго. – Я не мог остаться равнодушным к чарам вашего взгляда, к прелести вашего голоса, к очарованию всего вашего существа! Я..
– Генерал! – мягко перебил его нежный голос, в котором Наполеон узнал голос графини де Монтолон. – Генерал, я уже говорила вам, что мне бесконечно льстит то внимание, которым вы почтили меня, я тронута тем, что внушила вам любовь, потому что ведь, не правда ли, то, что вы чувствуете ко мне, есть любовь?
– О да, графиня, самая искренняя, глубокая любовь! – страстно ответил Гурго.
– Хорошо! Вы любите меня. Конечно, я ни в чем не могу считать себя ответственной за эту страсть, так как никогда не поощряла ее; но мы живем здесь, дорогой барон, так близко друг от друга, мы постоянно находимся в таком тесном общении, что это обстоятельство в связи с монотонностью жизни способно было вызвать в вас чувство. Вы воображаете, будто любите меня, но эта мнимая любовь разгорелась в вас только благодаря нашей изолированности, благодаря тому, что мы живем здесь, как Робинзоны, что мы брошены на маленький утес, и от остального мира нас отделяют океаны. Но стоит вам вступить на палубу парохода, отправляющегося в Европу, и вся ваша страсть моментально испарится!
– Ах, графиня! – скорбным голосом ответил Гурго. – Не смейтесь над тем глубоким и властным чувством, которым мое сердце переполнилось к вам! Я старый солдат, вся моя жизнь прошла на полях сражения; до сих пор я и не знал, что значат слова «женщина» и «любовь». Разве всем нам было время заниматься сердечными делами? Нашей возлюбленной была слава, и император быстрым маршем вел нас в погоню за нею, не оставляя времени, чтобы сказать женщине «люблю», чтобы попытаться завоевать ее любовь!
– Так, значит, я ваша первая любовь? – иронически спросила графиня.
– Да, графиня, – серьезно ответил Гурго, – до сих пор вся моя страсть сосредоточивалась на двух дорогих существах: на императоре и старушке-матери. Долгое время мне и в голову не приходила мысль, что на свете существуют другие люди, которых стоит любить, ради которых можно страдать. Но ныне – увы! Я увидал, как я ошибался! В мою жизнь вмешалась третья личность, и я надеюсь не показаться вам святотатцем по отношению к императору или непочтительным сыном к матери, если скажу, что эта третья личность – вы, графиня, – заставила меня обратить на нее всю силу любви, предназначавшуюся прежде двум первым…
– И к тому же я здесь вообще почти единственная женщина…
– Умоляю вас, не издевайтесь надо мной! В вашем присутствии я и без того чувствую себя так, как чувствует себя новобранец в присутствии генерала. Я весь дрожу и сам понимаю, что должен производить на вас странное впечатление. Не будьте безжалостны! Ведь все, чего я прошу у вас, – это позволения молчаливо обожать вас, и я ничего не ищу, кроме возможности время от времени говорить вам, что я люблю вас!
– Но подумайте, барон, – язвительно ответила ему графиня де Монтолон, – ведь ваше объяснение, в сущности, имеет в виду нечто очень простое, а именно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Вот те «пиршества и лукулловы обеды», из-за которых роялистские писатели в свое время поднимали такой шум!
В обычные дни Наполеон обедал на маленьком столике в своей комнате. По воскресеньям он обычно собирал за обедом всех своих офицеров, с большим добродушием и даже веселостью председательствовал на этих семейных обедах, и можно было подумать, что он так же доволен своим существованием, как и тогда, когда задавал в Тюильри пышные пиры для королей и принцесс.
Покинутый, оставшийся без армии, без денег, брошенный как пленник на африканском утесе, не имея никакой надежды когда-либо вернуть утраченную власть, Наполеон оставался по-прежнему императором, и ничто не могло убить в нем царственное величие, торжествовавшее над всеми невзгодами, и никто из окружавших его близких лиц никогда не позволял себе отказывать ему в том почтении и уважении, к которому он привык во время своего царствования. В жалкий домишко в Лонгвуде, где водилось столько крыс, что по ночам они грызли обувь, к Наполеону входили с таким почтением, с такими же придворными реверансами, как и тогда, когда он во главе четырехсоттысячной армии победоносно переправлялся через Неман. Блеск, окружавший прежде его личность, не тускнел и теперь, Так солнце, скрывшись за горизонтом, все еще продолжает окрашивать золотом багрянца закатное небо.
И пленником Наполеон продолжал носить все тот же бессмертный серый редингот. В особенно торжественные дни он надевал зеленую стрелковую форму, всю изношенную, белые чулки и обычно держал в руках шляпу-треуголку. На груди у него красовался орден Почетного легиона, в руке была табакерка, которую он нервно сжимал и из которой время от времени брал понюшку табака.
В обычные дни на прогулки он надевал простой нанковый или пикейный белый костюм, который делал его похожим на плантатора.
Он подолгу диктовал мемуары, вечером слушал чтение, главным образом театральных классических пьес Расина, Корнеля, Мольера. Иногда он играл в шахматы с Монтолоном и на бильярде с Гурго.
Но все маленькое общество, ютившееся поблизости от Лонгвуда, не всегда было в добром согласии. Очень редко бывает, чтобы пленники в конце концов не перессорились и не возненавидели друг друга. Наполеон очень страдал от этих беспрестанных раздоров, хотя и старался делать вид, будто не замечает их.
Главной причиной этих ссор была особа императора, к которой каждый из окружающих хотел стать как можно ближе. Бертран ревновал императора к Монтолону, Монтолон – к Гурго. Вскоре в это вмешались еще и женщины, и тогда страсти окончательно разгорелись.
Около Наполеона жило всего две женщины – графиня Бертран и графиня де Монтолон. Первая, родом англичанка, была очень нежной, любящей женщиной, питавшей в душе настоящий культ императора. Но ее выводило из себя, почему Наполеон с особенным вниманием относился к услугам графини де Монтолон, и обе женщины вскоре возненавидели друг друга.
Однажды вечером Наполеон, как и всегда, отправился прогуляться около дома. В грустной задумчивости тихой, неслышной походкой проходил он мимо группы каменных деревьев, как вдруг оттуда до него донесся хорошо знакомый голос Гурго, умолявшего, казалось, кого-то о чем-то очень важном.
Наполеон любил вникать в мелкие секреты свои к приближенных, а здесь это вдобавок служило ему некоторым развлечением. Поэтому он остановился и стал прислушиваться, и то, что он услышал, произвело на него очень сильное впечатление и он так рассердился, что готов был вмешаться в разговор.
– Выслушайте меня, графиня, – сказал Гурго. – Я не мог остаться равнодушным к чарам вашего взгляда, к прелести вашего голоса, к очарованию всего вашего существа! Я..
– Генерал! – мягко перебил его нежный голос, в котором Наполеон узнал голос графини де Монтолон. – Генерал, я уже говорила вам, что мне бесконечно льстит то внимание, которым вы почтили меня, я тронута тем, что внушила вам любовь, потому что ведь, не правда ли, то, что вы чувствуете ко мне, есть любовь?
– О да, графиня, самая искренняя, глубокая любовь! – страстно ответил Гурго.
– Хорошо! Вы любите меня. Конечно, я ни в чем не могу считать себя ответственной за эту страсть, так как никогда не поощряла ее; но мы живем здесь, дорогой барон, так близко друг от друга, мы постоянно находимся в таком тесном общении, что это обстоятельство в связи с монотонностью жизни способно было вызвать в вас чувство. Вы воображаете, будто любите меня, но эта мнимая любовь разгорелась в вас только благодаря нашей изолированности, благодаря тому, что мы живем здесь, как Робинзоны, что мы брошены на маленький утес, и от остального мира нас отделяют океаны. Но стоит вам вступить на палубу парохода, отправляющегося в Европу, и вся ваша страсть моментально испарится!
– Ах, графиня! – скорбным голосом ответил Гурго. – Не смейтесь над тем глубоким и властным чувством, которым мое сердце переполнилось к вам! Я старый солдат, вся моя жизнь прошла на полях сражения; до сих пор я и не знал, что значат слова «женщина» и «любовь». Разве всем нам было время заниматься сердечными делами? Нашей возлюбленной была слава, и император быстрым маршем вел нас в погоню за нею, не оставляя времени, чтобы сказать женщине «люблю», чтобы попытаться завоевать ее любовь!
– Так, значит, я ваша первая любовь? – иронически спросила графиня.
– Да, графиня, – серьезно ответил Гурго, – до сих пор вся моя страсть сосредоточивалась на двух дорогих существах: на императоре и старушке-матери. Долгое время мне и в голову не приходила мысль, что на свете существуют другие люди, которых стоит любить, ради которых можно страдать. Но ныне – увы! Я увидал, как я ошибался! В мою жизнь вмешалась третья личность, и я надеюсь не показаться вам святотатцем по отношению к императору или непочтительным сыном к матери, если скажу, что эта третья личность – вы, графиня, – заставила меня обратить на нее всю силу любви, предназначавшуюся прежде двум первым…
– И к тому же я здесь вообще почти единственная женщина…
– Умоляю вас, не издевайтесь надо мной! В вашем присутствии я и без того чувствую себя так, как чувствует себя новобранец в присутствии генерала. Я весь дрожу и сам понимаю, что должен производить на вас странное впечатление. Не будьте безжалостны! Ведь все, чего я прошу у вас, – это позволения молчаливо обожать вас, и я ничего не ищу, кроме возможности время от времени говорить вам, что я люблю вас!
– Но подумайте, барон, – язвительно ответила ему графиня де Монтолон, – ведь ваше объяснение, в сущности, имеет в виду нечто очень простое, а именно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70