У гостиницы «Бристоль» шумела большая толпа.
К стене прижалась молодая женщина в изодранном платье. Около нее суетился старик в швейцарской ливрее, с большой бородой. Размахивая молотком, он кричал:
— Это она! Это она, стерва, адреса товарищей большевиков давала!
Андрей схватил швейцара за руку:
— Подожди, дед, дай-ка молоток… А теперь рассказывай.
Женщина с ненавистью смотрела на Андрея:
— С женщинами воюете? Это легче легкого! Старик завизжал:
— Это шкура! Сам видел!
— Да не кричи, не глухие! Кто она? Что сделала?
— Кто она? Она сама с языком, скажет! Артистка! Сколько душ загубила… Я бы ей по черепу!..
Андрей вспомнил театр «Интимный уголок», красивую актрису, спросил;
— Вы Барковская?
— А вам не всё равно? Швейцар завопил:
— Она и есть! Барковская…
Барковскую увели, толпа разошлась, только швейцар никак не мог успокоиться:
— Такую стерву надо бы на месте пришибить!
— Самосуда никто вам не позволит.
Швейцар вдруг побежал. Андрей удивился резвости старика: понесся, как мальчишка, часто оглядываясь, нелепо размахивая руками. Озорно, по-разбойничьи, свистнули. За швейцаром бежал парень с винтовкой. Он настиг старика, подставил ногу, и тот рухнул на булыжную мостовую. Парень поднял беглеца и повел за рукав к «Бристолю». Швейцар шел покорно, не сопротивляясь, с ужасом глядя на кого-то, кто стоял позади Андрея.
Мартынов оглянулся:
— Анфим Иваныч!
И осекся — это был действительно Анфим Болотин, но Андрей подумал, что он ошибся. Повязка покрывала правый глаз Анфима. Таким суровым Андрей никогда раньше Анфима не видел.
— Здравствуй, Андрюша, — тихо ответил Болотин, не отводя взгляда от старика. А тот шел, весь содрогаясь, словно его трясла лихорадка, и мелко-мелко крестился.
— Он, товарищ Болотин? — спросил парень.
— Он, — ответил Анфим. — Куда Катю увезли?
Швейцар не переставая крестился.
— Я тебя спрашиваю? Где Катя?
Швейцар только мычал, не сводя заполненных ужасом глаз с худого, почерневшего лица Анфима.
Потом поднял правую руку ко лбу, видно, хотел еще раз перекреститься, но рука бессильно повисла. Швейцар упал. Парень с винтовкой наклонился, приложил ладонь к груди.
— Готов, товарищ комиссар…
Снова Григорий Денежкин
«Союз защиты родины и свободы» был полностью разгромлен. Савинкову и Перхурову удалось скрыться. Многих рядовых членов этой контрреволюциорной организации освободили, взяв честное слово, что они никогда больше не примут участия в заговорах против Советской власти. Руководители ВЧК в эти дни были очень заняты, и все же они выкроили время для бесед с ними.
— Здравствуйте, Пухов! — сказал Петерс и кивнул конвойному, чтобы тот ушел. — Садитесь. С постановлением о вашем освобождении ознакомились?
— Да. Спасибо.
— Вот ваш пропуск. Через несколько минут вы будете на свободе. Я хочу вас спросить. Вы хотели, чтобы вас послали на фронт?
— Да, рядовым…
— Почему рядовым? Вы — офицер. Мы не можем позволить себе роскошь отправить вас рядовым.
— Но, я думаю, что ничего иного мне не доверят.
— Выходит, по-вашему, рядовым доверять необязательно? Вами, как военнообязанным, распорядится военный комиссариат. Я хотел вас спросить о другом. Не поймите это как допрос. Вы освобождены. Можете отвечать, можете и не отвечать — это на вашей судьбе не отразится.
— Если смогу — отвечу.
— Скажите, почему вы, сын русского интеллигента, студент, офицер, так много перенесший в немецком плену, решили пойти против Советской власти, против, народа?
Пухов молчал.
— Если трудно, не отвечайте.
— Это очень сложно. Позвольте мне задать вам один вопрос?
— Сколько хотите.
— Вы не считаете, что я раскаялся, так сказать, из-за трусости?
— Не считаю.
— Спасибо. Разрешите я вам обо всем напишу?
— Согласен. И пришлите прямо мне.
— Еще вопрос… Мой отец не сыграл никакой роли в моем освобождении?
— Ваш отец много раз справлялся о вас, о вашем здоровье. Но он ничего не просил. Буду вполне откровенен: в Совнаркоме высоко ценят вашего отца и его работу. Но если бы вы были действительно серьезно виновны, мы бы вас не выпустили.
— Спасибо за откровенность. Разрешите идти?
— До свидания, Сергей Александрович. Жду вашего письма.
Отца дома не было, он с утра ушел в Главторф. Дверь Сергею открыла мать. Сначала в полумраке передней не узнала сына, подумала, что почтальон, потом обняла, прижалась к гимнастерке, заплакала:
— Сереженька! Господи! Папа как обрадуется!
Побежала к телефону — сообщить Александру Александровичу радостную весть. Профессор выслушал, попросил дать трубку сыну.
— Здравствуй, Сережа! Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, папа. Хорошо. Ты когда домой?
— Постараюсь пораньше, сынок. Как мама?
— Мама? Мама — молодец!
Сергей помолчал и, сам не понимая, как это у него вырвалось, сказал:
— Я тебя очень люблю, папа. И, если можешь, прости меня.
Лидия Николаевна счастливыми глазами смотрела на сына: слава богу, в семью возвращается мир. Она бросилась готовить завтрак — все, что припасла сыну для передачи; поставила на стол даже такую редкость — кусок холодной телятины, — удачно выменяла на чайные серебряные ложки.
Лидия Николаевна с удовольствием смотрела, как сын ел, и рассказывала всякие новости:
— Варенька Самарина в сестры милосердия определилась. Позавчера заходила. Может, сегодня заглянет. Ты не возражаешь?
— Что ты, мама! Рад буду.
Еще одну, очень тревожившую ее новость Лидия Николаевна решила пока не сообщать — бог знает, как воспримет ее сын. Но Сергей сам вызвал мать на этот разговор.
— Сегодня тридцатое, мама? Мне надо срочно сходить в домовую комендатуру, сдать справку об освобождении, иначе не получу карточек на август.
— Сходи, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответила Лидия Николаевна. — Кстати, Денежкиной там больше нет. Арестовали. У нее в квартире нашли целый склад оружия. Полную телегу.
Сергей долго сидел молча, думая об Анне Федоровне, и не мог решить: жаль, что ее нет, или, может быть, даже лучше, что он не увидит ее. Но потом устыдился своих мыслей. И ему стало действительно жаль эту простую бабу, которая для него ничего не жалела, только хотела одного — чтобы он иногда был рядом с ней, был бы ласков…
— Хорошо, мама, я схожу в комендатуру позднее, сейчас мне надо написать письмо.
Сергею никто не ответил. Задумавшись, он не заметил, что мать ушла.
Сергей больше часа бился над первыми строчками письма Петерсу — получалось не то, что он хотел. Выходило, как ему казалось, неискренне, фальшиво, длинно, а главное — неубедительно. Он несколько раз отрывался от письма, выходил посмотреть, не вернулась ли мать, но она не возвращалась: неожиданно объявили о выдаче трех аршин ситца на каждого работающего, и поэтому очереди, или, как их называли, «хвосты», напоминали гигантских змей — извивались на несколько улиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
К стене прижалась молодая женщина в изодранном платье. Около нее суетился старик в швейцарской ливрее, с большой бородой. Размахивая молотком, он кричал:
— Это она! Это она, стерва, адреса товарищей большевиков давала!
Андрей схватил швейцара за руку:
— Подожди, дед, дай-ка молоток… А теперь рассказывай.
Женщина с ненавистью смотрела на Андрея:
— С женщинами воюете? Это легче легкого! Старик завизжал:
— Это шкура! Сам видел!
— Да не кричи, не глухие! Кто она? Что сделала?
— Кто она? Она сама с языком, скажет! Артистка! Сколько душ загубила… Я бы ей по черепу!..
Андрей вспомнил театр «Интимный уголок», красивую актрису, спросил;
— Вы Барковская?
— А вам не всё равно? Швейцар завопил:
— Она и есть! Барковская…
Барковскую увели, толпа разошлась, только швейцар никак не мог успокоиться:
— Такую стерву надо бы на месте пришибить!
— Самосуда никто вам не позволит.
Швейцар вдруг побежал. Андрей удивился резвости старика: понесся, как мальчишка, часто оглядываясь, нелепо размахивая руками. Озорно, по-разбойничьи, свистнули. За швейцаром бежал парень с винтовкой. Он настиг старика, подставил ногу, и тот рухнул на булыжную мостовую. Парень поднял беглеца и повел за рукав к «Бристолю». Швейцар шел покорно, не сопротивляясь, с ужасом глядя на кого-то, кто стоял позади Андрея.
Мартынов оглянулся:
— Анфим Иваныч!
И осекся — это был действительно Анфим Болотин, но Андрей подумал, что он ошибся. Повязка покрывала правый глаз Анфима. Таким суровым Андрей никогда раньше Анфима не видел.
— Здравствуй, Андрюша, — тихо ответил Болотин, не отводя взгляда от старика. А тот шел, весь содрогаясь, словно его трясла лихорадка, и мелко-мелко крестился.
— Он, товарищ Болотин? — спросил парень.
— Он, — ответил Анфим. — Куда Катю увезли?
Швейцар не переставая крестился.
— Я тебя спрашиваю? Где Катя?
Швейцар только мычал, не сводя заполненных ужасом глаз с худого, почерневшего лица Анфима.
Потом поднял правую руку ко лбу, видно, хотел еще раз перекреститься, но рука бессильно повисла. Швейцар упал. Парень с винтовкой наклонился, приложил ладонь к груди.
— Готов, товарищ комиссар…
Снова Григорий Денежкин
«Союз защиты родины и свободы» был полностью разгромлен. Савинкову и Перхурову удалось скрыться. Многих рядовых членов этой контрреволюциорной организации освободили, взяв честное слово, что они никогда больше не примут участия в заговорах против Советской власти. Руководители ВЧК в эти дни были очень заняты, и все же они выкроили время для бесед с ними.
— Здравствуйте, Пухов! — сказал Петерс и кивнул конвойному, чтобы тот ушел. — Садитесь. С постановлением о вашем освобождении ознакомились?
— Да. Спасибо.
— Вот ваш пропуск. Через несколько минут вы будете на свободе. Я хочу вас спросить. Вы хотели, чтобы вас послали на фронт?
— Да, рядовым…
— Почему рядовым? Вы — офицер. Мы не можем позволить себе роскошь отправить вас рядовым.
— Но, я думаю, что ничего иного мне не доверят.
— Выходит, по-вашему, рядовым доверять необязательно? Вами, как военнообязанным, распорядится военный комиссариат. Я хотел вас спросить о другом. Не поймите это как допрос. Вы освобождены. Можете отвечать, можете и не отвечать — это на вашей судьбе не отразится.
— Если смогу — отвечу.
— Скажите, почему вы, сын русского интеллигента, студент, офицер, так много перенесший в немецком плену, решили пойти против Советской власти, против, народа?
Пухов молчал.
— Если трудно, не отвечайте.
— Это очень сложно. Позвольте мне задать вам один вопрос?
— Сколько хотите.
— Вы не считаете, что я раскаялся, так сказать, из-за трусости?
— Не считаю.
— Спасибо. Разрешите я вам обо всем напишу?
— Согласен. И пришлите прямо мне.
— Еще вопрос… Мой отец не сыграл никакой роли в моем освобождении?
— Ваш отец много раз справлялся о вас, о вашем здоровье. Но он ничего не просил. Буду вполне откровенен: в Совнаркоме высоко ценят вашего отца и его работу. Но если бы вы были действительно серьезно виновны, мы бы вас не выпустили.
— Спасибо за откровенность. Разрешите идти?
— До свидания, Сергей Александрович. Жду вашего письма.
Отца дома не было, он с утра ушел в Главторф. Дверь Сергею открыла мать. Сначала в полумраке передней не узнала сына, подумала, что почтальон, потом обняла, прижалась к гимнастерке, заплакала:
— Сереженька! Господи! Папа как обрадуется!
Побежала к телефону — сообщить Александру Александровичу радостную весть. Профессор выслушал, попросил дать трубку сыну.
— Здравствуй, Сережа! Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, папа. Хорошо. Ты когда домой?
— Постараюсь пораньше, сынок. Как мама?
— Мама? Мама — молодец!
Сергей помолчал и, сам не понимая, как это у него вырвалось, сказал:
— Я тебя очень люблю, папа. И, если можешь, прости меня.
Лидия Николаевна счастливыми глазами смотрела на сына: слава богу, в семью возвращается мир. Она бросилась готовить завтрак — все, что припасла сыну для передачи; поставила на стол даже такую редкость — кусок холодной телятины, — удачно выменяла на чайные серебряные ложки.
Лидия Николаевна с удовольствием смотрела, как сын ел, и рассказывала всякие новости:
— Варенька Самарина в сестры милосердия определилась. Позавчера заходила. Может, сегодня заглянет. Ты не возражаешь?
— Что ты, мама! Рад буду.
Еще одну, очень тревожившую ее новость Лидия Николаевна решила пока не сообщать — бог знает, как воспримет ее сын. Но Сергей сам вызвал мать на этот разговор.
— Сегодня тридцатое, мама? Мне надо срочно сходить в домовую комендатуру, сдать справку об освобождении, иначе не получу карточек на август.
— Сходи, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответила Лидия Николаевна. — Кстати, Денежкиной там больше нет. Арестовали. У нее в квартире нашли целый склад оружия. Полную телегу.
Сергей долго сидел молча, думая об Анне Федоровне, и не мог решить: жаль, что ее нет, или, может быть, даже лучше, что он не увидит ее. Но потом устыдился своих мыслей. И ему стало действительно жаль эту простую бабу, которая для него ничего не жалела, только хотела одного — чтобы он иногда был рядом с ней, был бы ласков…
— Хорошо, мама, я схожу в комендатуру позднее, сейчас мне надо написать письмо.
Сергею никто не ответил. Задумавшись, он не заметил, что мать ушла.
Сергей больше часа бился над первыми строчками письма Петерсу — получалось не то, что он хотел. Выходило, как ему казалось, неискренне, фальшиво, длинно, а главное — неубедительно. Он несколько раз отрывался от письма, выходил посмотреть, не вернулась ли мать, но она не возвращалась: неожиданно объявили о выдаче трех аршин ситца на каждого работающего, и поэтому очереди, или, как их называли, «хвосты», напоминали гигантских змей — извивались на несколько улиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141