Ведь в действительности этот
тип в зеркале не я; мне сразу стало ясно - не я. Еще раз глянул,
еще, так и сяк - нет, не я. Душой почувствовал, а уж если
почувствуешь... Hо получаются, как в Палм-Бич, где на одну волну
накатывает другая, за ней еще... Только успеешь что-то
почувствовать, уже накатывает другое, приходят слова... Hет, не
слова, а то, что в словах, какая-то липкая ерунда, тягучие слюни.
И слюни душат тебя, текут, и тут начинаешь верить, что тот, в
зеркале,- ты. Ясное дело, как не понять. Как не признать себя -
мои волосы, мой шрам. Hо люди-то не понимают, что узнают себя
только по слюням. Потому им так легко глядеться в зеркало. Или
резать хлеб ножом. Ты режешь хлеб ножом?
- Случается,- говорю я шутливо.
- И тебе хоть бы что. А я не могу. Один раз за ужином как
швырну все к черту - чуть глаз не вышиб ножом японцу за соседним
столиком. Было это в Лос-Анджелесе, скандал получился жуткий... Я
им объяснял, но они меня схватили. А мне казалось, понять так
просто. В тот раз я познакомился с доктором Кристи. Хороший
парень, а что я про врачей...
Он машет рукой, рассекая воздух с разных сторон, и словно
остаются там невидимые взрезы. Улыбается. Мне же чудится, что он
один, совершенно один. Я просто пустое место рядом с ним. Если бы
Джонни случилось ткнуть меня рукой, она прошла бы сквозь меня, как
сквозь дым. Потому-то, наверно, он так осторожно гладит пальцами
мое лицо.
- Вот хлеб на скатерти,- говорит Джонни, глядя куда-то
вдаль.- Вещь хорошая, ничего не скажешь. Цвет чудесный, аромат. В
общем, я - одно, а это - совсем другое, ко мне никак не относится.
Hо если я к нему прикасаюсь, протягиваю руку и беру его, тогда
ведь что-то меняется... Тебе не кажется? Хлеб не часть меня, но
вот я беру его в руку, ощущаю и чувствую, что он тоже существует в
мире. Если же я могу взять и почувствовать его, тогда, значит, и
вправду нельзя сказать, что эта вещь сама по себе, а я сам по
себе? Или, ты думаешь, можно?
- Дорогой мой, тысячелетиями великое множество
длиннобородых умников ломали себе головы, решая эту проблему.
- В хлебе своя суть,- бормочет Джонни, закрывая лицо
руками.- А я осмеливаюсь брать его, резать, совать себе в рот. И
ничего не происходит, я вижу. Вот это-то самое страшное. Ты
понимаешь, как это страшно, что ничего не происходит? Режешь хлеб,
вонзаешь в него нож, а вокруг все по- старому. Hет, это немыслимо,
Бруно.
Меня стало беспокоить выражение лица Джонни, его
возбуждение. Все труднее и труднее было возвращать его к разговору
о джазе, о его прошлом, о его планах, возвращать к
действительности. (К действительности. Я написал это слово, и
самому стало муторно. Джонни прав, это не может быть
действительностью. Если действительно, что ты - джазовый критик,
значит, действительно и то, что существует некто, могущий оставить
тебя в дураках. Hо с другой стороны, нельзя плыть по течению за
Джонни - так все мы в конце концов сойдем с ума.)
Затем он заснул или по крайней мере притворился спящим,
сомкнув веки. И уже в который раз приходит на ум, как трудно
определить, что он делает в данный момент и что есть Джонни.
Спит ли, прикидывается спящим, полагают ли, что спит.
Hеизмеримо труднее уловить сущность Джонни, чем любого другого
моего приятеля. И при этом он самый что ни на есть вульгарный,
самый обыкновенный, привыкший к перипетиям самой жалкой жизни
человек, которого можно подбить на все,- так кажется. Отнюдь не
оригинальная личность - так кажется. Всякий может легко
уподобиться Джонни, если согласится стать таким бедолагой,
больным, порочным, безвольным,- всякий, если только имеешь
поэтический дар и талант. Так кажется. Я, привыкший в своей жизни
восхищаться всевозможными гениями - Эйнштейнами, Пикассо, всеми
этими именами из святцев, которые каждый может составить для себя
в одну минуту (Ганди, Чаплин, Стравинский и т. и.), готов, как и
любой другой человек, допустить, что подобные уникумы ходят по
небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ни делали.
Они во всем отличны от нас, и говорить тут не о чем. Hо отличие
Джонни загадочно и раздражает своей необъяснимостью, потому что
это отличие в самом деле трудно объяснить. Джонни не гений, он
ничего не открыл, играет в джазе, как тысячи других негров и
белых, и, хотя играет лучше их всех, надо признать, что слава в
какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды, от эпохи, в
конце концов. Панасье, например, находит, что Джонни просто никуда
не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится сам Панасье,
во всяком случае, об этом можно спорить. И все это доказывает, что
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать. В общем-то, я хорошо знаю, о чем он думает, чем живет. Я
говорю "чем живет", потому что Джонни... Впрочем, не
буду в это вдаваться, мне только хотелось уяснить для себя самого,
что расстояние, отделяющее Джонни от нас, не имеет объяснений, оно
создается необъяснимыми различиями. И мне кажется, он первый
страдает от последствий этого и мучается так же, как и мы. Тут как
бы напрашивается определение, что Джонни - это ангел среди людей,
но элементарная честность заставляет прикусить язык, добросовестно
перефразировать эти слова и признать, что, может быть, именно
Джонни - человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей, то
есть среди всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами
и заставляет меня чувствовать себя таким несчастным, таким
призрачным, таким ничтожным со всем моим прекрасным здоровьем,
моим домом, моей женой, моим престижем? Да, моим престижем - вот
что самое главное. Самое главное - моим престижем в обществе.
Hо, как всегда, едва я выхожу из больницы и окупаюсь в шум
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
тип в зеркале не я; мне сразу стало ясно - не я. Еще раз глянул,
еще, так и сяк - нет, не я. Душой почувствовал, а уж если
почувствуешь... Hо получаются, как в Палм-Бич, где на одну волну
накатывает другая, за ней еще... Только успеешь что-то
почувствовать, уже накатывает другое, приходят слова... Hет, не
слова, а то, что в словах, какая-то липкая ерунда, тягучие слюни.
И слюни душат тебя, текут, и тут начинаешь верить, что тот, в
зеркале,- ты. Ясное дело, как не понять. Как не признать себя -
мои волосы, мой шрам. Hо люди-то не понимают, что узнают себя
только по слюням. Потому им так легко глядеться в зеркало. Или
резать хлеб ножом. Ты режешь хлеб ножом?
- Случается,- говорю я шутливо.
- И тебе хоть бы что. А я не могу. Один раз за ужином как
швырну все к черту - чуть глаз не вышиб ножом японцу за соседним
столиком. Было это в Лос-Анджелесе, скандал получился жуткий... Я
им объяснял, но они меня схватили. А мне казалось, понять так
просто. В тот раз я познакомился с доктором Кристи. Хороший
парень, а что я про врачей...
Он машет рукой, рассекая воздух с разных сторон, и словно
остаются там невидимые взрезы. Улыбается. Мне же чудится, что он
один, совершенно один. Я просто пустое место рядом с ним. Если бы
Джонни случилось ткнуть меня рукой, она прошла бы сквозь меня, как
сквозь дым. Потому-то, наверно, он так осторожно гладит пальцами
мое лицо.
- Вот хлеб на скатерти,- говорит Джонни, глядя куда-то
вдаль.- Вещь хорошая, ничего не скажешь. Цвет чудесный, аромат. В
общем, я - одно, а это - совсем другое, ко мне никак не относится.
Hо если я к нему прикасаюсь, протягиваю руку и беру его, тогда
ведь что-то меняется... Тебе не кажется? Хлеб не часть меня, но
вот я беру его в руку, ощущаю и чувствую, что он тоже существует в
мире. Если же я могу взять и почувствовать его, тогда, значит, и
вправду нельзя сказать, что эта вещь сама по себе, а я сам по
себе? Или, ты думаешь, можно?
- Дорогой мой, тысячелетиями великое множество
длиннобородых умников ломали себе головы, решая эту проблему.
- В хлебе своя суть,- бормочет Джонни, закрывая лицо
руками.- А я осмеливаюсь брать его, резать, совать себе в рот. И
ничего не происходит, я вижу. Вот это-то самое страшное. Ты
понимаешь, как это страшно, что ничего не происходит? Режешь хлеб,
вонзаешь в него нож, а вокруг все по- старому. Hет, это немыслимо,
Бруно.
Меня стало беспокоить выражение лица Джонни, его
возбуждение. Все труднее и труднее было возвращать его к разговору
о джазе, о его прошлом, о его планах, возвращать к
действительности. (К действительности. Я написал это слово, и
самому стало муторно. Джонни прав, это не может быть
действительностью. Если действительно, что ты - джазовый критик,
значит, действительно и то, что существует некто, могущий оставить
тебя в дураках. Hо с другой стороны, нельзя плыть по течению за
Джонни - так все мы в конце концов сойдем с ума.)
Затем он заснул или по крайней мере притворился спящим,
сомкнув веки. И уже в который раз приходит на ум, как трудно
определить, что он делает в данный момент и что есть Джонни.
Спит ли, прикидывается спящим, полагают ли, что спит.
Hеизмеримо труднее уловить сущность Джонни, чем любого другого
моего приятеля. И при этом он самый что ни на есть вульгарный,
самый обыкновенный, привыкший к перипетиям самой жалкой жизни
человек, которого можно подбить на все,- так кажется. Отнюдь не
оригинальная личность - так кажется. Всякий может легко
уподобиться Джонни, если согласится стать таким бедолагой,
больным, порочным, безвольным,- всякий, если только имеешь
поэтический дар и талант. Так кажется. Я, привыкший в своей жизни
восхищаться всевозможными гениями - Эйнштейнами, Пикассо, всеми
этими именами из святцев, которые каждый может составить для себя
в одну минуту (Ганди, Чаплин, Стравинский и т. и.), готов, как и
любой другой человек, допустить, что подобные уникумы ходят по
небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ни делали.
Они во всем отличны от нас, и говорить тут не о чем. Hо отличие
Джонни загадочно и раздражает своей необъяснимостью, потому что
это отличие в самом деле трудно объяснить. Джонни не гений, он
ничего не открыл, играет в джазе, как тысячи других негров и
белых, и, хотя играет лучше их всех, надо признать, что слава в
какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды, от эпохи, в
конце концов. Панасье, например, находит, что Джонни просто никуда
не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится сам Панасье,
во всяком случае, об этом можно спорить. И все это доказывает, что
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать. В общем-то, я хорошо знаю, о чем он думает, чем живет. Я
говорю "чем живет", потому что Джонни... Впрочем, не
буду в это вдаваться, мне только хотелось уяснить для себя самого,
что расстояние, отделяющее Джонни от нас, не имеет объяснений, оно
создается необъяснимыми различиями. И мне кажется, он первый
страдает от последствий этого и мучается так же, как и мы. Тут как
бы напрашивается определение, что Джонни - это ангел среди людей,
но элементарная честность заставляет прикусить язык, добросовестно
перефразировать эти слова и признать, что, может быть, именно
Джонни - человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей, то
есть среди всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами
и заставляет меня чувствовать себя таким несчастным, таким
призрачным, таким ничтожным со всем моим прекрасным здоровьем,
моим домом, моей женой, моим престижем? Да, моим престижем - вот
что самое главное. Самое главное - моим престижем в обществе.
Hо, как всегда, едва я выхожу из больницы и окупаюсь в шум
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18