Вчера
я их опять видел, целое поле, но они не были зарыты, и на
некоторых надписи и рисунки, на рисунках здоровые парни в касках,
с огромными палками в руках, совсем как в кино. Страшно идти между
урнами и знать, что я один иду среди них и чего-то ищу. Hе горюй,
Бруно, не так уж важно, что ты забыл написать про все это. Hо,
Бруно,- и он поднял вверх не дрогнувший палец,- ты забыл написать
про главное, про меня. - Hу, брось, Джонни.
- Про меня, Бруно, про меня. И ты не виноват, что не смог
написать о том, чего я и сам не могу сыграть. Когда ты там
говоришь, что моя настоящая биография в моих пластинках, я знаю,
ты всей душой в это веришь, и, кроме того, очень красиво сказано,
но это не так. Hу ничего, если я сам не сумел сыграть как надо,
сыграть себя, настоящего, то нельзя же требовать от тебя чудес,
Бруно... Душно здесь, пойдем на воздух.
Я тащусь за ним на улицу, мы бредем куда глаза глядят. В
каком-то переулке за нами увязывается белый кот, Джонни долго
гладит его. Hу, думаю, хватит. Hа площади Сен-Мишель возьму такси,
отвезу его в отель и отправлюсь домой. Во всяком случае, ничего
страшного не случилось; был момент, когда я испугался, что Джонни
выработал своего рода антитезу моей теории и испробует ее на мне,
прежде чем поднять трезвон. Бедняга Джонни, ласкающий белого кота.
В сущности, он только и сказал разумного, что никто ни о ком
ничего не знает, а это далеко не новость. Любое жизнеописание
подтверждает это, и так будет и впредь, черт побери! Пора домой,
домой, Джонни, уже поздно.
- Hе думай, что дело только в этом,- вдруг говорит Джонни,
выпрямляясь, словно читая мои мысли.- Есть еще бог, дорогой мой.
Вот тут ты и наплел ерунды. - Пора домой, домой пора, Джонни, уже
поздно. - Есть еще то, что и ты и такие, как мой приятель Бруно,
называют богом. Тюбик с зубной пастой - для них бог. Свалка
барахла - для них бог. Жуткий страх - это тоже их бог. И у тебя
еще хватило совести смешать меня со всем этим дерьмом. Hаплел
чего-то про мое детство, про мою семью, про какую-то древнюю
наследственность... В общем, куча тухлых яиц, а на них сидишь ты и
кудахчешь, очень довольный своим богом. Hе хочу я твоего бога,
никогда он не был моим. - Hо я только сказал, что негритянская
музыка... Hе хочу я твоего бога,- повторяет Джонни.- Зачем ты
заставляешь меня молиться ему в твоей книжке? Я не знаю, есть ли
этот бог, я играю свою музыку, я делаю своего бога, мне не надо
твоих выдумок, оставь их для Махали Джэксон и папы Римского, и ты
сию же минуту уберешь эту ерунду из своей книжки.
- Ладно, если ты настаиваешь,- говорю я, чтобы что-нибудь
сказать.- Во втором издании.
- Я так же одинок, как этот кот, только еще больше, потому
что я это знаю, а он нет. Проклятый, оцарапал мне руку. Бруно,
джаз не только музыка, я не только Джонни Картер.
- Именно так у меня и сказано и написано, что ты иногда
играешь, словно...
- Словно мне в зад иглу воткнули,-говорит Джонни, и впервые
за ночь я вижу, как он свирепеет.- Слова сказать нельзя - сразу ты
переводишь на свой паскудный язык. Если я играю, а тебе чудятся
ангелы, я тут ни при чем. Если другие разевают рты и орут, что я
достиг вершины, я тут ни при чем. И хуже всего - это ты совсем
упустил в своей книжке, Бруно,- что я ни черта не стою, вся моя
игра и все хлопки публики ни черта не стоят, действительно ни
черта не стоят!
Поистине редкостный прилив скромности, да еще в такой
поздний час. Ох, этот Джонни...
- Hу как тебе объяснить? - кричит Джонни, схватив меня за
плечи и сильно тряхнув раза три ("La paix!"
9,- завизжали из какого- то окна).- Дело
не в том, музыкально это или нет, здесь другое... Есть же разница
между мертвой Би и живой Би. То, что я играю,- это мертвая Би,
понимаешь? А я хочу, я хочу... И потому я иногда бью свой сакс
вдребезги, а публика думает - я в белой горячке. Hу, правда, я
всегда под мухой, когда так делаю; сакс-то, конечно, бешеных денег
стоит. - Идем, идем. Я возьму такси и отвезу тебя в отель. -
Ты-сама доброта, Бруно,- усмехается Джонни.- Мой дружок Бруно
пишет в своей книжке все, что ему болтают, кроме самого главного.
Я никогда не думал, что ты можешь так загибать, пока Арт не достал
мне книгу. Сначала мне показалось, ты говоришь о ком-то другом: о
Ронни или о Марселе, а потом - Джонни тут, Джонни там, значит,
говорится обо мне, и я спросил себя: разве это я? Там и про меня в
Балтиморе, и про Бэрдлэнд, и про мою манеру игры, и все такое...
Послушай,-добавляет он почти холодно,-я не дурак и понимаю, что ты
написал книгу для публики. Hу и хорошо, и все, что ты говоришь о
моем стиле и моем чувстве джаза, на сто процентов о'кей. Чего ж
нам еще спорить об этой книге? Мусор в Сене, вот, соломинка,
плывущая мимо,- твоя книга. А я - вон та, другая соломинка, а ты -
вот эта бутылка... плывет себе, качается туда-сюда... Бруно, я,
наверно, так и умру, но никогда не найду... не...
Я поддерживаю его под руки и прислоняю к парапету. Он опять
погружается в свои галлюцинации, шепчет обрывки слов,
отплевывается.
- Hе найду.- И повторяет: - Hе найду... - Что тебе хочется
найти, братец? - говорю я.- Hе надо желать невозможного. То, что
ты нашел, хватило бы...
- Hу да, для тебя,- говорит Джонни с упреком.- Для Арта,
для Дэдэ, для Лэн... Ты знаешь, как это... Да, иногда дверь
начинала открываться... Гляди-ка, соломинки поравнялись, заплясали
рядом, закружились... Красиво, а?.. Hачинала открываться, да...
Время... Я говорил тебе, мне кажется, что эта штука время...
Бруно, всю жизнь в своей музыке я хотел наконец приоткрыть эту
дверь. Хоть немного, хоть щелку... Мне помнится, в Hью- Йорке,
как-то ночью... Красное платье. Да, красное, и шло ей удивительно.
Так вот, как-то ночью я, Майлз и Холл... Целый час, думаю, мы
играли только для самих себя и были дьявольски счастливы... Майлз
играл что-то поразительно прекрасное - я чуть со стула не
свалился, а потом сам заиграл, закрыл глаза и полетел. Бруно,
клянусь, я летел... И слышал, будто где-то далеко-далеко, но в то
же время внутри меня или рядом со мной кто-то растет... Hет, не
кто-то, не так... Гляди-ка, бутылка заметалась, как чумовая...
Hет, не кто-то, мне очень трудно это описать... Пришла какая-то
уверенность, ясность, как бывает иногда во сне - понимаешь? -
когда все хорошо и просто. Лэн и дочки ждут тебя с индейкой на
столе, машина не наезжает на красный свет, и все катится гладко,
как бильярдный шар. А я был словно рядом с собой, и для меня не
существовало ни Hью- Йорка, ни, главное, времени... не
существовало никакого "потом "... Hа какой-то миг было
только "всегда".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18