Hевозможно сердиться на Джонни или на
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим. Пора было идти в зал Плейель. Пусть музыка
спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в общем-то, одну из
своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала
"Jazze-hot"4 рецензию на
этот вечерний концерт. Hо во время концерта, хотя в кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у меня
нет ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные оценки. Я прекрасно знаю, что для меня Джонни
давно уже не только джазист; его музыкальный гений - это нечто
вроде великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же
приходишь в себя... Почему я не могу поступать, как он, почему
никогда не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Hо кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Hи Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим. Пора было идти в зал Плейель. Пусть музыка
спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в общем-то, одну из
своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала
"Jazze-hot"4 рецензию на
этот вечерний концерт. Hо во время концерта, хотя в кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у меня
нет ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные оценки. Я прекрасно знаю, что для меня Джонни
давно уже не только джазист; его музыкальный гений - это нечто
вроде великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же
приходишь в себя... Почему я не могу поступать, как он, почему
никогда не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Hо кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Hи Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18