— Сейчас вернусь.
Он пошел к месту стоянки и вдруг ощутил запах дыма. "Убью, — подумал Гончар. — Просил же не разводить костер! Убью".
Профессор и Штерн сидели возле низкого костерка, благодушно беседуя о высоких материях.
— Содержание чистого железа в таконитах не такое высокое, но это чистое железо, а не окислы, — говорил доктор Фарбер. — Когда мы научимся его извлекать… Что случилось, Питерс?
Степан молча опрокинул котелок, заливая огонь, и затоптал сапогом шипящие угли.
— Кажется, я сказал это недостаточно громко. Так я повторяю. Огонь не разводить.
— Что за глупости! — возмутился Штерн. — Кто нас тут может увидеть?
— Они. — Степан показал рукой в сторону долины. — Вы видите озеро?
За деревьями, далеко внизу, в вечерней дымке слабо поблескивало озеро. Отсюда, с высоты, не было видно ни речки, где они промывали песок, ни тех скал, за которыми укрывались, — все это уже заслонила густая тень. Но отблески вечернего лимонного неба еще играли на оливковом зеркале озера.
— Видите? Значит, с берега озера можно увидеть и нас. Особенно если мы поможем наблюдателям, разведя огонь.
— Нет там никаких наблюдателей, — сказал Штерн, отвернувшись от озера. — Ваши наблюдатели сейчас наблюдают следы, которые для них оставили наши лошади.
— Мне нужен большой нож, — сказал Степан, меняя неприятную тему. — Мы с Харви чиним настил.
Негритянка Росита развязала узелок с посудой и протянула Степану широкий тесак для рубки мяса.
— Отлично, — повеселел Гончар. — Инструмент что надо. Теперь-то мы справимся быстрее. Фред, я могу идти? Вы не будете разводить костер?
— Он не будет, обещаю, — успокоил его доктор Фарбер. — Раз вы так настаиваете, обойдемся без горячего ужина.
Харви тоже обрадовался тесаку, и работа пошла быстрее. Однако, когда темнота вдруг залила все вокруг, они добрались только до середины пролета.
— Утром закончим. — Степан осторожно попятился на четвереньках по скрипящему мосту.
— Ты иди, а я продолжу, — ответил Дрейк.
— Ты что, видишь в темноте, как кот?
— А тут нечего видеть. Даже как-то проще работать на ощупь. Ничто не отвлекает.
Степан вернулся на стоянку. Он легко нашел ее, потому что впереди звучал голос Милли. Она напевала какую-то французскую песенку.
— Шарман, шарман. — Гончар продемонстрировал могучий прононс, присаживаясь рядом с девушкой.
— Парле ву франсе, месье Питерс? — спросила из темноты Оливия Фарбер.
— Да нет, не говорю я по-французски. К сожалению. А вот у Милли здорово получается.
От его похвалы девушка ничуть не смутилась, а, наоборот, запела чуть громче.
— Ничего удивительного. В прошлом году мы жили в Париже всю зиму, — сказала Оливия Фарбер. — У нее было время для практики.
— А я вот целый год провел на Кипре, среди турков. Но так и не научился петь по-турецки.
— Вы были на Средиземном море? — спросил профессор. — Я так и знал. Вы европеец. Когда мы встретились в первый раз, я сразу подметил ваше произношение. Кто вы, Питерс? Немец, голландец, швед? Скорее всего, швед. Я угадал?
— Какое это имеет значение? — Степан с трудом скрывал досаду. Он злился на самого себя — ну к чему надо было вспоминать о Кипре? — Я Стивен Питерс, житель Эшфорда, штат Небраска. И мои дети, Джефф и Пол, они тоже не шведы и не шайены. Они жители Небраски, и все.
— У вас — дети? — спросила Милли, оборвав пение.
Девушка сидела близко, почти касаясь его плечом, и Степан почувствовал, как она напряглась, ожидая ответа.
— Да, у меня есть дети, приемные. Их родители погибли, а я усыновил, крестил, дал имена. Они вырастут не индейцами, а гражданами Америки.
— Это невозможно, — проворчал Штерн. — Никогда индеец не станет таким же, как белый. И нет никаких американцев. Все равно немцы остаются немцами, англичане — англичанами, а евреи — евреями.
— Национальный характер, безусловно, существует, — согласился доктор Фарбер. — Немецкая точность и дисциплина, английское уважение к личности, французское воображение — все эти качества передаются из поколения в поколение. Но Америка похожа на плавильную печь, в которой самые разные металлы плавятся вместе и перемешиваются. А в результате мы имеем сплав, который не похож ни на что. Вот таким рано или поздно будет американский характер.
— Если так, то настоящим американцем я назову любого, кто не стоит на месте, — сказал Штерн. — Европейцы — люди ограниченные. Они привыкли жить на месте. А мы все время двигаемся вперед. Если человек заработал доллар и тут же тратит его, чтобы заработать два, — то это американец. Если у тебя в банке лежат десять миллионов, а ты не спишь ночами и думаешь, как бы удвоить капитал, — то ты настоящий американец. Да, профессор, я полностью согласен с вами. Мы — это сплав.
— Скорее коктейль, — поправил Степан. — Сплав уже не изменится, пока не попадет в печь еще раз. А в коктейль можно все время подливать чего-нибудь.
— Не слишком лестное сравнение, — заметил профессор. — Скажите, Питерс, что думают об американцах в Европе? Что вы сами думали о жителях этой страны прежде, до того, как попали сюда?
Степан Гончар задумался. Милли перестала петь и повернула к нему свое белеющее в темноте лицо. Он видел, что ее блестящие глаза смотрят на него. Она ждала ответа.
— Да никому в Европе нет дела до нас, — сказал он. — Американцев, в общем, не любят. Считают грубыми и диковатыми. Нация-подросток. Причем подросток, который считает себя очень крутым и постоянно суется в чужие дела.
— Ваша мысль мне понятна. — В голосе Фарбера сквозила академическая снисходительность. — Выражаясь философски, нас считают нацией без собственной культуры. Но я должен отметить, что мы отнюдь не лезем в чужие дела. Такое впечатление складывается из-за того, что американцы ведут бизнес по всему земному шару. А там, где мой бизнес, там я уже не чужой. Бостонец Тюдор поставлял лед из Новой Англии во все порты Карибского моря, в Индию, Китай, Австралию и на Филиппины. Персидский принц лично выразил признательность Тюдору, потому что во время эпидемии сотни людей были спасены примочками со льдом, доставленным из Америки. Вот вам достойный пример американского характера. В Новой Англии не растут ни кофе, ни пряности, ничего такого, с чем можно выйти на мировой рынок. И все же Бостон стал всемирным экспортером ценнейшего продукта. Хотя этот продукт — всего-навсего лед. А теперь скажите, разве эти поставки не сделали Персию в каком-то смысле частью Америки? И такая же картина наблюдается во всем мире.
— Да, — сказал Степан. — Весь мир в каком-то смысле — это часть Америки.
— Вы тоже не любите американцев? — спросила Милли. — Когда я жила в Лондоне, я это замечала. Англичане вели себя с безупречной вежливостью, но я была готова всех их перестрелять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Он пошел к месту стоянки и вдруг ощутил запах дыма. "Убью, — подумал Гончар. — Просил же не разводить костер! Убью".
Профессор и Штерн сидели возле низкого костерка, благодушно беседуя о высоких материях.
— Содержание чистого железа в таконитах не такое высокое, но это чистое железо, а не окислы, — говорил доктор Фарбер. — Когда мы научимся его извлекать… Что случилось, Питерс?
Степан молча опрокинул котелок, заливая огонь, и затоптал сапогом шипящие угли.
— Кажется, я сказал это недостаточно громко. Так я повторяю. Огонь не разводить.
— Что за глупости! — возмутился Штерн. — Кто нас тут может увидеть?
— Они. — Степан показал рукой в сторону долины. — Вы видите озеро?
За деревьями, далеко внизу, в вечерней дымке слабо поблескивало озеро. Отсюда, с высоты, не было видно ни речки, где они промывали песок, ни тех скал, за которыми укрывались, — все это уже заслонила густая тень. Но отблески вечернего лимонного неба еще играли на оливковом зеркале озера.
— Видите? Значит, с берега озера можно увидеть и нас. Особенно если мы поможем наблюдателям, разведя огонь.
— Нет там никаких наблюдателей, — сказал Штерн, отвернувшись от озера. — Ваши наблюдатели сейчас наблюдают следы, которые для них оставили наши лошади.
— Мне нужен большой нож, — сказал Степан, меняя неприятную тему. — Мы с Харви чиним настил.
Негритянка Росита развязала узелок с посудой и протянула Степану широкий тесак для рубки мяса.
— Отлично, — повеселел Гончар. — Инструмент что надо. Теперь-то мы справимся быстрее. Фред, я могу идти? Вы не будете разводить костер?
— Он не будет, обещаю, — успокоил его доктор Фарбер. — Раз вы так настаиваете, обойдемся без горячего ужина.
Харви тоже обрадовался тесаку, и работа пошла быстрее. Однако, когда темнота вдруг залила все вокруг, они добрались только до середины пролета.
— Утром закончим. — Степан осторожно попятился на четвереньках по скрипящему мосту.
— Ты иди, а я продолжу, — ответил Дрейк.
— Ты что, видишь в темноте, как кот?
— А тут нечего видеть. Даже как-то проще работать на ощупь. Ничто не отвлекает.
Степан вернулся на стоянку. Он легко нашел ее, потому что впереди звучал голос Милли. Она напевала какую-то французскую песенку.
— Шарман, шарман. — Гончар продемонстрировал могучий прононс, присаживаясь рядом с девушкой.
— Парле ву франсе, месье Питерс? — спросила из темноты Оливия Фарбер.
— Да нет, не говорю я по-французски. К сожалению. А вот у Милли здорово получается.
От его похвалы девушка ничуть не смутилась, а, наоборот, запела чуть громче.
— Ничего удивительного. В прошлом году мы жили в Париже всю зиму, — сказала Оливия Фарбер. — У нее было время для практики.
— А я вот целый год провел на Кипре, среди турков. Но так и не научился петь по-турецки.
— Вы были на Средиземном море? — спросил профессор. — Я так и знал. Вы европеец. Когда мы встретились в первый раз, я сразу подметил ваше произношение. Кто вы, Питерс? Немец, голландец, швед? Скорее всего, швед. Я угадал?
— Какое это имеет значение? — Степан с трудом скрывал досаду. Он злился на самого себя — ну к чему надо было вспоминать о Кипре? — Я Стивен Питерс, житель Эшфорда, штат Небраска. И мои дети, Джефф и Пол, они тоже не шведы и не шайены. Они жители Небраски, и все.
— У вас — дети? — спросила Милли, оборвав пение.
Девушка сидела близко, почти касаясь его плечом, и Степан почувствовал, как она напряглась, ожидая ответа.
— Да, у меня есть дети, приемные. Их родители погибли, а я усыновил, крестил, дал имена. Они вырастут не индейцами, а гражданами Америки.
— Это невозможно, — проворчал Штерн. — Никогда индеец не станет таким же, как белый. И нет никаких американцев. Все равно немцы остаются немцами, англичане — англичанами, а евреи — евреями.
— Национальный характер, безусловно, существует, — согласился доктор Фарбер. — Немецкая точность и дисциплина, английское уважение к личности, французское воображение — все эти качества передаются из поколения в поколение. Но Америка похожа на плавильную печь, в которой самые разные металлы плавятся вместе и перемешиваются. А в результате мы имеем сплав, который не похож ни на что. Вот таким рано или поздно будет американский характер.
— Если так, то настоящим американцем я назову любого, кто не стоит на месте, — сказал Штерн. — Европейцы — люди ограниченные. Они привыкли жить на месте. А мы все время двигаемся вперед. Если человек заработал доллар и тут же тратит его, чтобы заработать два, — то это американец. Если у тебя в банке лежат десять миллионов, а ты не спишь ночами и думаешь, как бы удвоить капитал, — то ты настоящий американец. Да, профессор, я полностью согласен с вами. Мы — это сплав.
— Скорее коктейль, — поправил Степан. — Сплав уже не изменится, пока не попадет в печь еще раз. А в коктейль можно все время подливать чего-нибудь.
— Не слишком лестное сравнение, — заметил профессор. — Скажите, Питерс, что думают об американцах в Европе? Что вы сами думали о жителях этой страны прежде, до того, как попали сюда?
Степан Гончар задумался. Милли перестала петь и повернула к нему свое белеющее в темноте лицо. Он видел, что ее блестящие глаза смотрят на него. Она ждала ответа.
— Да никому в Европе нет дела до нас, — сказал он. — Американцев, в общем, не любят. Считают грубыми и диковатыми. Нация-подросток. Причем подросток, который считает себя очень крутым и постоянно суется в чужие дела.
— Ваша мысль мне понятна. — В голосе Фарбера сквозила академическая снисходительность. — Выражаясь философски, нас считают нацией без собственной культуры. Но я должен отметить, что мы отнюдь не лезем в чужие дела. Такое впечатление складывается из-за того, что американцы ведут бизнес по всему земному шару. А там, где мой бизнес, там я уже не чужой. Бостонец Тюдор поставлял лед из Новой Англии во все порты Карибского моря, в Индию, Китай, Австралию и на Филиппины. Персидский принц лично выразил признательность Тюдору, потому что во время эпидемии сотни людей были спасены примочками со льдом, доставленным из Америки. Вот вам достойный пример американского характера. В Новой Англии не растут ни кофе, ни пряности, ничего такого, с чем можно выйти на мировой рынок. И все же Бостон стал всемирным экспортером ценнейшего продукта. Хотя этот продукт — всего-навсего лед. А теперь скажите, разве эти поставки не сделали Персию в каком-то смысле частью Америки? И такая же картина наблюдается во всем мире.
— Да, — сказал Степан. — Весь мир в каком-то смысле — это часть Америки.
— Вы тоже не любите американцев? — спросила Милли. — Когда я жила в Лондоне, я это замечала. Англичане вели себя с безупречной вежливостью, но я была готова всех их перестрелять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91