Но при каждой встрече поэт казался ему совершенно другим, «новым», словно их только что познакомили. Такова была, очевидно, богатая многогранность этой одаренной натуры – молодого веселого человека, изгнанного лицемерным мстительным царем сюда в южную бессарабскую глушь, на самую окраину империи.
Рассматривая изгнанника, Пестель мысленно перебирал вольные строки его стихов, ставших заветными для многих участников тайного общества. Они проникали в бесчисленных списках во все уголки России. Тут и «Вольность», и «В. Л. Давыдову», и «Чаадаеву», и «Кинжал»!
Что стоит только стихотворение к Василию Львовичу Давыдову, которого еще в 1818 году сидящий здесь Охотников принял в «Союз благоденствия». Сколько здесь многозначительных намеков!
Не ТЕ в Неаполе шалят,
А ТА едва ли там воскреснет…
………………………………
…Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся…
О революции, о борьбе кровавой с царем – вот о чем мечтает Пушкин – светлая пылкая голова… Недаром его так ненавидит «кочующий деспот» Александр Первый.
Одно уже это свидетельствует о том, что Пушкина давно пора принять в тайное братство, надо лишь встретиться с ним наедине, поговорить душевно. Талант поэта нужен для святого дела.
XVII. Пушкин
Желаемая встреча произошла нежданно-негаданно, когда Пестель однажды утром зашел к почтмейстеру кишиневскому Алексею Петровичу Алексееву, добрейшему чудаку, пламенному поклоннику Суворова, с которым он, храбрец-офицер, начал свою ратную жизнь.
Он с гордостью носил драгунский мундир, увешанный боевыми крестами и опоясанный золотой, полученной за отвагу саблей. Рассказывали, что Алексеев не желал расставаться с боевым мундиром, отказывался от повышения в чинах на гражданском поприще…
Пушкин любил ветерана за добродушную прямоту, бескорыстие, которые озарялись отблеском суворовской славы.
В кабинете Алексеева Пестель и застал Пушкина, который ожидал куда-то ушедшего хозяина.
Сегодня Пестель уловил перемены в настроении поэта. Если вчера Пушкин был возбужденным, восторженно шумным, то теперь – каким-то внутренне сосредоточенным, притихшим, хотя за этой сосредоточенностью чувствовалась глубоко затаенная радость. Чем она была вызвана, Пестель не знал. Может быть, тем, что сегодня был канун пасхального праздника, конец зимы, первый календарный день весны И одет был Пушкин тоже сегодня по-иному, не в черный фрак, а в пестрый архалук. На кудрях его алела феска.
– Хочется повидаться с Алексеем Петровичем… И вы подождите. Сделайте милость. Не так скучно будет вдвоем, – любезно улыбаясь, не то просто сказал, не то попросил Пушкин.
Такая откровенная простота обезоруживала и очаровывала. Пестель на миг забыл, что ему надо было встретиться из-за важных соображений с поэтом. Ему вдруг захотелось без всяких там деловых бесед просто поговорить с этим умным, откровенным и таким одаренным молодым человеком. Просто поговорить, не считая драгоценных, быстролетящих минут. Ему хотелось по-дружески поделиться тем, чем он делился с людьми очень близкими.
И обычно не словоохотливый Павел Иванович, умевший как никто молчать и слушать, стал рассказывать Пушкину о том, что он считал основами основ жизни человека, движимого любовью к отечеству.
Пестель, глубоко уважая своего собеседника, в разговоре с ним чувствовал себя значительно старше. И не только потому, что ему минуло уже тридцать, а Пушкин был намного моложе, но и потому, что и годы войны, и участие в Бородинской битве, где он получил первую боевую награду, и первое тяжелое ранение, и заграничный поход, и упорная учеба, и многолетняя деятельность в тайном революционном обществе – все это обогатило его жизненный опыт.
Как старший брат с младшим он и хотел сегодня поделиться своим жизненным опытом. Они беседовали не менее двух часов. О чем шла беседа? Это было какое-то взаимное откровение и взаимное понимание.
Сам Пушкин об этом сделал запись в кишиневском дневнике: «9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coewr est motйrialiste, mais ma raison s'y refuse. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»
От тем, связанных с политикой, философией, и литературой, разговор незаметно перешел к «возмущению» греков, что Пушкина и Пестеля более всего волновало.
– Греки, получив неодобрение от государя нашего, который высказал по поводу повстанцев, что они не только иго султана сбросить хотят, но и гнет своих же господ, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию…
– Ну, а если царь равнодушие проявит к единоверцам? Я не думаю, что он искренен в своих религиозных чувствах, – воскликнул поднявшись со стула Пушкин. – Разве можно верить в это серьезно?
– Успокойтесь. – Губы Пестеля дрогнули в еле уловимой улыбке. Он казался спокойным, но темные монгольские глаза его сверкнули также, как и голубые у его собеседника. – Это замечание делает честь прозорливости вашей. Я тоже не верю в добрые порывы царей. Но он должен считаться в какой-то степени с настроением своих подданных. Я надеюсь только на это.
– Но стоит ли ожидать царского повеления? Не проще ли вам – благородным вождям армии русской – двинуться на помощь гетеристам? Разве не в силах Орлов направить подвластные ему дружины? Я сам завтра перейду Прут и примкну к Ипсиланти! Медлить нельзя! – горячо возразил Пушкин. Он, словно пойманный в клетку лев, нервно заметался по пустынному кабинету Алексеева.
– Я разделяю ваше волнение. Но есть еще более возвышенные чувства и мысли, кои могут удержать от действий решительных не только благородных, как вы изволили выразиться, но и меня, а, возможно, и вас…
Пушкин остановился.
– А какие же это мысли, позвольте узнать? – Он доверчиво посмотрел на Пестеля.
– Они заключаются в думах о судьбах отечества нашего, положение которого не менее бедственное, чем в стране под игом султанским… Мы хотим освобождать народы от ига иноземного, а свой народ забываем. Наша Россия стонет в рабстве крепостном от притеснения неслыханного. А мы других тянемся освобождать. Освободители!.. – до хриплого шепота понизил голос Пестель.
– Так что же делать, Павел Иванович?
– Силы надо беречь и копить. Беречь до тех пор, пока не пробьет час поднять мечи на деспота. Тогда и дивизия Михаила Федоровича Орлова понадобится… А вам не подобает делить опасность с гетеристами на чужбине. Вы отечеству лучше всего музой своей служите. Удаляться вам от родной земли, Александр Сергеевич, грех непростительный. И потомство вам этого греха не простит…
– Мне хотелось бы, порой, из отечества уехать подалее, за семь морей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Рассматривая изгнанника, Пестель мысленно перебирал вольные строки его стихов, ставших заветными для многих участников тайного общества. Они проникали в бесчисленных списках во все уголки России. Тут и «Вольность», и «В. Л. Давыдову», и «Чаадаеву», и «Кинжал»!
Что стоит только стихотворение к Василию Львовичу Давыдову, которого еще в 1818 году сидящий здесь Охотников принял в «Союз благоденствия». Сколько здесь многозначительных намеков!
Не ТЕ в Неаполе шалят,
А ТА едва ли там воскреснет…
………………………………
…Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся…
О революции, о борьбе кровавой с царем – вот о чем мечтает Пушкин – светлая пылкая голова… Недаром его так ненавидит «кочующий деспот» Александр Первый.
Одно уже это свидетельствует о том, что Пушкина давно пора принять в тайное братство, надо лишь встретиться с ним наедине, поговорить душевно. Талант поэта нужен для святого дела.
XVII. Пушкин
Желаемая встреча произошла нежданно-негаданно, когда Пестель однажды утром зашел к почтмейстеру кишиневскому Алексею Петровичу Алексееву, добрейшему чудаку, пламенному поклоннику Суворова, с которым он, храбрец-офицер, начал свою ратную жизнь.
Он с гордостью носил драгунский мундир, увешанный боевыми крестами и опоясанный золотой, полученной за отвагу саблей. Рассказывали, что Алексеев не желал расставаться с боевым мундиром, отказывался от повышения в чинах на гражданском поприще…
Пушкин любил ветерана за добродушную прямоту, бескорыстие, которые озарялись отблеском суворовской славы.
В кабинете Алексеева Пестель и застал Пушкина, который ожидал куда-то ушедшего хозяина.
Сегодня Пестель уловил перемены в настроении поэта. Если вчера Пушкин был возбужденным, восторженно шумным, то теперь – каким-то внутренне сосредоточенным, притихшим, хотя за этой сосредоточенностью чувствовалась глубоко затаенная радость. Чем она была вызвана, Пестель не знал. Может быть, тем, что сегодня был канун пасхального праздника, конец зимы, первый календарный день весны И одет был Пушкин тоже сегодня по-иному, не в черный фрак, а в пестрый архалук. На кудрях его алела феска.
– Хочется повидаться с Алексеем Петровичем… И вы подождите. Сделайте милость. Не так скучно будет вдвоем, – любезно улыбаясь, не то просто сказал, не то попросил Пушкин.
Такая откровенная простота обезоруживала и очаровывала. Пестель на миг забыл, что ему надо было встретиться из-за важных соображений с поэтом. Ему вдруг захотелось без всяких там деловых бесед просто поговорить с этим умным, откровенным и таким одаренным молодым человеком. Просто поговорить, не считая драгоценных, быстролетящих минут. Ему хотелось по-дружески поделиться тем, чем он делился с людьми очень близкими.
И обычно не словоохотливый Павел Иванович, умевший как никто молчать и слушать, стал рассказывать Пушкину о том, что он считал основами основ жизни человека, движимого любовью к отечеству.
Пестель, глубоко уважая своего собеседника, в разговоре с ним чувствовал себя значительно старше. И не только потому, что ему минуло уже тридцать, а Пушкин был намного моложе, но и потому, что и годы войны, и участие в Бородинской битве, где он получил первую боевую награду, и первое тяжелое ранение, и заграничный поход, и упорная учеба, и многолетняя деятельность в тайном революционном обществе – все это обогатило его жизненный опыт.
Как старший брат с младшим он и хотел сегодня поделиться своим жизненным опытом. Они беседовали не менее двух часов. О чем шла беседа? Это было какое-то взаимное откровение и взаимное понимание.
Сам Пушкин об этом сделал запись в кишиневском дневнике: «9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coewr est motйrialiste, mais ma raison s'y refuse. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»
От тем, связанных с политикой, философией, и литературой, разговор незаметно перешел к «возмущению» греков, что Пушкина и Пестеля более всего волновало.
– Греки, получив неодобрение от государя нашего, который высказал по поводу повстанцев, что они не только иго султана сбросить хотят, но и гнет своих же господ, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию…
– Ну, а если царь равнодушие проявит к единоверцам? Я не думаю, что он искренен в своих религиозных чувствах, – воскликнул поднявшись со стула Пушкин. – Разве можно верить в это серьезно?
– Успокойтесь. – Губы Пестеля дрогнули в еле уловимой улыбке. Он казался спокойным, но темные монгольские глаза его сверкнули также, как и голубые у его собеседника. – Это замечание делает честь прозорливости вашей. Я тоже не верю в добрые порывы царей. Но он должен считаться в какой-то степени с настроением своих подданных. Я надеюсь только на это.
– Но стоит ли ожидать царского повеления? Не проще ли вам – благородным вождям армии русской – двинуться на помощь гетеристам? Разве не в силах Орлов направить подвластные ему дружины? Я сам завтра перейду Прут и примкну к Ипсиланти! Медлить нельзя! – горячо возразил Пушкин. Он, словно пойманный в клетку лев, нервно заметался по пустынному кабинету Алексеева.
– Я разделяю ваше волнение. Но есть еще более возвышенные чувства и мысли, кои могут удержать от действий решительных не только благородных, как вы изволили выразиться, но и меня, а, возможно, и вас…
Пушкин остановился.
– А какие же это мысли, позвольте узнать? – Он доверчиво посмотрел на Пестеля.
– Они заключаются в думах о судьбах отечества нашего, положение которого не менее бедственное, чем в стране под игом султанским… Мы хотим освобождать народы от ига иноземного, а свой народ забываем. Наша Россия стонет в рабстве крепостном от притеснения неслыханного. А мы других тянемся освобождать. Освободители!.. – до хриплого шепота понизил голос Пестель.
– Так что же делать, Павел Иванович?
– Силы надо беречь и копить. Беречь до тех пор, пока не пробьет час поднять мечи на деспота. Тогда и дивизия Михаила Федоровича Орлова понадобится… А вам не подобает делить опасность с гетеристами на чужбине. Вы отечеству лучше всего музой своей служите. Удаляться вам от родной земли, Александр Сергеевич, грех непростительный. И потомство вам этого греха не простит…
– Мне хотелось бы, порой, из отечества уехать подалее, за семь морей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73