Тюрьмы империи были заполнены узниками. В Петропавловской крепости не хватало для бунтовщиков казематов. Там уже томились скованные цепями Пестель, раненый Сергей Муравьев-Апостол, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Каховский. И еще 121 бунтовщик. Новый император готовил расправу.
Ожидали в тюрьмах царского наказания и тысячи рядовых участников восстания – солдаты…
Многих из тех, кто попал в царские казематы, знали хорошо и обитатели Трикратного. Они пытались узнать судьбу узников. Помочь в облегчении участи. Но лишь родственникам заключенных правительство разрешало хлопотать о бунтовщиках. А установить связь с родными было почти невозможно, ибо многие родственники заключенных боялись попасть в списки неблагонадежных; некоторые позорно отказывались от близких, иные даже проклинали их.
Сдаржинских, Кондрата и Иванко, разумеется, в первую очередь тревожила судьба Раенко. Где он сейчас? Что с ним?
А правительство еще долгие месяцы окружало тайной судьбы тех, кто попал в его лапы. Только во второй половине года Россия узнала, что 13 июля 1826 года утром на кронверке Петропавловской крепости пять самых благородных и смелых ее сынов – Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский – были повешены.
Затем по дорогам потянулись окруженные конвоирами, лишенные оружия и погон колонны осужденных.
Во многих городах начались массовые экзекуции. На одну из них ранним августовским утром угодил Иванко. Он приехал на базар в Вознесенск, чтобы по поручению Сдаржинского сделать ряд закупок.
Хотя это были часы торговли, базарная площадь, к удивлению Иванко, обычно запруженная народом, сейчас была пустынна. Лавки и магазины были на замке.
– Все побежали на плац смотреть, как солдат казнить будут, – сказал ему базарный сторож.
И правда, вскоре услышал Иванко барабанную дробь. Ноги сами пошли ей навстречу…
Вокруг плаца стояла толпа народа. Ее внимание приковывал выстроенный в две длинных шеренги батальон. Каждый солдат находился от другого на расстоянии шага и держал в руке палку – шпицрутен.
В самом конце длинного коридора, который образовали выстроенные шеренги солдат, показались те, кого должны были «прогнать сквозь строй». Обнаженная по пояс группа солдат с обросшими грязной щетиной лицами. Больные, испуганные, они были окружены конвоем. Тут же стояли здоровенные рослые солдаты, которые готовились их «вести» во время наказания.
От стоящих в стороне офицеров отделился пожилой кривоногий начальник. Он молодцевато прошелся вдоль выстроенных шеренг, строго оглядывая каждого солдата. Свой смотр он закончил внушением.
– Чтобы у меня бить на полную силу! Поняли?! Если только замечу нерадивого – горе ему! Сам получит! Чтоб у меня как надо карать злодеев-бунтовщиков! Чтоб… Ну! Что, поняли?! – Он взмахнул кулаком, туго затянутым в белую перчатку.
Затем полковой писарь шепеляво прочитал приговор, из которого явствовало, что одиннадцать рядовых приговорены за участие в бунте к наказанию шпицрутенами – прогонкой сквозь строй. Каждый должен пройти мимо пятисот человек по четыре раза – следовательно, каждый осужденный получал по 2000 ударов.
– Ох, людоеды! Смертоубийство какое устраивают… Кровь живую сосут, кровопийцы! Что только они не творят! Ведь человек-то и сотни таких ударов не выдерживает. Зачем же над мертвецом-то еще издеваются? Говорят, прогоняют сквозь строй. Какое там «прогоняют». Ведь с самого начала его на спине тащат. Потому что никакой человек такого мучительства не выдерживает. Ох, кровопийцы окаянные! – шептал, крестясь, стоящий рядом с Иванко чахоточного вида мещанин. Его шепот заглушили лающие слова команды.
Частой гулкой дробью ударили барабаны и началась «прогонка».
Широкоплечий верзила солдат одел на себя из толстой, как подошва бычьей кожи накидку, предохраняющую от ударов, и взвалил на спину дрожащего обнаженного по пояс человека.
Видимо, солдат уже хорошо поднаторился на этих приемах. Он умело распластал на себе жертву.
Верзила сделал первый шаг. Правофланговый солдат взмахнул шпицрутеном. Палка, со свистом рассекая воздух, гулко шлепнулась о белую спину наказуемого. Конец шпицрутена сразу стал красным от крови. Еще шаг – и новый хлесткий удар обрушился на спину истязаемого. Сильные удары шпицрутенами с размеренной точностью следовали один за другим.
Когда верзила донес наказуемого до середины шеренги, с его спины и боков уже была сорвана кожа. Страшно белели ребра и позвоночник.
Несчастный солдат в предсмертных судорогах заметался, извиваясь на спине палача. А верзила по-прежнему, не торопясь, нес его под новые удары палок.
Стонов истязаемого не было слышно. Их заглушала зловещая барабанная дробь.
Иванко видел лишь широко открытый рот осужденного, из которого двумя струйками сочилась кровь.
За палачом, несущим жертву, тянулась красная широкая лента из сгустков дымящейся крови и клочьев мяса…
Не помня себя от гнева, Иванко стал расталкивать толпу, чтобы добраться до солдатских рядов. Он готов был броситься на палача… Ругаясь, он уже протиснулся почти к самому плацу, когда один из драгунов, охранявших экзекуции, заметив непорядок в толпе, подъехал к нему и без предупреждения ударил его по голове плашмя саблей.
Очнулся Иванко лишь через несколько минут. Он лежал на земле. Около него на корточках сидел сердобольный чахоточный мещанин. Горькими безумными глазами он смотрел на Иванко и грозил костлявым кулаком в сторону плаца, откуда все еще неслась леденящая душу барабанная дробь…
– Кровопийцы окаянные!
XXXVIII. В дальний путь
В Трикратное Иванко вернулся сам не свой. Кондрат подошел к сыну, когда он распрягал лошадь и, увидев в его глазах окаменевшую боль, спросил:
– Что с тобой?
Сын подробно рассказал отцу о том. что увидел к Вознесенске.
– Встречал на войне я немало страшного. Но так, наверное, черти в преисподней над грешниками не лютуют. Не люди они – звери хищные. Ох, батька, тянется у меня рука к сабле. Рубить! Без пощады рубить проклятых! Не могу я терпеть более…
Сын бросал тяжелые, словно угловатые камни, слова и совсем не походил сейчас на спокойного улыбчатого Иванко, которого привык видеть отец. Кондрат понял, что сына сейчас охватил исступленный гнев, который не раз он сам в жизни испытывал, сталкиваясь с подлой издевательской жестокостью.
И чтобы как-то отвлечь сына от мрачных мыслей, сказал:
– Это наша запорожская кровь кипит в тебе. Не терпит она, сынку, подлости. Попробуй совладать с собой. Успеешь еще саблю в дело пустить. Успеешь… А сейчас слушай хорошую весть – Раенко к нам приехал. Он о тебе все спрашивал.
– Раенко? Николай Алексеевич! – встрепенулся Иванко. – Где он, батько?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Ожидали в тюрьмах царского наказания и тысячи рядовых участников восстания – солдаты…
Многих из тех, кто попал в царские казематы, знали хорошо и обитатели Трикратного. Они пытались узнать судьбу узников. Помочь в облегчении участи. Но лишь родственникам заключенных правительство разрешало хлопотать о бунтовщиках. А установить связь с родными было почти невозможно, ибо многие родственники заключенных боялись попасть в списки неблагонадежных; некоторые позорно отказывались от близких, иные даже проклинали их.
Сдаржинских, Кондрата и Иванко, разумеется, в первую очередь тревожила судьба Раенко. Где он сейчас? Что с ним?
А правительство еще долгие месяцы окружало тайной судьбы тех, кто попал в его лапы. Только во второй половине года Россия узнала, что 13 июля 1826 года утром на кронверке Петропавловской крепости пять самых благородных и смелых ее сынов – Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский – были повешены.
Затем по дорогам потянулись окруженные конвоирами, лишенные оружия и погон колонны осужденных.
Во многих городах начались массовые экзекуции. На одну из них ранним августовским утром угодил Иванко. Он приехал на базар в Вознесенск, чтобы по поручению Сдаржинского сделать ряд закупок.
Хотя это были часы торговли, базарная площадь, к удивлению Иванко, обычно запруженная народом, сейчас была пустынна. Лавки и магазины были на замке.
– Все побежали на плац смотреть, как солдат казнить будут, – сказал ему базарный сторож.
И правда, вскоре услышал Иванко барабанную дробь. Ноги сами пошли ей навстречу…
Вокруг плаца стояла толпа народа. Ее внимание приковывал выстроенный в две длинных шеренги батальон. Каждый солдат находился от другого на расстоянии шага и держал в руке палку – шпицрутен.
В самом конце длинного коридора, который образовали выстроенные шеренги солдат, показались те, кого должны были «прогнать сквозь строй». Обнаженная по пояс группа солдат с обросшими грязной щетиной лицами. Больные, испуганные, они были окружены конвоем. Тут же стояли здоровенные рослые солдаты, которые готовились их «вести» во время наказания.
От стоящих в стороне офицеров отделился пожилой кривоногий начальник. Он молодцевато прошелся вдоль выстроенных шеренг, строго оглядывая каждого солдата. Свой смотр он закончил внушением.
– Чтобы у меня бить на полную силу! Поняли?! Если только замечу нерадивого – горе ему! Сам получит! Чтоб у меня как надо карать злодеев-бунтовщиков! Чтоб… Ну! Что, поняли?! – Он взмахнул кулаком, туго затянутым в белую перчатку.
Затем полковой писарь шепеляво прочитал приговор, из которого явствовало, что одиннадцать рядовых приговорены за участие в бунте к наказанию шпицрутенами – прогонкой сквозь строй. Каждый должен пройти мимо пятисот человек по четыре раза – следовательно, каждый осужденный получал по 2000 ударов.
– Ох, людоеды! Смертоубийство какое устраивают… Кровь живую сосут, кровопийцы! Что только они не творят! Ведь человек-то и сотни таких ударов не выдерживает. Зачем же над мертвецом-то еще издеваются? Говорят, прогоняют сквозь строй. Какое там «прогоняют». Ведь с самого начала его на спине тащат. Потому что никакой человек такого мучительства не выдерживает. Ох, кровопийцы окаянные! – шептал, крестясь, стоящий рядом с Иванко чахоточного вида мещанин. Его шепот заглушили лающие слова команды.
Частой гулкой дробью ударили барабаны и началась «прогонка».
Широкоплечий верзила солдат одел на себя из толстой, как подошва бычьей кожи накидку, предохраняющую от ударов, и взвалил на спину дрожащего обнаженного по пояс человека.
Видимо, солдат уже хорошо поднаторился на этих приемах. Он умело распластал на себе жертву.
Верзила сделал первый шаг. Правофланговый солдат взмахнул шпицрутеном. Палка, со свистом рассекая воздух, гулко шлепнулась о белую спину наказуемого. Конец шпицрутена сразу стал красным от крови. Еще шаг – и новый хлесткий удар обрушился на спину истязаемого. Сильные удары шпицрутенами с размеренной точностью следовали один за другим.
Когда верзила донес наказуемого до середины шеренги, с его спины и боков уже была сорвана кожа. Страшно белели ребра и позвоночник.
Несчастный солдат в предсмертных судорогах заметался, извиваясь на спине палача. А верзила по-прежнему, не торопясь, нес его под новые удары палок.
Стонов истязаемого не было слышно. Их заглушала зловещая барабанная дробь.
Иванко видел лишь широко открытый рот осужденного, из которого двумя струйками сочилась кровь.
За палачом, несущим жертву, тянулась красная широкая лента из сгустков дымящейся крови и клочьев мяса…
Не помня себя от гнева, Иванко стал расталкивать толпу, чтобы добраться до солдатских рядов. Он готов был броситься на палача… Ругаясь, он уже протиснулся почти к самому плацу, когда один из драгунов, охранявших экзекуции, заметив непорядок в толпе, подъехал к нему и без предупреждения ударил его по голове плашмя саблей.
Очнулся Иванко лишь через несколько минут. Он лежал на земле. Около него на корточках сидел сердобольный чахоточный мещанин. Горькими безумными глазами он смотрел на Иванко и грозил костлявым кулаком в сторону плаца, откуда все еще неслась леденящая душу барабанная дробь…
– Кровопийцы окаянные!
XXXVIII. В дальний путь
В Трикратное Иванко вернулся сам не свой. Кондрат подошел к сыну, когда он распрягал лошадь и, увидев в его глазах окаменевшую боль, спросил:
– Что с тобой?
Сын подробно рассказал отцу о том. что увидел к Вознесенске.
– Встречал на войне я немало страшного. Но так, наверное, черти в преисподней над грешниками не лютуют. Не люди они – звери хищные. Ох, батька, тянется у меня рука к сабле. Рубить! Без пощады рубить проклятых! Не могу я терпеть более…
Сын бросал тяжелые, словно угловатые камни, слова и совсем не походил сейчас на спокойного улыбчатого Иванко, которого привык видеть отец. Кондрат понял, что сына сейчас охватил исступленный гнев, который не раз он сам в жизни испытывал, сталкиваясь с подлой издевательской жестокостью.
И чтобы как-то отвлечь сына от мрачных мыслей, сказал:
– Это наша запорожская кровь кипит в тебе. Не терпит она, сынку, подлости. Попробуй совладать с собой. Успеешь еще саблю в дело пустить. Успеешь… А сейчас слушай хорошую весть – Раенко к нам приехал. Он о тебе все спрашивал.
– Раенко? Николай Алексеевич! – встрепенулся Иванко. – Где он, батько?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73