Может оказаться интересным и нечто такое, где автор и его герой образуют единое целое, хотя и не до конца доверяют друг другу. Может происходить и преднамеренное смещение временных платов повествования, переливание дискурса из одной эпохи в другую при одних и тех же декорациях. Беседы персонажей могут органично вытекать и втекать в развитие сюжетной линии. К какому-то предмету разговора не грех снова вернуться, осветить его с другой стороны. Вариаций множество. Читатель не должен уставать слушать героев, думать, чувствовать, ходить туда, куда они ходят. Ему не скучно, ему кажется, именно для него все и написано, даже если не входило в авторское намерение. Об этом намерении об вообще думает в последнюю очередь.
Выдав тираду почти на одном выдохе, Джулия вопросительно взглянула на Алексея.
- Сейчас меня больше волнует возникшее предчувствие, что я не смогу отказаться от твоего предложения, - сказала она.
- Надеюсь только на твое согласие, - обрадовался Алексей. - И на одну тему, которая сама нашла нас. О том, как хотят оградить мир монастырской стеной, объявить его своей вотчиной, принять обязательный для всех граждан устав монашеский с жесткой дисциплиной подчинения. Это для нас повод пригласить всех желающих предпринять отчаянную экспедицию по лабиринту подсознания человеческого в поисках новых залежей нетривиальных мыслей.
- И друг друга? - переспросила Джулия.
- Что друг друга?
- Пригласить друг друга.
- Что получится, то получится.
- Ловлю тебя на слове.
- Тогда под конец одно мое такое соображение. В словесном рисовании возникают искушения увлечься разного рода благоглупостью, типа предоставления психам и сумасшедшим права выступать со свидетельскими показаниями на суде. Подчас даже кажется, чем глупее кто-то ведет себя, тем больший интерес представляет и автору можно тратить уйму времени на поиск эзотерического смысла в его бредовых поступках и словах. В итоге, вместо психологизма получается патология с поросячьим визгом и сатанинской игрой в острые ощущения. Послушать таких авторов, так предстает этакий проповедник истинного здравомыслия по принципу от обратного. Говорит он обычно бессвязно, усеченными фразами, непонятно о чем. Оптимист постмодернизма с бешенным воображением, обгоняющим рассудок, он, не моргнув глазом, продает чудом сохранившиеся части тернового венца Искупителя и святого смертного креста, посоха Моисея и кружев с подвенечного платья Девы Марии. Думаю, это нам не подходит.
- Абсолютно. А что, по-твоему, подходит?
- Мне почему-то вспоминается твой соотечественник Умберто Эко, его роман "Имя розы". Как ты помнишь, по ходу расследования убийств в монастыре, один монах-францисканец и следователь признает, что общим духом веет от святых проповедников покаяния и от грешников, проводящих эту проповедь в жизнь за чужой счет, что все они подменяют покаяние души покаянием воображения, вызывают в себе видение адовых мук, дабы страхом удержать свою душу от греха.
- Помнится, он даже подметил в итальянцах довольно такую неприглядную черту, как отсутствие сильно развитого чувства собственного достоинства. И ты знаешь, к сожалению, он прав, хотя бы потому что удержать их от согрешения может только Святой Антоний. Его они, то есть мы, боимся больше, чем самого Господа Бога.
- Другие тоже не блистают этим чувством, а у тех, кто блистает, масса своих недостатков. Но давай лучше вернемся к нашей затее. Монах Вильгельм Баскервильский склонялся к совершенно недопустимому для него, францисканца, заключению: Господь есть пленник действующего в мире порядка вещей, хотя вроде бы должен быть в силах его изменить. Вот что меня привлекает больше всего в этой затее - переосмыслить почитаемые безусловными представления и посмотреть, не выйдет ли из пересмотра нечто достойное внимания.
- В свое время Умберто Эко говорил мне: "Если ты одержима не правоведением, а писательской лихорадкой, то следуй обязательному для такого занятия чутью и не упускай ни одной минуты."
- Ты была с ним знакома?
- Мы все ещё переписываемся время от времени. Ну а сейчас нам с тобой ничего не остается, как наметить план, распределить и сделать каждому свой кусок, потом собрать все вместе, утрясти и почистить, задать ритмическое дыхание фразам и покрыть поверху едва заметным лачком, чтобы швы не просвечивали. Скорее всего, царство изящной словесности вряд ли обогатиться нашим сочинение, ибо, как я понимаю, у нас несколько иная задача преподнести соблазнительный идеал благого самозабвения, когда человек грешит сам и позволяет другим грешить, в то же время страстно желая следовать примеру святых. По-моему, нам предстоит заняться ничем иным, как игрой в придумывание с целью...
- Не надо пока ставить никаких целей. Пусть все идет как идет.
- Согласна, пусть все идет как идет.
- Кстати, ты так красиво говорила, что можно кончить, не начав.
- Ладно тебе, шалун. Пойдем лучше поужинаем. Не зря же ты любишь говорить: "Питание - основа жизни".
- Я уже думал, ты никогда этого не скажешь.
ЗНАК ОДИННАДЦАТЫЙ
Г Е Н Е Р А Л И Е Г О В О И Н С Т В О
Верхом на конях, испускавших из пасти
облака серого дыма, въехали нищенству
монахи, и у каждого на поясе висел кошель
с золотыми, и посредством тех золотых
они превращали волков в агнцев, агнцев в
волков и тех волков короновали
императорами при всеобщей поддержке
народной ассамблеи, распевавшей гимны
во славу неизъяснимого всемогущества
Господня.
Умберто Эко. Имя розы.
Рим, конец ноября. В это время года лучи солнца над Вечным Городом особенно сквозисты, а звезды ночью блистают столь ярко, что кажется, будто горят лампочки.
С приближением глубоких сумерек в доме Каса де ла Страда рядом с церковью Святой Девы Марии воцаряется мертвая тишина. Ровно в полночь раздается размеренный стук металла о камень - сначала в комнатах и коридоре, потом на лестнице, ведущей на крышу. Это самый почитаемый житель дома поднимается наверх подышать свежим воздухом после сидения весь день у себя за рабочим столом.
Там, на специально сделанной для него площадке - пьяззале, он снимает свою черную шляпу-треуголку, садится на скамейку и, запрокинув голову смотрит на синий купол сияющих звезд. Затем опирается на трость, медленно спускается на колени, складывает у груди ладони, что-то шепчет. Однако острая боль в ноге заставляет его подняться, снова сесть на скамейку и застыть в позе послушника, наблюдающего за тем, как тайны небесные переплетаются с земными в одну Великую Тайну.
Отраженные луной солнечные лучи едва освещают человека, явно перешагнувшего через свои шестидесятые именины. Лицо у него цвета оливкового масла, по щекам из-под опущенных век скатываются слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Выдав тираду почти на одном выдохе, Джулия вопросительно взглянула на Алексея.
- Сейчас меня больше волнует возникшее предчувствие, что я не смогу отказаться от твоего предложения, - сказала она.
- Надеюсь только на твое согласие, - обрадовался Алексей. - И на одну тему, которая сама нашла нас. О том, как хотят оградить мир монастырской стеной, объявить его своей вотчиной, принять обязательный для всех граждан устав монашеский с жесткой дисциплиной подчинения. Это для нас повод пригласить всех желающих предпринять отчаянную экспедицию по лабиринту подсознания человеческого в поисках новых залежей нетривиальных мыслей.
- И друг друга? - переспросила Джулия.
- Что друг друга?
- Пригласить друг друга.
- Что получится, то получится.
- Ловлю тебя на слове.
- Тогда под конец одно мое такое соображение. В словесном рисовании возникают искушения увлечься разного рода благоглупостью, типа предоставления психам и сумасшедшим права выступать со свидетельскими показаниями на суде. Подчас даже кажется, чем глупее кто-то ведет себя, тем больший интерес представляет и автору можно тратить уйму времени на поиск эзотерического смысла в его бредовых поступках и словах. В итоге, вместо психологизма получается патология с поросячьим визгом и сатанинской игрой в острые ощущения. Послушать таких авторов, так предстает этакий проповедник истинного здравомыслия по принципу от обратного. Говорит он обычно бессвязно, усеченными фразами, непонятно о чем. Оптимист постмодернизма с бешенным воображением, обгоняющим рассудок, он, не моргнув глазом, продает чудом сохранившиеся части тернового венца Искупителя и святого смертного креста, посоха Моисея и кружев с подвенечного платья Девы Марии. Думаю, это нам не подходит.
- Абсолютно. А что, по-твоему, подходит?
- Мне почему-то вспоминается твой соотечественник Умберто Эко, его роман "Имя розы". Как ты помнишь, по ходу расследования убийств в монастыре, один монах-францисканец и следователь признает, что общим духом веет от святых проповедников покаяния и от грешников, проводящих эту проповедь в жизнь за чужой счет, что все они подменяют покаяние души покаянием воображения, вызывают в себе видение адовых мук, дабы страхом удержать свою душу от греха.
- Помнится, он даже подметил в итальянцах довольно такую неприглядную черту, как отсутствие сильно развитого чувства собственного достоинства. И ты знаешь, к сожалению, он прав, хотя бы потому что удержать их от согрешения может только Святой Антоний. Его они, то есть мы, боимся больше, чем самого Господа Бога.
- Другие тоже не блистают этим чувством, а у тех, кто блистает, масса своих недостатков. Но давай лучше вернемся к нашей затее. Монах Вильгельм Баскервильский склонялся к совершенно недопустимому для него, францисканца, заключению: Господь есть пленник действующего в мире порядка вещей, хотя вроде бы должен быть в силах его изменить. Вот что меня привлекает больше всего в этой затее - переосмыслить почитаемые безусловными представления и посмотреть, не выйдет ли из пересмотра нечто достойное внимания.
- В свое время Умберто Эко говорил мне: "Если ты одержима не правоведением, а писательской лихорадкой, то следуй обязательному для такого занятия чутью и не упускай ни одной минуты."
- Ты была с ним знакома?
- Мы все ещё переписываемся время от времени. Ну а сейчас нам с тобой ничего не остается, как наметить план, распределить и сделать каждому свой кусок, потом собрать все вместе, утрясти и почистить, задать ритмическое дыхание фразам и покрыть поверху едва заметным лачком, чтобы швы не просвечивали. Скорее всего, царство изящной словесности вряд ли обогатиться нашим сочинение, ибо, как я понимаю, у нас несколько иная задача преподнести соблазнительный идеал благого самозабвения, когда человек грешит сам и позволяет другим грешить, в то же время страстно желая следовать примеру святых. По-моему, нам предстоит заняться ничем иным, как игрой в придумывание с целью...
- Не надо пока ставить никаких целей. Пусть все идет как идет.
- Согласна, пусть все идет как идет.
- Кстати, ты так красиво говорила, что можно кончить, не начав.
- Ладно тебе, шалун. Пойдем лучше поужинаем. Не зря же ты любишь говорить: "Питание - основа жизни".
- Я уже думал, ты никогда этого не скажешь.
ЗНАК ОДИННАДЦАТЫЙ
Г Е Н Е Р А Л И Е Г О В О И Н С Т В О
Верхом на конях, испускавших из пасти
облака серого дыма, въехали нищенству
монахи, и у каждого на поясе висел кошель
с золотыми, и посредством тех золотых
они превращали волков в агнцев, агнцев в
волков и тех волков короновали
императорами при всеобщей поддержке
народной ассамблеи, распевавшей гимны
во славу неизъяснимого всемогущества
Господня.
Умберто Эко. Имя розы.
Рим, конец ноября. В это время года лучи солнца над Вечным Городом особенно сквозисты, а звезды ночью блистают столь ярко, что кажется, будто горят лампочки.
С приближением глубоких сумерек в доме Каса де ла Страда рядом с церковью Святой Девы Марии воцаряется мертвая тишина. Ровно в полночь раздается размеренный стук металла о камень - сначала в комнатах и коридоре, потом на лестнице, ведущей на крышу. Это самый почитаемый житель дома поднимается наверх подышать свежим воздухом после сидения весь день у себя за рабочим столом.
Там, на специально сделанной для него площадке - пьяззале, он снимает свою черную шляпу-треуголку, садится на скамейку и, запрокинув голову смотрит на синий купол сияющих звезд. Затем опирается на трость, медленно спускается на колени, складывает у груди ладони, что-то шепчет. Однако острая боль в ноге заставляет его подняться, снова сесть на скамейку и застыть в позе послушника, наблюдающего за тем, как тайны небесные переплетаются с земными в одну Великую Тайну.
Отраженные луной солнечные лучи едва освещают человека, явно перешагнувшего через свои шестидесятые именины. Лицо у него цвета оливкового масла, по щекам из-под опущенных век скатываются слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94