Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.
Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.
– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!
Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».
– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.
Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.
– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.
Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.
– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.
– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!
– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!
– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:
– Бедное дитя, бедное дитя!
Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.
– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!
– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!
Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.
– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.
– Вена готова?
– Готова! Вводите препарат!
– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!
Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.
– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!
– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!
Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.
– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..
– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.
– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!
– Я потерял пульс, – бормочет врач.
– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.
– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.
– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!
– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.
Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.
– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!
– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!
Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.
– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.
Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.
– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?
Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:
– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.
Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.
– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.
Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..
Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.
– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!
Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».
– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.
Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.
– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.
Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.
– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.
– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!
– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!
– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:
– Бедное дитя, бедное дитя!
Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.
– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!
– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!
Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.
– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.
– Вена готова?
– Готова! Вводите препарат!
– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!
Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.
– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!
– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!
Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.
– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..
– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.
– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!
– Я потерял пульс, – бормочет врач.
– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.
– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.
– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!
– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.
Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.
– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!
– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!
Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.
– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.
Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.
– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?
Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:
– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.
Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.
– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.
Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..
Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109