Двое парней из нашего взвода действительно покончили с собой: не смогли терпеть бесконечную муку. О боги! Мне казалось, что я проваливаюсь в эту картину и лечу в глубь времен, как в пропасть. Я отвернул картину к стене. Довольно, мне не вынести больше.
Меня била дрожь, однако я просмотрел картины у одной стены и перешел к другой. Больше ни одна не потрясла меня до такой степени, но в глазах беспристрастного зрителя они не уступили бы той, с болотом.
– Сумасшедший, он был сумасшедшим, – шептал я.
Мне показалось, что лошади внизу заволновались.
Я снова принялся переворачивать и рассматривать картины. В целом они были спокойней, да, пожалуй, не такие безумные, но увидены теми же глазами, тем же живописцем, написавшим страшные видения войны. Я узнал вид Фулл-Харбора, подернутого фантастической, дьявольской дымкой – еще подтверждение тому, что Снэйк переносил на холст свои воспоминания и неотступные мысли.
Но Брэдон был не только пейзажистом. Сначала я наткнулся на портрет Дженнифер, относящийся, полагаю, ко времени возвращения генерала с войны. На портрете Дженни неуловимо отличалась от себя нынешней, казалась моложе и еще красивей. И все же нормальный человек не мог так нарисовать. Я внимательно изучил портрет, но он остался для меня загадкой. Художник придал Дженнифер что-то такое, от чего по коже у меня побежали мурашки.
Были и другие портреты. Кид выглядел старым, усталым и измученным, точно смерть у него за плечами. В генерале, как и в Дженнифер, Снэйк усмотрел нечто жуткое и вместе с тем хитрое, лисье. Чейн, ну с этим все ясно, мерзкий тип. Уэйн – жадный делец. А ведь я угадал; не во всем, но частично я был согласен со Снэйком, кое-какие его трактовки представлялись мне спорными, но некоторые лица были написаны так, будто художник в самом деле видел насквозь.
Второй, более поздний портрет Дженнифер, выражение жестокости явственней, но красота девушки расцвела еще ярче. Портреты людей, с которыми мне не довелось повстречаться, вероятно, кто-то из пропавших. Деллвуд. Он напомнил мне бассетхаунда, видимо, Снэйк хотел сказать, что старый служака похож на верного пса, не имеющего собственной воли и собственного мнения. Питерс. Очевидная неудача художника, по портрету ничего нельзя сказать о моем командире. Кухарка. Пожалуй, чересчур выспренне и романтично, она изображена чуть ли не как праматерь всего сущего. Затем еще один, третий, портрет Дженнифер, ошеломляющий, почти отталкивающий этим непостижимым раздвоением – сияющая красота и смертный ужас. Теперь я немного успокоился и был в состоянии хорошенько рассмотреть портрет. Он действовал, если можно так выразиться. на подсознательном уровне. Не знаю, как Снэйк добился такого эффекта, но он нарисовал два лица, одно под другим, верхнее – ослепительно прекрасное и нижнее – оскаленная маска смерти. Надо было долго и пристально вглядываться в картину, чтобы уловить это.
Лошади внизу из себя выходили. Я задумался было, в чем дело, но быстро отвлекся. Магическая, да, я не оговорился, колдовская сила таланта Снэйка Брэдона заворожила меня.
Прятать от людей красоту Дженнифер – большой грех, но лишить человечество произведений Брэдона, оставить их погибать от сырости и плесени – грех вдвойне, преступление века.
Я поклялся на портрете Дженнифер, что вызволю отсюда полотна Снэйка, не допущу, чтобы гений художника погиб вместе с ним.
Любил ли он Дженнифер? Только ее он рисовал больше одного раза. Нет, еще сцену, изображавшую какое-то необычное, возможно, священное место до и после осквернившей его, вполне натуральной человеческой битвы. От этой картины буквально несло мертвечиной, я воспринял ее как притчу, как предсказание грядущего конца света.
Я высморкался, втянул носом воздух. Нос еще не успел заново наполниться соплями, и я уловил какой-то новый запах. Что это? Я пожал плечами и продолжал осмотр.
– Проклятие! Лопни мои глаза! – Я не ругался, я вопил от радости.
Снэйк нарисовал мою даму в белом. Он изобразил ее как воплощение красоты, но и в ней было нечто сверхъестественное и потому страшное.
Она бежала куда-то, мчалась, летела, списалась от сгустившейся за плечами тьмы. Понятно было. что кто-то гонится за ней, и в то же время вы задавались вопросом – почему, от чего она бежит? Чем дольше и внимательней вы вглядывались в картину, тем загадочнее она становилась. Женщина смотрела прямо в глаза зрителю, в глаза художнику, неуверенным, робким движением протягивала руку, будто молила о помощи. По лицу ее было ясно – она знает, на кого смотрит, и знает, что позади.
Картина поразила меня не меньше, чем пейзаж с болотом. На этот раз я не понимал, почему. Ведь с моими личными переживаниями она не была связана.
Я опять высморкался и снова почувствовал запах. На этот раз я узнал его.
Дым!
Проклятая конюшня была охвачена пламенем. Неудивительно, что лошади волновались.
Я выкарабкался из каморки, подбежал к краю сеновала. Пламя уже бушевало в углу, там, где Питерс возился с навозом. Лошади метались, рвались прочь из конюшни. Снаружи доносились крики. Жара стояла адская.
Но я не был заперт. Стоило поторопиться – и я смог бы выкарабкаться невредимым.
Представляю, какую гримасу скорчит Морли, узнав, что я полез обратно в тайник Снэйка, рисковал жизнью ради какой-то мазни.
Я схватил холсты в охапку сколько мог унести и вытащил из дыры. Огонь быстро распространялся, меня опалило жаром, брови тлели, дым разъедал глаза. Пошатываясь, я брел к выходу, огонь догонял меня.
– Придурок несчастный, – ругал я сам себя.
Огонь обжег шею. Глаза слезились, я почти ничего не видел. Даже без этих проклятых картин шансы выбраться были невелики. Но я не мог допустить их гибели, ради спасения наследия Снэйка стоило рискнуть жизнью. В душе я уже сейчас оплакивал картины, которые не сумел вынести.
Понизу огонь распространялся быстрее, чем в высоту. Теперь он был впереди меня, дошел до угла, где ночевал Снэйк. Этим путем мне не выйти.
Через щели между досками, из которых была сделана наружная стена, я видел дневной свет. Грубо обструганные доски рассохлись от времени, и некоторые бреши были не меньше дюйма. Все равно что заглядывать в щелочку в адских воротах – так близко и так далеко.
Опасность приближалась. Я решился. Старая конюшня, если она и в самом деле такая гнилая, как кажется, вот-вот развалится. Можно попробовать разломать стену. Я навалился на нее плечом. Она затрещала, плечо тоже, но ни стена, ни плечо не треснули. Я повернулся спиной и ударил в стену ногой. Одна доска подалась немного. Это плюс отчаяние придало мне силы. Я ударил снова. Доска дюймов шести шириной выгнулась, а потом не выдержала собственной тяжести и отлетела. Я, верно, совсем спятил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60