!»
И опять шли молча, слушая свист ветра.
— Побили, дядя Сергей? — спросил я. Вандышев с сожалением вздохнул.
— Нельзя! Отвел в Чека, в подвал холодный заперли. Да велел три дня ни крошки ничего ему не давать. Пусть подумает, о детишках вспомнит. Теперь судить будем...
За разговором мы незаметно дошли до особняка богача Де-дилина, где помещался детский дом. Почти все окна особняка были погружены во тьму, только в двух теплился слабый, желтоватый свет. Снежинки косо летели в этом желтом свете, появляясь из тьмы и снова исчезая в ней.
— А я думал, дядя Сергей, что и вправду у вас сын...
— Нет, Данила.— Вандышев вздохнул.— И не будет, видно...
— Почему?
— Да ведь пойми, Данилка... Когда же тут с женой цацкаться, если контра кругом на всех языках шипит да зубы оскаливает? Сначала, дорогой, мировую революцию надо на земле наладить, а уж потом... про все прочее думать...
Помню, когда я следом за Вандышевым поднимался по мраморным ступенькам крыльца, мне так захотелось рассказать ему о своей жизни, о погибшем отце, о том, как странно переменилась за последнее время мама, о Подсолнышке, об Оле, обо всех дорогих мне людях — о живых и погибших.
Но сказать я ничего не успел: на властный стук Вандышева нам открыли дверь, и в глубине украшенного белыми колоннами вестибюля нас встретила маленькая хлопотливая старушка с добрыми, глубоко запавшими глазами, с лицом, иссеченным множеством тоненьких морщин. Я подумал, что это и есть та самая няня, которая приходила жаловаться Вандышеву на воров. Так и оказалось. Теперь эта няня заведовала детдомом. - А-а-а, комиссар! — певуче и ласково приветствовала она Вандышева.— Что-то давно не бывал. Ребятенки мои все глаза на дорогу выглядели. А Петька твой...
Она не договорила. На верху лестницы, на широкой площадке, где сверкало высокое, до самого потолка, трюмо в деревянной резной раме и куда выходило несколько дверей из глубины дома, послышалась возня, и истошно радостный вопль пронесся по всему дому. Десятка два мальчишек и девочек, смеясь и толкая друг друга, словно горох посыпались вниз по лестнице. И через несколько секунд Вандышев уже был окружен ватагой худеньких, бледных детишек. Они хватали его за руки, за ноги, кто-то старался вскарабкаться ему на плечи. За визгом и смехом ничего не расслышать.
Старенькая няня — ее звали Прасковьей Михайловной — стояла в стороне и с улыбкой смотрела на детей. А Вандышев присел на корточки и, широко расставив руки, загреб в охапку несколько ребятишек и хохотал вместе с ними, чуть не падая на пол. Курносый Петька уже сидел у него на плече, изо всех сил прижимаясь животом к голове «отца», цепко обхватив ее обеими руками. Как мне тут же рассказала Прасковья Михайловна, Петька действительно был сыном кронштадтского матроса, который погиб во время подавления контрреволюционного мятежа на Красной Горке. Мать его подобрали на улице — она была при смерти, Петька, укутанный в старенький отцовский бушлат, лежал рядом. Так он попал в детский дом, который потом эвакуировали из Питера в глубь России.
Дав ребятам пошуметь и посмеяться, Прасковья Михайловна прикрикнула на них.
— Марш наверх,— приказала она.— Холодно. Застынете!
Вандышев встал, придерживая на плече сияющего Петьку.
— Дрова привезли, Михаловна?
— Привезли. Теперь в спальне до тепла топим. Пойдем, погляди...
Вандышев, окруженный детишками, стал подниматься по лестнице.
— Хворых нет? — спросил он, оглядываясь через плечо.
— Бог миловал! — отозвалась Прасковья Михайловна. Вандышев остановился, посмотрел строго.
— Сколько раз я тебе указывал, Михаловна, чтобы ты детям мозги этим опиумом не напичкивала?
— Да ведь, милый ты мой комиссар! Неужели же бог — плохо?
Лицо Вандышева потемнело, в глазах загорелись недобрые огни.
— Ты еще у меня икон здесь понавешивай! Ты знаешь, что есть опиум?
— Знаю, Сереженька, знаю... Так я же про того бога, который до бедного люда добрый... Бог — он, Сереженька, это все доброе, все хорошее, что на земле...
— И революция, стало быть,— бог?
— А как же, милый! Все, что трудящемуся на пользу,— бог. Вандышев усмехнулся.
— Ох и хитра же ты, Михаловна! — И погрозил ей согнутым пальцем.— Учти: это наши сменщики в революционных делах и мозг у них должен быть ясный, коммунистический... Поняла?
— Как же, как же! Мозги-то у них еще ползать учатся. А вот животишки набивать им каждый день требуется... И мяса вся вышла, и селедки кончаются...
— Завтра вам коровенку пригонят. В Езыклинское за хлебом поехали. Там у одного мироеда три коровы на три души... Многовато по нынешнему времени... Будете молоко пить, салажата!
И опять начался веселый и бестолковый шум. Только двое или трое детишек не принимали участия в общем веселье, жались в стороне и исподлобья смотрели тоскующими глазами... Это были новенькие, еще не обжившиеся здесь дети. Уже в спальне одна из этих новеньких, тоненькая, как щепка, голенастая девочка с черными цыганскими глазами подошла к Вандышеву.
— Дядю,— робко спросила она.— А мий таточку ще не приихав?
Печальная искорка пролетела в глазах Вандышева, но он заставил себя улыбнуться. Подхватил девочку на руки.
— Нет, Оксаночка, ще не приихав. Он ще всякую дени-кинскую гниду на Донщине рубает. Скоро вернется твий тату. И другие, которые вместе с ним за революцию сражаются, вернутся.
— Скоро?
— Теперь скоро.
По распоряжению Михайловны старшие ребятишки растопили печь лежавшими возле нее дровами, огонь весело и ярко запылал. Для Вандышева положили перед печкой набок табуретку, как, вероятно, делали каждый раз, когда он приходил. Он сел, и вокруг него тесной стайкой сбились ребята.
Я не мог понять, что со мной. В горле у меня стоял комок. Я сел в сторонке и оттуда молча смотрел на Вандышева, на худенькие лица и ручонки детей и думал о Подсолнышке. И впервые мне пришло в голову, что, если мама заболеет серьезно, придется Подсолнышку отдать в детский дом: я же не смогу и работать и смотреть за ней. И мне уже виделась сестренка в этой толпе бедно одетых детишек. Что ж, она вполне входила в эту семью: и так же была одета, и такие же у нее были худые руки.
Когда я оторвался от своих печальных раздумий и прислушался к словам Вандышева, оказалось, что он рассказывает детишкам, какая скоро будет."
— И по всей земле вдоль всех дорог будут насажены сады. Вишневые, яблоневые, виноградные. И никаких заборов не будет. Захотелось тебе яблоко, скажем, или грушу — подойди и рви. И буржуев никаких не останется, все будут трудящие. И денег тоже не будет. Вот, скажем, поработал ты, а после работы иди в самый прекрасный магазин и бери все, что твоя душа хочет. Тельняшку надо — бери тельняшку, бушлат требуется тебе — на, пожалуйста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
И опять шли молча, слушая свист ветра.
— Побили, дядя Сергей? — спросил я. Вандышев с сожалением вздохнул.
— Нельзя! Отвел в Чека, в подвал холодный заперли. Да велел три дня ни крошки ничего ему не давать. Пусть подумает, о детишках вспомнит. Теперь судить будем...
За разговором мы незаметно дошли до особняка богача Де-дилина, где помещался детский дом. Почти все окна особняка были погружены во тьму, только в двух теплился слабый, желтоватый свет. Снежинки косо летели в этом желтом свете, появляясь из тьмы и снова исчезая в ней.
— А я думал, дядя Сергей, что и вправду у вас сын...
— Нет, Данила.— Вандышев вздохнул.— И не будет, видно...
— Почему?
— Да ведь пойми, Данилка... Когда же тут с женой цацкаться, если контра кругом на всех языках шипит да зубы оскаливает? Сначала, дорогой, мировую революцию надо на земле наладить, а уж потом... про все прочее думать...
Помню, когда я следом за Вандышевым поднимался по мраморным ступенькам крыльца, мне так захотелось рассказать ему о своей жизни, о погибшем отце, о том, как странно переменилась за последнее время мама, о Подсолнышке, об Оле, обо всех дорогих мне людях — о живых и погибших.
Но сказать я ничего не успел: на властный стук Вандышева нам открыли дверь, и в глубине украшенного белыми колоннами вестибюля нас встретила маленькая хлопотливая старушка с добрыми, глубоко запавшими глазами, с лицом, иссеченным множеством тоненьких морщин. Я подумал, что это и есть та самая няня, которая приходила жаловаться Вандышеву на воров. Так и оказалось. Теперь эта няня заведовала детдомом. - А-а-а, комиссар! — певуче и ласково приветствовала она Вандышева.— Что-то давно не бывал. Ребятенки мои все глаза на дорогу выглядели. А Петька твой...
Она не договорила. На верху лестницы, на широкой площадке, где сверкало высокое, до самого потолка, трюмо в деревянной резной раме и куда выходило несколько дверей из глубины дома, послышалась возня, и истошно радостный вопль пронесся по всему дому. Десятка два мальчишек и девочек, смеясь и толкая друг друга, словно горох посыпались вниз по лестнице. И через несколько секунд Вандышев уже был окружен ватагой худеньких, бледных детишек. Они хватали его за руки, за ноги, кто-то старался вскарабкаться ему на плечи. За визгом и смехом ничего не расслышать.
Старенькая няня — ее звали Прасковьей Михайловной — стояла в стороне и с улыбкой смотрела на детей. А Вандышев присел на корточки и, широко расставив руки, загреб в охапку несколько ребятишек и хохотал вместе с ними, чуть не падая на пол. Курносый Петька уже сидел у него на плече, изо всех сил прижимаясь животом к голове «отца», цепко обхватив ее обеими руками. Как мне тут же рассказала Прасковья Михайловна, Петька действительно был сыном кронштадтского матроса, который погиб во время подавления контрреволюционного мятежа на Красной Горке. Мать его подобрали на улице — она была при смерти, Петька, укутанный в старенький отцовский бушлат, лежал рядом. Так он попал в детский дом, который потом эвакуировали из Питера в глубь России.
Дав ребятам пошуметь и посмеяться, Прасковья Михайловна прикрикнула на них.
— Марш наверх,— приказала она.— Холодно. Застынете!
Вандышев встал, придерживая на плече сияющего Петьку.
— Дрова привезли, Михаловна?
— Привезли. Теперь в спальне до тепла топим. Пойдем, погляди...
Вандышев, окруженный детишками, стал подниматься по лестнице.
— Хворых нет? — спросил он, оглядываясь через плечо.
— Бог миловал! — отозвалась Прасковья Михайловна. Вандышев остановился, посмотрел строго.
— Сколько раз я тебе указывал, Михаловна, чтобы ты детям мозги этим опиумом не напичкивала?
— Да ведь, милый ты мой комиссар! Неужели же бог — плохо?
Лицо Вандышева потемнело, в глазах загорелись недобрые огни.
— Ты еще у меня икон здесь понавешивай! Ты знаешь, что есть опиум?
— Знаю, Сереженька, знаю... Так я же про того бога, который до бедного люда добрый... Бог — он, Сереженька, это все доброе, все хорошее, что на земле...
— И революция, стало быть,— бог?
— А как же, милый! Все, что трудящемуся на пользу,— бог. Вандышев усмехнулся.
— Ох и хитра же ты, Михаловна! — И погрозил ей согнутым пальцем.— Учти: это наши сменщики в революционных делах и мозг у них должен быть ясный, коммунистический... Поняла?
— Как же, как же! Мозги-то у них еще ползать учатся. А вот животишки набивать им каждый день требуется... И мяса вся вышла, и селедки кончаются...
— Завтра вам коровенку пригонят. В Езыклинское за хлебом поехали. Там у одного мироеда три коровы на три души... Многовато по нынешнему времени... Будете молоко пить, салажата!
И опять начался веселый и бестолковый шум. Только двое или трое детишек не принимали участия в общем веселье, жались в стороне и исподлобья смотрели тоскующими глазами... Это были новенькие, еще не обжившиеся здесь дети. Уже в спальне одна из этих новеньких, тоненькая, как щепка, голенастая девочка с черными цыганскими глазами подошла к Вандышеву.
— Дядю,— робко спросила она.— А мий таточку ще не приихав?
Печальная искорка пролетела в глазах Вандышева, но он заставил себя улыбнуться. Подхватил девочку на руки.
— Нет, Оксаночка, ще не приихав. Он ще всякую дени-кинскую гниду на Донщине рубает. Скоро вернется твий тату. И другие, которые вместе с ним за революцию сражаются, вернутся.
— Скоро?
— Теперь скоро.
По распоряжению Михайловны старшие ребятишки растопили печь лежавшими возле нее дровами, огонь весело и ярко запылал. Для Вандышева положили перед печкой набок табуретку, как, вероятно, делали каждый раз, когда он приходил. Он сел, и вокруг него тесной стайкой сбились ребята.
Я не мог понять, что со мной. В горле у меня стоял комок. Я сел в сторонке и оттуда молча смотрел на Вандышева, на худенькие лица и ручонки детей и думал о Подсолнышке. И впервые мне пришло в голову, что, если мама заболеет серьезно, придется Подсолнышку отдать в детский дом: я же не смогу и работать и смотреть за ней. И мне уже виделась сестренка в этой толпе бедно одетых детишек. Что ж, она вполне входила в эту семью: и так же была одета, и такие же у нее были худые руки.
Когда я оторвался от своих печальных раздумий и прислушался к словам Вандышева, оказалось, что он рассказывает детишкам, какая скоро будет."
— И по всей земле вдоль всех дорог будут насажены сады. Вишневые, яблоневые, виноградные. И никаких заборов не будет. Захотелось тебе яблоко, скажем, или грушу — подойди и рви. И буржуев никаких не останется, все будут трудящие. И денег тоже не будет. Вот, скажем, поработал ты, а после работы иди в самый прекрасный магазин и бери все, что твоя душа хочет. Тельняшку надо — бери тельняшку, бушлат требуется тебе — на, пожалуйста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115