Зачем делил? Земли тебе? Ну вот тебе и земля. Закопали его по шейку*в землю и сидели округ, пока не помер, в лицо плевали...
Самым, пожалуй, ярким, самым отчетливым, что мне запомнилось в этом нашем долгом путешествии, были севшие где-то на Орловщине мужики — трое. В тот день наша теплушка была набита до того, что сидеть и то приходилось по очереди, а уж спать — где там. И вот на каком-то полустанке, в разгар метели, когда кто-то из красноармейцев выпрыгнул за нуждой, эти трое и подошли к вагону. Один, самый старый, снял шапку, попросил:
— Не дайте сгибнуть, милые, посадите...
— Да куда же сажать, деда? Гляди-ка тут что!
— Так ведь, милые... От мира мы, к Ленину в Москву идем... дело самой неотложности...
— К Ленину? — переспросили из вагона. И сразу стало тихо.
— А ну-ка, деда, давай руку.
Так эти трое ходоков и оказались в нашем вагоне. Конечно, рассказывая теперь о тех давних встречах, я, вероятно, привожу не все дословно так, как оно было сказано: это просто невозможно. Но я отчетливо помню смысл и интонации сказанного, отдельные слова и фразы. Для меня эти встречи в пути оказались запоминающимися еще и потому, что они постепенно вводили меня в новый мир.
Ходоков усадили около печки, они согрелись, развязали свои кушаки, распахнули полушубки. Все трое были одеты бедно, все на них изношенное до дыр, в заплатах, на ногах лапти.
— Ну как, деды, с озимыми? Отсеялись? — спросил кто-то и вздохнул.— Ах, выйти бы по весне на пашню, да чтобы коняшка, да грачи в борозде...
— Отсеялись, да не все...— отозвался тот, что был старше, с кудельной седоватой бородой, закрывавшей ему шею и грудь.— Кулаки — те, известное дело, отсеялись, да и то не в пример прошлым годам, только что на свои животы, на свой прокорм... «Что нам, говорят, Советскую власть да большевиков кормить, пущай сами и пашут, ежели жрать охота...» Вот так-то, мила душа...
Кто-то протянул старику кисет и кусок бумаги:
— Кури, деда.
Он отрицательно покачал головой:
— Не набалованы, мила душа...— Было в лице его что-то от Льва Толстого: высокий, избитый глубокими морщинами лоб, запавшие, острые бесцветные глаза под седым навесом бровей.— Не набалованы,— повторил он и оглянулся на одного из своих попутчиков, однорукого тщедушного мужичка с рыженьким клинышком бородки и озорными, хотя и потускневшими глазами.— Хоша вот Митрий балует, на фронте выучился, на германской... Кури, Митрий, все одно дыму тут — не передохнуть...
— А ты, деда, слезай, ежели душно... Пешочком-то воздух — чистый янтарь,— пошутил кто-то.
Но старик посмотрел сурово, и шутник смолк.
— Мне, ежели хочешь, хоть плыть, а быть... Мир послал, наш мир, бедняцкий... Ежели, сказали, Тимофей Петров, не добьешься до самого Ленина, нет тебе в нашу деревню возврату...
— Да чего же вы к Ленину-то? — спросил солдат, сидевший за спиной старика.— Чай, сами знаете, раненый он был, ему теперь бы покой да покой...
— Знаем, всё знаем,— кивнул старик.— И за раны его не меньше твоего боли приняли... А нет без его слова нам никакого решения! Вот ты скажи-ка, громкий...— Старик оглянулся на того, что сидел за его плечом.— Ты, к примеру, крестьянствовал?
— Не, мы рабочего сословия... кузнецы... плужок, скажем, вашему брату отковать или еще что — это наши мозоли...
— Вот то-то... Тебе урожай не урожай — тебе одна стынь-жара... А вот я или вот он, Митрий... Нам знать надо, как же теперь дальше жить... Ну, помещиков прогнали, земля теперь есть. За всю осень я на себе, на старухе да на снохе вдовой два осьминника вспахал... А сеять опять же чем, когда у меня с прошлого лета ни зерна нету? А? Опять я — на поклон к Савве Лукичу: дай до новины. «Ну-к што, говорит, возьми, Тимофей». Насыпал меру. «С урожаем, говорит, две вернешь». Не взять? А сеять как же? Ну взял, ржица тощенькая, голодного году... Стало быть, опять мне кабала... Так? Опять он силу забирает, Савва-то. И закону на него нету, никакой управы... Доброе, дескать, дело творю... Ну ищо у попа сохранилось зерно. Так тот и вовсе не по-божьему: три меры за меру... пастырь божий... Наши-то сельсоветчики только руками разводят... А тут весна скоро, яровой клин пахать... Опять, стало быть, старуху да сноху запрягать, либо у того же Саввы коняшку просить? А он что, даром?
И опять старик оглянулся на кузнеца.
— Твое дело, мила душа, простое, постучал молотком, тут тебе и хлебушек... А ить его растить надо, за ним, как за дитем, ходить требуется... Ну и скажи, вдруг снова немилость божья — снова от колоса до колоса не слыхать голоса?.. Чего я тогда Савве отдавать стану? Стало быть, опять я в батраки к нему... да еще в темные батраки, в тайные, потому он все же опасается: вдруг его власть как помещика признает, к ногтю возьмет? А? Нет, мила душа, что ни говори, один у нас выход — к Ленину, он все скажет... А что ранетый, так мы ему горшочек меду, на травах настоенный, везем,— моя старуха от любой хвори медом лечит, могутная сила у меду...
Из темного угла в падающий от печурки круг света выдвинулся молодой солдат.
— Не возьмет он вашего меду, дед...
— Почему такое не возьмет? Мы же не как-нибудь, для пользы его, для здоровья...
— Все равно не возьмет. А ежели и возьмет, куда-нибудь в детский дом сиротишкам отправит,— не такой он человек, чтобы в мед булку обмакивать, когда народ голодом помирает... Я в Смольном еще у него был, в карауле стоял... Как мне пайка хлебная вроде глины — так и ему... Только что чай бесперечь пьет... Ну, это от сна... Спать ему совсем некогда...
Старик задумался, глядя в огонь, медленно, словно лаская, поглаживал бороду. Вздохнул.
— Ну, его воля... как скажет. Ежели скажет: сиротам, пущай сиротам... Только ведь что же это? Он же так и помереть очень просто может... А? Ну, а кругом чего же глядят?! Не ест — силком кормить надо, чтобы жил и жил. Мы-то что же без него будем?
- Старику никто не ответил, монотонно стучали под полом колеса, изредка гудел где-то недалеко паровоз, выла за стенами метель, сорила в щели ледяной крупой...
— Ну что ж, поесть, что ли...— Старик вопросительно и виновато посмотрел кругом.— Вы сами-то, служивые, отужинали?
— Ешь, деда, ешь.
Старик, а за ним и его молчаливые спутники достали из мешков по черной травяной лепешке, по луковице и, сосредоточенно жуя, принялись ужинать.
5. «ДА Я ЖЕ ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ!»
В Москву мы приехали ночью. Несколько часов стояли на какой-то подмосковной товарной станции, на забитых вагонами путях. По-прежнему бушевала, крутила снежные смерчи метель, а в теплушке не осталось дров, чтобы еще раз протопить. Когда теперь подъезжаешь к Москве, зарево над нею видно за много десятков километров, далекий край неба медленно плавится и раскаляется все сильнее, и, даже не глядя на часы и на мелькающие мимо дачные платформы, твердо знаешь — недалеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Самым, пожалуй, ярким, самым отчетливым, что мне запомнилось в этом нашем долгом путешествии, были севшие где-то на Орловщине мужики — трое. В тот день наша теплушка была набита до того, что сидеть и то приходилось по очереди, а уж спать — где там. И вот на каком-то полустанке, в разгар метели, когда кто-то из красноармейцев выпрыгнул за нуждой, эти трое и подошли к вагону. Один, самый старый, снял шапку, попросил:
— Не дайте сгибнуть, милые, посадите...
— Да куда же сажать, деда? Гляди-ка тут что!
— Так ведь, милые... От мира мы, к Ленину в Москву идем... дело самой неотложности...
— К Ленину? — переспросили из вагона. И сразу стало тихо.
— А ну-ка, деда, давай руку.
Так эти трое ходоков и оказались в нашем вагоне. Конечно, рассказывая теперь о тех давних встречах, я, вероятно, привожу не все дословно так, как оно было сказано: это просто невозможно. Но я отчетливо помню смысл и интонации сказанного, отдельные слова и фразы. Для меня эти встречи в пути оказались запоминающимися еще и потому, что они постепенно вводили меня в новый мир.
Ходоков усадили около печки, они согрелись, развязали свои кушаки, распахнули полушубки. Все трое были одеты бедно, все на них изношенное до дыр, в заплатах, на ногах лапти.
— Ну как, деды, с озимыми? Отсеялись? — спросил кто-то и вздохнул.— Ах, выйти бы по весне на пашню, да чтобы коняшка, да грачи в борозде...
— Отсеялись, да не все...— отозвался тот, что был старше, с кудельной седоватой бородой, закрывавшей ему шею и грудь.— Кулаки — те, известное дело, отсеялись, да и то не в пример прошлым годам, только что на свои животы, на свой прокорм... «Что нам, говорят, Советскую власть да большевиков кормить, пущай сами и пашут, ежели жрать охота...» Вот так-то, мила душа...
Кто-то протянул старику кисет и кусок бумаги:
— Кури, деда.
Он отрицательно покачал головой:
— Не набалованы, мила душа...— Было в лице его что-то от Льва Толстого: высокий, избитый глубокими морщинами лоб, запавшие, острые бесцветные глаза под седым навесом бровей.— Не набалованы,— повторил он и оглянулся на одного из своих попутчиков, однорукого тщедушного мужичка с рыженьким клинышком бородки и озорными, хотя и потускневшими глазами.— Хоша вот Митрий балует, на фронте выучился, на германской... Кури, Митрий, все одно дыму тут — не передохнуть...
— А ты, деда, слезай, ежели душно... Пешочком-то воздух — чистый янтарь,— пошутил кто-то.
Но старик посмотрел сурово, и шутник смолк.
— Мне, ежели хочешь, хоть плыть, а быть... Мир послал, наш мир, бедняцкий... Ежели, сказали, Тимофей Петров, не добьешься до самого Ленина, нет тебе в нашу деревню возврату...
— Да чего же вы к Ленину-то? — спросил солдат, сидевший за спиной старика.— Чай, сами знаете, раненый он был, ему теперь бы покой да покой...
— Знаем, всё знаем,— кивнул старик.— И за раны его не меньше твоего боли приняли... А нет без его слова нам никакого решения! Вот ты скажи-ка, громкий...— Старик оглянулся на того, что сидел за его плечом.— Ты, к примеру, крестьянствовал?
— Не, мы рабочего сословия... кузнецы... плужок, скажем, вашему брату отковать или еще что — это наши мозоли...
— Вот то-то... Тебе урожай не урожай — тебе одна стынь-жара... А вот я или вот он, Митрий... Нам знать надо, как же теперь дальше жить... Ну, помещиков прогнали, земля теперь есть. За всю осень я на себе, на старухе да на снохе вдовой два осьминника вспахал... А сеять опять же чем, когда у меня с прошлого лета ни зерна нету? А? Опять я — на поклон к Савве Лукичу: дай до новины. «Ну-к што, говорит, возьми, Тимофей». Насыпал меру. «С урожаем, говорит, две вернешь». Не взять? А сеять как же? Ну взял, ржица тощенькая, голодного году... Стало быть, опять мне кабала... Так? Опять он силу забирает, Савва-то. И закону на него нету, никакой управы... Доброе, дескать, дело творю... Ну ищо у попа сохранилось зерно. Так тот и вовсе не по-божьему: три меры за меру... пастырь божий... Наши-то сельсоветчики только руками разводят... А тут весна скоро, яровой клин пахать... Опять, стало быть, старуху да сноху запрягать, либо у того же Саввы коняшку просить? А он что, даром?
И опять старик оглянулся на кузнеца.
— Твое дело, мила душа, простое, постучал молотком, тут тебе и хлебушек... А ить его растить надо, за ним, как за дитем, ходить требуется... Ну и скажи, вдруг снова немилость божья — снова от колоса до колоса не слыхать голоса?.. Чего я тогда Савве отдавать стану? Стало быть, опять я в батраки к нему... да еще в темные батраки, в тайные, потому он все же опасается: вдруг его власть как помещика признает, к ногтю возьмет? А? Нет, мила душа, что ни говори, один у нас выход — к Ленину, он все скажет... А что ранетый, так мы ему горшочек меду, на травах настоенный, везем,— моя старуха от любой хвори медом лечит, могутная сила у меду...
Из темного угла в падающий от печурки круг света выдвинулся молодой солдат.
— Не возьмет он вашего меду, дед...
— Почему такое не возьмет? Мы же не как-нибудь, для пользы его, для здоровья...
— Все равно не возьмет. А ежели и возьмет, куда-нибудь в детский дом сиротишкам отправит,— не такой он человек, чтобы в мед булку обмакивать, когда народ голодом помирает... Я в Смольном еще у него был, в карауле стоял... Как мне пайка хлебная вроде глины — так и ему... Только что чай бесперечь пьет... Ну, это от сна... Спать ему совсем некогда...
Старик задумался, глядя в огонь, медленно, словно лаская, поглаживал бороду. Вздохнул.
— Ну, его воля... как скажет. Ежели скажет: сиротам, пущай сиротам... Только ведь что же это? Он же так и помереть очень просто может... А? Ну, а кругом чего же глядят?! Не ест — силком кормить надо, чтобы жил и жил. Мы-то что же без него будем?
- Старику никто не ответил, монотонно стучали под полом колеса, изредка гудел где-то недалеко паровоз, выла за стенами метель, сорила в щели ледяной крупой...
— Ну что ж, поесть, что ли...— Старик вопросительно и виновато посмотрел кругом.— Вы сами-то, служивые, отужинали?
— Ешь, деда, ешь.
Старик, а за ним и его молчаливые спутники достали из мешков по черной травяной лепешке, по луковице и, сосредоточенно жуя, принялись ужинать.
5. «ДА Я ЖЕ ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ!»
В Москву мы приехали ночью. Несколько часов стояли на какой-то подмосковной товарной станции, на забитых вагонами путях. По-прежнему бушевала, крутила снежные смерчи метель, а в теплушке не осталось дров, чтобы еще раз протопить. Когда теперь подъезжаешь к Москве, зарево над нею видно за много десятков километров, далекий край неба медленно плавится и раскаляется все сильнее, и, даже не глядя на часы и на мелькающие мимо дачные платформы, твердо знаешь — недалеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115