они мелькали словно в быстро несущемся сне и сразу исчезали, заслонялись другими.
На площади собралось много народу. Здесь были и рабочие — мужчины и женщины, и солдаты — инвалиды войны, и детишки, и крестьяне, приехавшие на базар, несколько подвод обособленной кучкой сгрудилось на краю площади. Все это было ярко освещено солнцем.
В то время в нашем городе на площади и на перекрестках больших улиц стояли огромные пожарные чаны, наполненные водой. По праздникам на одном из таких чанов, накрытом толстыми досками, размещался оркестр.
Так было и в тот день. По краям самодельного помоста, у ног оркестрантов сидели, свесив босые ноги, мальчишки. У братской могилы в почетном карауле стояли два красноармейца из комендантского взвода — безусый, белобрысый паренек с испуганным лицом, с большими карими, похожими на пятаки глазами и пожилой рыжеватый солдат со шрамом, перечеркивающим весь лоб рваной красной чертой. Между ними, у деревянной пирамидки, заново-окрашенной по случаю праздника, зеленели огромный хвойный венок и букетики простеньких полевых цветов.
На одной стороне помоста на дощатой трибуне стояли несколько человек. Я сразу узнал среди них дядю Колю и Александру Васильевну Морозову. Тогда они показались мне самыми родными людьми — злой кулак, все время сжимавший мое сердце, как будто разжался. «Нет, ты не остался на земле один, сказал я себе, они еще здесь, рядом с тобой, товарищи твоего отца!» Дядя Коля стоял ближе других ко мне — я его хорошо видел. Он еще больше похудел и осунулся, вертикальные морщины на щеках стали глубже. Он был скрыт по грудь барьером трибуны, и я подумал, что ему, безногому, пришлось ради этого случая встать на табурет. Морозова, в светлом платочке и белой кофточке, опиралась обеими руками на барьер рядом с дядей Колей.
Мне хотелось быть с ними. Я протискивался вперед, все ближе к трибуне, вслушивался в слова, которые дядя Коля, потрясая кулаком, бросал в толпу. Разговор шел о белополяках, они снова поднялись на нашу молодую республику войной. Дядя Коля призывал тех, кто не обязан идти на фронт по мобилизации, но способен носить оружие, тут же, на митинге, записываться в добровольческий отряд, который сегодня уезжает на запад.
Я все видел и слышал сквозь пелену тумана, у меня кружилась голова, тошнило, подгибались ноги. Несколько раз я с тоской вспоминал о своей госпитальной койке — с какой радостью я лег бы сейчас на нее и уснул. Но вдруг один маленький эпизод как бы разбудил меня, вернул из полусонного состояния к реальной жизни, к тому, что происходило на площади.
В стороне от меня на крестьянских телегах — во многие из них были впряжены коровы — хмуро сидели приехавшие на базар мужики. С недоверием и недоброжелательностью слушали они то, что говорилось с трибуны. И когда дядя Коля замолчал, еще раз повторив, что все, кому дорога Советская власть и кто способен носить оружие, должны тут же записаться в добровольческий отряд, один из этих мужиков, представительный, властный, в рваной, расстегнутой на груди рубахе, встал в телеге на колени и, вздернув широкую, лопатой, бороду, громко крикнул:
— Эй, ты! Милай! Наши-то сыны давно на фронтах свои головы положили. А ты сам-то што жа? Ты ба и шел, ежели надо? А?!
На площади стало так тихо, что я отчетливо слышал, как в церковном садике чирикали воробьи.
Дядя Коля ответил не сразу. С побледневшим лицом он всматривался в бородатого старика. А тот, бесстрашно выставив вперед сивую, с золотым отливом бороду, ждал. Глаза его горели веселым и злым огнем. Оглянувшись по сторонам, он продолжал:
— Як чему говорю, гражданы. Ведь ежели она кому родная, Советская-то власть, тот первый и должон иттить. Так я полагаю? А он что жа, сам нас на войну, значится, загоняет, а сам в кусты? Этак-то, видит бог, негоже!
Видимо, старик не знал, что у дяди Коли нет ног. С трепетом я ждал, что дядя Коля ответит.
Постояв несколько мгновений молча, дядя Коля стал продвигаться к краю трибуны, перебирая руками по барьеру. Я не понимал, как он двигается — ведь он безногий. И вдруг дядя Коля вышел из-за барьера на помост рядом с оркестром. И я закричал от удивления и радости: у него были ноги! Правда, стоял он на них неуверенно и, на миг отпустив край барьера, сразу снова схватился за него рукой. Со странным, напряженным выражением он огляделся кругом, словно отыскивая что-то необходимое. Вся толпа на площади молчала и ждала. Оглянувшись на оркестр, дядя Коля молча протянул барабанщику руку и пошевелил пальцами. Барабанщик, недоумевая, протянул ему свою колотушку, которой он во время игры оркестра колотил по барабану. Дядя Коля взял эту толстую палку с круглым набалдашником на конце и теперь уже с ненавистью поглядел па все еще ожидавшего ответа бородатого мужика.
— Эй ты, кулацкий последыш! Обрадовался, что белые опять зашевелились? Агитировать начал?! — крикнул дядя Коля, подняв руку с колотушкой.— Гляди сюда, волчья твоя кровь! — И он изо всех сил ударил себя палкой сначала по одной, потом подругой ноге. Жесткий металлический звон пролетел над площадью.— Гляди! — И, бросив назад колотушку — барабанщик поймал ее на лету,— дядя Коля судорожным рывком подтянул штанины на обеих ногах — под ними остро блеснул на солнце белый металл и красное дерево новых протезов.— Гляди! Я уже полжизни оставил там, куда сейчас зову трудящих людей. Не тебя зову, живоглот! У тебя, поди-ка, несколько хлебных ям позарыто, и сюда ты приехал с рабочего народа шкуру драть, хотя и надел рваную рубашку! А мои медали вот они! — Он неуклюже взмахнул правой ногой и вдруг покачнулся и стал валиться на бок. И если бы его не подхватили под руки и не сунули ему в руки новенький, еще не затертый руками костыль, он, наверно, упал бы с помоста.
И сразу многоголосый гвалт поднялся на площади. Рабочие, которые стояли близко к подводе бородатого, с таким гневом кинулись к нему, что он, нахлобучив шапку, торопливо сел, растерянно бормоча:
— Так я што жа, я ничего, я ведь и не знал, истинный бог, не знал! — И принялся нахлестывать свою лошаденку кнутом, выбираясь из толпы.
А возле трибуны уже звучали требовательные голоса:
— Пиши меня, Николай Степаныч!
— Меня пиши, Вагин!
— Душить эту контру надо, вот что!
— Опять хвост подняли...
— Услышали: беляки под самым Киевом!
— Пиши меня, Степаныч!
Когда я протискивался к трибуне, дядя Коля сидел на опрокинутом ящике и странно, напряженно улыбался. Рядом с ним и кепке с пуговкой, остроносенький паренек записывал тех, кто хотел идти на фронт.
К нему подходили старики, которым давно перевалило за полвека, и совсем молодые ребята, почти мальчишки. Подошел безрукий—рукав шинели прижат к боку солдатским ремнем.
— А я их и одной рукой душить буду, гадов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
На площади собралось много народу. Здесь были и рабочие — мужчины и женщины, и солдаты — инвалиды войны, и детишки, и крестьяне, приехавшие на базар, несколько подвод обособленной кучкой сгрудилось на краю площади. Все это было ярко освещено солнцем.
В то время в нашем городе на площади и на перекрестках больших улиц стояли огромные пожарные чаны, наполненные водой. По праздникам на одном из таких чанов, накрытом толстыми досками, размещался оркестр.
Так было и в тот день. По краям самодельного помоста, у ног оркестрантов сидели, свесив босые ноги, мальчишки. У братской могилы в почетном карауле стояли два красноармейца из комендантского взвода — безусый, белобрысый паренек с испуганным лицом, с большими карими, похожими на пятаки глазами и пожилой рыжеватый солдат со шрамом, перечеркивающим весь лоб рваной красной чертой. Между ними, у деревянной пирамидки, заново-окрашенной по случаю праздника, зеленели огромный хвойный венок и букетики простеньких полевых цветов.
На одной стороне помоста на дощатой трибуне стояли несколько человек. Я сразу узнал среди них дядю Колю и Александру Васильевну Морозову. Тогда они показались мне самыми родными людьми — злой кулак, все время сжимавший мое сердце, как будто разжался. «Нет, ты не остался на земле один, сказал я себе, они еще здесь, рядом с тобой, товарищи твоего отца!» Дядя Коля стоял ближе других ко мне — я его хорошо видел. Он еще больше похудел и осунулся, вертикальные морщины на щеках стали глубже. Он был скрыт по грудь барьером трибуны, и я подумал, что ему, безногому, пришлось ради этого случая встать на табурет. Морозова, в светлом платочке и белой кофточке, опиралась обеими руками на барьер рядом с дядей Колей.
Мне хотелось быть с ними. Я протискивался вперед, все ближе к трибуне, вслушивался в слова, которые дядя Коля, потрясая кулаком, бросал в толпу. Разговор шел о белополяках, они снова поднялись на нашу молодую республику войной. Дядя Коля призывал тех, кто не обязан идти на фронт по мобилизации, но способен носить оружие, тут же, на митинге, записываться в добровольческий отряд, который сегодня уезжает на запад.
Я все видел и слышал сквозь пелену тумана, у меня кружилась голова, тошнило, подгибались ноги. Несколько раз я с тоской вспоминал о своей госпитальной койке — с какой радостью я лег бы сейчас на нее и уснул. Но вдруг один маленький эпизод как бы разбудил меня, вернул из полусонного состояния к реальной жизни, к тому, что происходило на площади.
В стороне от меня на крестьянских телегах — во многие из них были впряжены коровы — хмуро сидели приехавшие на базар мужики. С недоверием и недоброжелательностью слушали они то, что говорилось с трибуны. И когда дядя Коля замолчал, еще раз повторив, что все, кому дорога Советская власть и кто способен носить оружие, должны тут же записаться в добровольческий отряд, один из этих мужиков, представительный, властный, в рваной, расстегнутой на груди рубахе, встал в телеге на колени и, вздернув широкую, лопатой, бороду, громко крикнул:
— Эй, ты! Милай! Наши-то сыны давно на фронтах свои головы положили. А ты сам-то што жа? Ты ба и шел, ежели надо? А?!
На площади стало так тихо, что я отчетливо слышал, как в церковном садике чирикали воробьи.
Дядя Коля ответил не сразу. С побледневшим лицом он всматривался в бородатого старика. А тот, бесстрашно выставив вперед сивую, с золотым отливом бороду, ждал. Глаза его горели веселым и злым огнем. Оглянувшись по сторонам, он продолжал:
— Як чему говорю, гражданы. Ведь ежели она кому родная, Советская-то власть, тот первый и должон иттить. Так я полагаю? А он что жа, сам нас на войну, значится, загоняет, а сам в кусты? Этак-то, видит бог, негоже!
Видимо, старик не знал, что у дяди Коли нет ног. С трепетом я ждал, что дядя Коля ответит.
Постояв несколько мгновений молча, дядя Коля стал продвигаться к краю трибуны, перебирая руками по барьеру. Я не понимал, как он двигается — ведь он безногий. И вдруг дядя Коля вышел из-за барьера на помост рядом с оркестром. И я закричал от удивления и радости: у него были ноги! Правда, стоял он на них неуверенно и, на миг отпустив край барьера, сразу снова схватился за него рукой. Со странным, напряженным выражением он огляделся кругом, словно отыскивая что-то необходимое. Вся толпа на площади молчала и ждала. Оглянувшись на оркестр, дядя Коля молча протянул барабанщику руку и пошевелил пальцами. Барабанщик, недоумевая, протянул ему свою колотушку, которой он во время игры оркестра колотил по барабану. Дядя Коля взял эту толстую палку с круглым набалдашником на конце и теперь уже с ненавистью поглядел па все еще ожидавшего ответа бородатого мужика.
— Эй ты, кулацкий последыш! Обрадовался, что белые опять зашевелились? Агитировать начал?! — крикнул дядя Коля, подняв руку с колотушкой.— Гляди сюда, волчья твоя кровь! — И он изо всех сил ударил себя палкой сначала по одной, потом подругой ноге. Жесткий металлический звон пролетел над площадью.— Гляди! — И, бросив назад колотушку — барабанщик поймал ее на лету,— дядя Коля судорожным рывком подтянул штанины на обеих ногах — под ними остро блеснул на солнце белый металл и красное дерево новых протезов.— Гляди! Я уже полжизни оставил там, куда сейчас зову трудящих людей. Не тебя зову, живоглот! У тебя, поди-ка, несколько хлебных ям позарыто, и сюда ты приехал с рабочего народа шкуру драть, хотя и надел рваную рубашку! А мои медали вот они! — Он неуклюже взмахнул правой ногой и вдруг покачнулся и стал валиться на бок. И если бы его не подхватили под руки и не сунули ему в руки новенький, еще не затертый руками костыль, он, наверно, упал бы с помоста.
И сразу многоголосый гвалт поднялся на площади. Рабочие, которые стояли близко к подводе бородатого, с таким гневом кинулись к нему, что он, нахлобучив шапку, торопливо сел, растерянно бормоча:
— Так я што жа, я ничего, я ведь и не знал, истинный бог, не знал! — И принялся нахлестывать свою лошаденку кнутом, выбираясь из толпы.
А возле трибуны уже звучали требовательные голоса:
— Пиши меня, Николай Степаныч!
— Меня пиши, Вагин!
— Душить эту контру надо, вот что!
— Опять хвост подняли...
— Услышали: беляки под самым Киевом!
— Пиши меня, Степаныч!
Когда я протискивался к трибуне, дядя Коля сидел на опрокинутом ящике и странно, напряженно улыбался. Рядом с ним и кепке с пуговкой, остроносенький паренек записывал тех, кто хотел идти на фронт.
К нему подходили старики, которым давно перевалило за полвека, и совсем молодые ребята, почти мальчишки. Подошел безрукий—рукав шинели прижат к боку солдатским ремнем.
— А я их и одной рукой душить буду, гадов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115