У амбара, на старом мельничном жернове, сидел казак с серым равнодушным лицом и лузгал семечки, все вокруг было заплевано шелухой. Чуть в стороне лежали два трупа — один в обтрепанной, изгрызенной по подолу шинелишке, а другой просто в нательной серой, когда-то, наверное, белой рубахе, оба босые. Невдалеке сидела худая черная собака и глядела на нас голодными глазами.
Сторож отпер замок, и нас загнали в амбар. Здесь было темно, пахло прелым, лежалым зерном, паутиной и мышиным пометом. Мы падали, спотыкаясь на высоком пороге и толкая друг друга.
Дверь закрыли, стало совсем темно, только внизу, у самого порога, на избитом деревянном полу расплывалось небольшое пятно света. Он падал из кошачьего лаза, вырезанного в низу двери.
Я сел на пол, прижался спиной к бревенчатой стене. Ощупал стены и пол вокруг — рядом стояла широкая деревянная лопата и метла.
Тяжелое дыхание раздавалось в разных углах амбара, и, привыкнув к темноте, я разглядел несколько смутных фигур вдоль стен. Оказалось, что в амбаре до нас уже сидели люди.
— Откудова, ребята? — спросил кто-то шепелявым, старческим голосом из темноты.
Никому не хотелось говорить, и поэтому ответили не сразу:
— Из Каховки
— Красноармейцы, что ли?
— Да.
— Ну, значит, горькая будет ваша судьба. Теперь они вовсе озверели, лютуют — страсть... вешают и вашего и нашего брата по всем селам — по площадям. Для острастки, значит.
Это и мы знали.
— А вы, дедушка, откуда? — спросил Костя после нескольких минут тягостного молчания.
— Не больно я дедушка,— ответил, чуть помедлив, шепелявый голос.— Зубья вот вчера повышибли, и стал дедушка,— и, помолчав, добавил: — Здешние мы.
— Кто теперь здесь?
— Да сразу-то и не поймешь кто. Целую неделю какого-то батьки банда стоит. А теперь еще генерала Барбовича конники налетели.
Помолчали.
— А за что вам... зубы-то? — спросил я.
— Да ведь как сказать...— Шепелявый помолчал, и слышно было, как он облизнул губы.— У меня, видишь ты... нога.— Он постучал в темноте чем-то по полу, и я понял, что стучит он деревянной ногой.— За царя-батюшку оставил я ее, ногу-то, под самым, почитай, Пинском. Ну, с тех пор вроде отвоевался, подался в инвалиды. Так и жил... Конечно, будь я при ноге, и я бы их, живоглотов, под корень резал. А теперь...
Снаружи донесся монотонный, медленный звон похоронного колокола — видимо, тот, кого отпевали, отправился из церкви к последнему пристанищу.
— Кого хоронят? — спросил кто-то из наших.
— А вот его и хоронят, за которого нас с женой завтра на площади вешать станут.
Шепелявый опять вздохнул:
— Дело-то, видишь, какое... Жена моя, Ксюша, приглянулась одному ихнему полковнику, фамилии этой сволочи не знаю. Ну, увидел он ее, конечно, у колодца — и, значит, сразу к нам на постой. Как ты его не пустишь? Вот и стоит, значит. И вот усылает он меня: дескать, сходи-ка, мужик, в штаб, записку снеси. Ну, понес я. А он в это время — к ней. Вертаюсь я из поручения — быстренько так обернулся,— а он ее в сенцах ломает. Увидел меня, отпустил и говорит: «Ты што, хромая собака, под ногами путаешься? На мазарки тебе охота?» А я ему: «У меня, говорю, нога хромая, а у тебя, сволочь золото-погонная, душа хромая на все четыре копыта». Ну, он за пистолет и ко мне. А Ксюшка к печке кинулась, чугунок там у нее со щами кипел. Ну, она ему чугунок этот сзади на голову и надела. Завизжал он, чисто свинья. А тут я его под самый дых кулаком — кулак-то у меня трудный, кузнец я. Ну, и поплыл он к господу богу. А тут, как на грех, адъютант к нему...— Рассказчик вздохнул и сплюнул в темноте.— Ксюшку жалко, в тяжестях она, первеньким. У нас, видишь ли, детишек семь годов не было... И вот, понесла...
Опять помолчали, вслушиваясь в тягучий похоронный звон.
— Она здесь? — спросил я, пристальнее всматриваясь в полутьму.
— Нету. Ее в другой анбар заперли. Завтра, слышь, на площади встренетесь. Эх, выбраться бы!
Кузнец встал и, постукивая по полу деревяшкой, пошел вдоль стен, ощупывая бревна. Потом со вздохом вернулся и сел рядом со мной.
— Тяжко,— сказал он глухо.— В грудях все прямо вот как болит. Ты бы парень, рассказал чего... а?
А что я мог ему рассказать? Я сидел, забившись в угол, и с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит на улице. Мне казалось просто невозможным, что меня сегодня или завтра убьют. Откуда-то должно было прийти избавление.
Ночь мы с Костей провели без сна, лежа на полу, почти не разговаривая, подавленные тоской. В углу кто-то громким шепотом молился, без конца повторяя: «Пресвятая мати». Где-то неподалеку повизгивала Антантка.
Но никого из тех, кто сидел в амбаре, не убили. На исходе ночи на северной окраине села послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, стремительный топот множества копыт. «Ура! Даешь!» Это пробивались на юг наши конные части. Белые в панике метнулись в стороны, не успев расправиться с нами. Правда, они все же подожгли амбар, и, если бы не могучие руки кузнеца, мы, вероятно, сгорели бы живьем. Просунув обе руки в кошачий лаз в нижней части двери, кузнец одним рывком выломал часть крайней доски, остальное не составило для него труда.
Выпрыгнув из амбара, припадая на деревянную ногу, он побежал в сторону, сложив рупором у рта ладони:
— Ксюша! Ксюша-а!
Мне показалось, что издали ему ответил стонущий женский крик.
Около двадцати беляков было взято в то утро в плен, и на рассвете, когда их вели по селу, я с ненавистью всматривался в их искаженные страхом лица. К сожалению, Анисима среди них не было.
32. РАНЫ... РАНЫ...
Ночь была холодная, темная. С запада тяжелыми леденящими волнами накатывался ветер, нес по земле снежную пыль. Словно мокрые, рваные тряпки, мотались над землей низкие лохматые тучи.
И в ту ночь мы с Костей были рядом. Мы все еще были живы, хотя многие из тех, кто вместе с нами ехал в теплушке, уже погибли — немало осталось на полях Украины наспех закопанных могил. При каждом отступлении на Каховский плацдарм в наш полк вливалось пополнение: туляки, ярославцы, питерцы, москвичи. Но часто мы не успевали даже познакомиться: очередное наступление кидало в бой и оказывалось, что товарищ погиб и даже тело его пришлось оставить врагу.
В ту ночь мы сидели четверо на дне окопа, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и вдруг из степи сквозь вой ветра пробился железный, нарастающий шум, как будто ползло огромное металлическое чудовище, скрежеща по земле кованым телом.
Вскочив, схватившись за оружие, мы ждали.
Голос Слепакова донесся откуда-то из темноты:
— Гранаты готовь! Танки!
Шум нарастал, земля гудела и дрожала, дрожь передавалась рукам и всему телу, глаза, напрягаясь до слез, всматривались в дымящуюся снегом тьму.
В глубине обороны, за нашими спинами, тяжело ухнуло орудие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Сторож отпер замок, и нас загнали в амбар. Здесь было темно, пахло прелым, лежалым зерном, паутиной и мышиным пометом. Мы падали, спотыкаясь на высоком пороге и толкая друг друга.
Дверь закрыли, стало совсем темно, только внизу, у самого порога, на избитом деревянном полу расплывалось небольшое пятно света. Он падал из кошачьего лаза, вырезанного в низу двери.
Я сел на пол, прижался спиной к бревенчатой стене. Ощупал стены и пол вокруг — рядом стояла широкая деревянная лопата и метла.
Тяжелое дыхание раздавалось в разных углах амбара, и, привыкнув к темноте, я разглядел несколько смутных фигур вдоль стен. Оказалось, что в амбаре до нас уже сидели люди.
— Откудова, ребята? — спросил кто-то шепелявым, старческим голосом из темноты.
Никому не хотелось говорить, и поэтому ответили не сразу:
— Из Каховки
— Красноармейцы, что ли?
— Да.
— Ну, значит, горькая будет ваша судьба. Теперь они вовсе озверели, лютуют — страсть... вешают и вашего и нашего брата по всем селам — по площадям. Для острастки, значит.
Это и мы знали.
— А вы, дедушка, откуда? — спросил Костя после нескольких минут тягостного молчания.
— Не больно я дедушка,— ответил, чуть помедлив, шепелявый голос.— Зубья вот вчера повышибли, и стал дедушка,— и, помолчав, добавил: — Здешние мы.
— Кто теперь здесь?
— Да сразу-то и не поймешь кто. Целую неделю какого-то батьки банда стоит. А теперь еще генерала Барбовича конники налетели.
Помолчали.
— А за что вам... зубы-то? — спросил я.
— Да ведь как сказать...— Шепелявый помолчал, и слышно было, как он облизнул губы.— У меня, видишь ты... нога.— Он постучал в темноте чем-то по полу, и я понял, что стучит он деревянной ногой.— За царя-батюшку оставил я ее, ногу-то, под самым, почитай, Пинском. Ну, с тех пор вроде отвоевался, подался в инвалиды. Так и жил... Конечно, будь я при ноге, и я бы их, живоглотов, под корень резал. А теперь...
Снаружи донесся монотонный, медленный звон похоронного колокола — видимо, тот, кого отпевали, отправился из церкви к последнему пристанищу.
— Кого хоронят? — спросил кто-то из наших.
— А вот его и хоронят, за которого нас с женой завтра на площади вешать станут.
Шепелявый опять вздохнул:
— Дело-то, видишь, какое... Жена моя, Ксюша, приглянулась одному ихнему полковнику, фамилии этой сволочи не знаю. Ну, увидел он ее, конечно, у колодца — и, значит, сразу к нам на постой. Как ты его не пустишь? Вот и стоит, значит. И вот усылает он меня: дескать, сходи-ка, мужик, в штаб, записку снеси. Ну, понес я. А он в это время — к ней. Вертаюсь я из поручения — быстренько так обернулся,— а он ее в сенцах ломает. Увидел меня, отпустил и говорит: «Ты што, хромая собака, под ногами путаешься? На мазарки тебе охота?» А я ему: «У меня, говорю, нога хромая, а у тебя, сволочь золото-погонная, душа хромая на все четыре копыта». Ну, он за пистолет и ко мне. А Ксюшка к печке кинулась, чугунок там у нее со щами кипел. Ну, она ему чугунок этот сзади на голову и надела. Завизжал он, чисто свинья. А тут я его под самый дых кулаком — кулак-то у меня трудный, кузнец я. Ну, и поплыл он к господу богу. А тут, как на грех, адъютант к нему...— Рассказчик вздохнул и сплюнул в темноте.— Ксюшку жалко, в тяжестях она, первеньким. У нас, видишь ли, детишек семь годов не было... И вот, понесла...
Опять помолчали, вслушиваясь в тягучий похоронный звон.
— Она здесь? — спросил я, пристальнее всматриваясь в полутьму.
— Нету. Ее в другой анбар заперли. Завтра, слышь, на площади встренетесь. Эх, выбраться бы!
Кузнец встал и, постукивая по полу деревяшкой, пошел вдоль стен, ощупывая бревна. Потом со вздохом вернулся и сел рядом со мной.
— Тяжко,— сказал он глухо.— В грудях все прямо вот как болит. Ты бы парень, рассказал чего... а?
А что я мог ему рассказать? Я сидел, забившись в угол, и с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит на улице. Мне казалось просто невозможным, что меня сегодня или завтра убьют. Откуда-то должно было прийти избавление.
Ночь мы с Костей провели без сна, лежа на полу, почти не разговаривая, подавленные тоской. В углу кто-то громким шепотом молился, без конца повторяя: «Пресвятая мати». Где-то неподалеку повизгивала Антантка.
Но никого из тех, кто сидел в амбаре, не убили. На исходе ночи на северной окраине села послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, стремительный топот множества копыт. «Ура! Даешь!» Это пробивались на юг наши конные части. Белые в панике метнулись в стороны, не успев расправиться с нами. Правда, они все же подожгли амбар, и, если бы не могучие руки кузнеца, мы, вероятно, сгорели бы живьем. Просунув обе руки в кошачий лаз в нижней части двери, кузнец одним рывком выломал часть крайней доски, остальное не составило для него труда.
Выпрыгнув из амбара, припадая на деревянную ногу, он побежал в сторону, сложив рупором у рта ладони:
— Ксюша! Ксюша-а!
Мне показалось, что издали ему ответил стонущий женский крик.
Около двадцати беляков было взято в то утро в плен, и на рассвете, когда их вели по селу, я с ненавистью всматривался в их искаженные страхом лица. К сожалению, Анисима среди них не было.
32. РАНЫ... РАНЫ...
Ночь была холодная, темная. С запада тяжелыми леденящими волнами накатывался ветер, нес по земле снежную пыль. Словно мокрые, рваные тряпки, мотались над землей низкие лохматые тучи.
И в ту ночь мы с Костей были рядом. Мы все еще были живы, хотя многие из тех, кто вместе с нами ехал в теплушке, уже погибли — немало осталось на полях Украины наспех закопанных могил. При каждом отступлении на Каховский плацдарм в наш полк вливалось пополнение: туляки, ярославцы, питерцы, москвичи. Но часто мы не успевали даже познакомиться: очередное наступление кидало в бой и оказывалось, что товарищ погиб и даже тело его пришлось оставить врагу.
В ту ночь мы сидели четверо на дне окопа, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и вдруг из степи сквозь вой ветра пробился железный, нарастающий шум, как будто ползло огромное металлическое чудовище, скрежеща по земле кованым телом.
Вскочив, схватившись за оружие, мы ждали.
Голос Слепакова донесся откуда-то из темноты:
— Гранаты готовь! Танки!
Шум нарастал, земля гудела и дрожала, дрожь передавалась рукам и всему телу, глаза, напрягаясь до слез, всматривались в дымящуюся снегом тьму.
В глубине обороны, за нашими спинами, тяжело ухнуло орудие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115