С воем и визгом пролетели снаряды. На фоне взрыва я увидел черный силуэт идущего на наши окопы танка. Из его темной туши, как змеиные жала, высовывались острые языки огня.
Кто-то крикнул:
— Осподи! Зараз подавит усих!
Слепаков пробежал по краю окопа, прыгнул в него, и сквозь грохот выстрелов я услышал обрывки его брани.
Снаряд, ударивший в бруствер, заставил меня присесть, прижаться к промерзлой стене окопа. И когда через секунду я снова поднялся, танки, освещенные вспыхнувшим в полукилометре от нас прожектором, уже рвали колючую проволоку, уминая ее в землю, топча, волоча за собой.
Наша артиллерия открыла беглый огонь, между танками вздымались черные, опрокинутые конуса взрывов, вырванные из тьмы мгновенными вспышками пламени. Один танк, подбитый прямым попаданием, вздыбился и тяжело осел, зарылся железным носом в развороченную землю, другой провалился в яму, покрытую камышом,— она служила нам баней. Подожженный снарядом, загорелся за второй линией окопов сарай.
Костю ранили после того, как мы отступили за вторую линию. Снаряд упал рядом с ним, и сначала Антантка неестественно высоко подпрыгнула, перевернулась в воздухе и с глухим стуком упала, потом упал Костя.
Я бросился к нему, перевернул лицом вверх. Он был без сознания, из рукава на мои пальцы текла кровь.
— Костя! Костя!
Он не отзывался. Кровь текла и текла. Я попробовал поднять его и нести, но он был очень тяжел. Я снял шинель, бросил на землю и втащил на нее Костю. Взявшись за полу, я поволок шинель по обледенелой земле.
Шум боя стихал — видимо, атака захлебнулась. Сарай догорал. С каждой минутой становилось темнее, тени наползали из степи на освещенное прыгающим светом пространство.
Я уже выбился из сил, когда у самой околицы навстречу мне попались бегущие с окровавленными носилками санитары. И хотя Соня была одета в куцый белый полушубочек, которого я на ней никогда раньше не видел, и в заячью папаху, я ее сразу узнал.
— Соня!
Она остановилась, потом, разглядев меня, подбежала. Задыхаясь, крикнула:
— Он? Сережа?
— Нет.
— Господи, а я думала...
Она встала на колени возле Кости, ощупала его быстрыми, осторожными движениями. Я стоял, вытирая пот. Соня приподнялась, махнула рукой санитарам:
— Идите! Я останусь!
И тени санитаров, бежавших с ней, растаяли в темноте.
— Живой? — спросил я.
— Угу. Да помоги ты! Что стоишь, как мертвый! Соня расстегнула рубашку Кости, рвала зубами бинты.
— Ну вот, кое-как.— Облегченно вздохнула, встала.— Надо скорей. Понесем.— Она приподняла обвисающее тело, перехватила покрепче. Я взял Костю с другой стороны, и мы пошли.
И как раз в этот момент в холодной темноте за нами снова послышались танки. И снова начала бить артиллерия. Со стороны хутора Терны низко, бреющим полетом, пронесся вражеский аэроплан.
Устав, мы остановились.
— Что делать? — крикнула Соня.— Ах, дура какая, носилки услала. Умрет,— и снова, наклонившись над раненым, приподняла его.
Загорелся хутор Терны. Багровое пламя заплясало над ним, в небо полетели искры и огненные галки. Мы тащили Костю, останавливаясь и оглядываясь. Ноги его волочились по земле. А дребезг танков все нарастал, догоняя нас.
И через несколько секунд, оглянувшись, я увидел танк. Он шел прямо на нас, а немного в стороне, по дороге к днепровским переправам, мчались второй и третий.
Мы опустили Костю на землю и стояли как вкопанные. А танк шел, брызжа во все стороны огнем, ныряя в долинки и снова выныривая, и двумя веерами разлеталась у него из-под гусениц земля.
Танк шел на нас, перестав стрелять.
И это было так страшно, что до сих пор я иногда вижу это во сне, и у меня останавливается сердце.
— Беги! — крикнул я Соне и побежал сам.
Она кинулась в другую сторону, и, оглянувшись, я увидел, что танк повернул за ней. Она остановилась.
— Дура! Беги! — кричал я, хотя и понимал, что она не могла меня слышать.
Когда танк был уже в нескольких метрах от нее, она вдруг закричала,— закричала так, что я услышал этот острый, пронзительный крик сквозь шум боя. Я видел, как она схватилась обеими руками за живот и опустилась на колени.
Танк все шел, в свете разгорающегося пожара на его борту бежали белые слова: «За Русь святую». Я закрыл глаза. Я не мог видеть, как раздавят Соню. Но в этот момент удар потряс землю, что-то взвизгнуло, заскрежетало. И когда я открыл, танк, как раненый зверь, крутился на одной гусенице. К нему бежали наши.
Я подбежал к Соне.
— Дань,— сказала она шепотом,— Сережу найди.
— Раненая?
Я бросился искать санитаров, чтобы перенести Костю и Соню в лазарет,— я надеялся, что им обоим можно спасти жизнь.
33. СМЕРТЬ СОНИ
В день, когда умерла Соня, на церковной площади в Большой Каховке приехавшие из Москвы шефы знакомились с нашей дивизией. Дул все тот же режущий, пронизывающий ветер, гнул и ломал обнаженные ветви деревьев в церковном садике, сек лица и руки ледяной крупой. Я стоял в строю и слушал речи о революции, о нашем долге перед нею, о международной буржуазии, а перед моими глазами, заслоняя все, застыли лица Кости и Сони.
На параде пронесли перед строем привезенное москвичами знамя, по красному бархату летели серебряные буквы: «Уничтожить Врангеля!» Прошли два английских танка «Рикардо», захваченные в последнем бою. Надписи «За Русь святую» на обоих танках были замазаны, и поверх свежего зеленого пятна краски белели слова: «Это есть наш последний...» и «Москвич-пролетарий».
После митинга я вместе с Вандышевым зашел в госпиталь, навестить Костю и Соню. Они лежали в том самом доме, где мы ночевали два месяца назад, где собирался умирать седобородый старик и где впервые вставал на подгибающиеся ножки только что родившийся теленок.
На полу в избе была постлана солома, и на ней вповалку лежали раненые. Седобородый старик, который, оказывается, так и не умер, сидел за столом в кухоньке и, облизывая после каждого глотка ложку, хлебал из солдатского котелка чечевичный суп.
Костя был без сознания. Он меня не узнал. Я посидел возле, всматриваясь в искаженное болью лицо.
В нагрудном кармане лежавшей у его ног гимнастерки я нащупал письмо, достал его и, прочитав, взял с собой. Там было написано:
«Мама и Елочка. Я живой, и ничего плохого со мной не случилось. Скоро мы прогоним всех врагов, и тогда я вернусь домой, и мы будем жить вместе, как раньше, и у нас все будет: и хлеб, и сахар, и новое платье у Елки. Только ты, Елка, слушайся маму. Приеду, подарю тебе красноармейскую звезду...»
Письмо не было окончено. Я спрятал его, чтобы потом отослать в Анжеро-Судженск, и мы с Вандышевым перешли в маленькую комнату за деревянной щелястой перегородкой, где отдельно от мужчин лежала Соня.
Широкая деревянная кровать, на которой, вероятно, до этого и рождались и умирали многие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Кто-то крикнул:
— Осподи! Зараз подавит усих!
Слепаков пробежал по краю окопа, прыгнул в него, и сквозь грохот выстрелов я услышал обрывки его брани.
Снаряд, ударивший в бруствер, заставил меня присесть, прижаться к промерзлой стене окопа. И когда через секунду я снова поднялся, танки, освещенные вспыхнувшим в полукилометре от нас прожектором, уже рвали колючую проволоку, уминая ее в землю, топча, волоча за собой.
Наша артиллерия открыла беглый огонь, между танками вздымались черные, опрокинутые конуса взрывов, вырванные из тьмы мгновенными вспышками пламени. Один танк, подбитый прямым попаданием, вздыбился и тяжело осел, зарылся железным носом в развороченную землю, другой провалился в яму, покрытую камышом,— она служила нам баней. Подожженный снарядом, загорелся за второй линией окопов сарай.
Костю ранили после того, как мы отступили за вторую линию. Снаряд упал рядом с ним, и сначала Антантка неестественно высоко подпрыгнула, перевернулась в воздухе и с глухим стуком упала, потом упал Костя.
Я бросился к нему, перевернул лицом вверх. Он был без сознания, из рукава на мои пальцы текла кровь.
— Костя! Костя!
Он не отзывался. Кровь текла и текла. Я попробовал поднять его и нести, но он был очень тяжел. Я снял шинель, бросил на землю и втащил на нее Костю. Взявшись за полу, я поволок шинель по обледенелой земле.
Шум боя стихал — видимо, атака захлебнулась. Сарай догорал. С каждой минутой становилось темнее, тени наползали из степи на освещенное прыгающим светом пространство.
Я уже выбился из сил, когда у самой околицы навстречу мне попались бегущие с окровавленными носилками санитары. И хотя Соня была одета в куцый белый полушубочек, которого я на ней никогда раньше не видел, и в заячью папаху, я ее сразу узнал.
— Соня!
Она остановилась, потом, разглядев меня, подбежала. Задыхаясь, крикнула:
— Он? Сережа?
— Нет.
— Господи, а я думала...
Она встала на колени возле Кости, ощупала его быстрыми, осторожными движениями. Я стоял, вытирая пот. Соня приподнялась, махнула рукой санитарам:
— Идите! Я останусь!
И тени санитаров, бежавших с ней, растаяли в темноте.
— Живой? — спросил я.
— Угу. Да помоги ты! Что стоишь, как мертвый! Соня расстегнула рубашку Кости, рвала зубами бинты.
— Ну вот, кое-как.— Облегченно вздохнула, встала.— Надо скорей. Понесем.— Она приподняла обвисающее тело, перехватила покрепче. Я взял Костю с другой стороны, и мы пошли.
И как раз в этот момент в холодной темноте за нами снова послышались танки. И снова начала бить артиллерия. Со стороны хутора Терны низко, бреющим полетом, пронесся вражеский аэроплан.
Устав, мы остановились.
— Что делать? — крикнула Соня.— Ах, дура какая, носилки услала. Умрет,— и снова, наклонившись над раненым, приподняла его.
Загорелся хутор Терны. Багровое пламя заплясало над ним, в небо полетели искры и огненные галки. Мы тащили Костю, останавливаясь и оглядываясь. Ноги его волочились по земле. А дребезг танков все нарастал, догоняя нас.
И через несколько секунд, оглянувшись, я увидел танк. Он шел прямо на нас, а немного в стороне, по дороге к днепровским переправам, мчались второй и третий.
Мы опустили Костю на землю и стояли как вкопанные. А танк шел, брызжа во все стороны огнем, ныряя в долинки и снова выныривая, и двумя веерами разлеталась у него из-под гусениц земля.
Танк шел на нас, перестав стрелять.
И это было так страшно, что до сих пор я иногда вижу это во сне, и у меня останавливается сердце.
— Беги! — крикнул я Соне и побежал сам.
Она кинулась в другую сторону, и, оглянувшись, я увидел, что танк повернул за ней. Она остановилась.
— Дура! Беги! — кричал я, хотя и понимал, что она не могла меня слышать.
Когда танк был уже в нескольких метрах от нее, она вдруг закричала,— закричала так, что я услышал этот острый, пронзительный крик сквозь шум боя. Я видел, как она схватилась обеими руками за живот и опустилась на колени.
Танк все шел, в свете разгорающегося пожара на его борту бежали белые слова: «За Русь святую». Я закрыл глаза. Я не мог видеть, как раздавят Соню. Но в этот момент удар потряс землю, что-то взвизгнуло, заскрежетало. И когда я открыл, танк, как раненый зверь, крутился на одной гусенице. К нему бежали наши.
Я подбежал к Соне.
— Дань,— сказала она шепотом,— Сережу найди.
— Раненая?
Я бросился искать санитаров, чтобы перенести Костю и Соню в лазарет,— я надеялся, что им обоим можно спасти жизнь.
33. СМЕРТЬ СОНИ
В день, когда умерла Соня, на церковной площади в Большой Каховке приехавшие из Москвы шефы знакомились с нашей дивизией. Дул все тот же режущий, пронизывающий ветер, гнул и ломал обнаженные ветви деревьев в церковном садике, сек лица и руки ледяной крупой. Я стоял в строю и слушал речи о революции, о нашем долге перед нею, о международной буржуазии, а перед моими глазами, заслоняя все, застыли лица Кости и Сони.
На параде пронесли перед строем привезенное москвичами знамя, по красному бархату летели серебряные буквы: «Уничтожить Врангеля!» Прошли два английских танка «Рикардо», захваченные в последнем бою. Надписи «За Русь святую» на обоих танках были замазаны, и поверх свежего зеленого пятна краски белели слова: «Это есть наш последний...» и «Москвич-пролетарий».
После митинга я вместе с Вандышевым зашел в госпиталь, навестить Костю и Соню. Они лежали в том самом доме, где мы ночевали два месяца назад, где собирался умирать седобородый старик и где впервые вставал на подгибающиеся ножки только что родившийся теленок.
На полу в избе была постлана солома, и на ней вповалку лежали раненые. Седобородый старик, который, оказывается, так и не умер, сидел за столом в кухоньке и, облизывая после каждого глотка ложку, хлебал из солдатского котелка чечевичный суп.
Костя был без сознания. Он меня не узнал. Я посидел возле, всматриваясь в искаженное болью лицо.
В нагрудном кармане лежавшей у его ног гимнастерки я нащупал письмо, достал его и, прочитав, взял с собой. Там было написано:
«Мама и Елочка. Я живой, и ничего плохого со мной не случилось. Скоро мы прогоним всех врагов, и тогда я вернусь домой, и мы будем жить вместе, как раньше, и у нас все будет: и хлеб, и сахар, и новое платье у Елки. Только ты, Елка, слушайся маму. Приеду, подарю тебе красноармейскую звезду...»
Письмо не было окончено. Я спрятал его, чтобы потом отослать в Анжеро-Судженск, и мы с Вандышевым перешли в маленькую комнату за деревянной щелястой перегородкой, где отдельно от мужчин лежала Соня.
Широкая деревянная кровать, на которой, вероятно, до этого и рождались и умирали многие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115