Ночевать к Ферапонтычу в ту ночь я не пошел.
Весь вечер Жестяков долго работал, то присаживаясь к своему большому письменному столу, то вставая и принимаясь ходить по кабинету из угла в угол,— полы шубы махали по сторонам, словно тяжелые и бессильные крылья. Я сидел у печки и читал историю Великой французской революции, историю наполеоновских войн. И было мне так тяжело еще раз убеждаться, что в течение всех тысячелетий, известных истории, никогда не утихали, не переставали бушевать над землей кровавые ливни войн, никогда еще по-настоящему не побеждала в мире правда рабочего человека, создателя всего на земле...
Часов в восемь в передней неожиданно задребезжал звонок. Алексей Иванович оторвался от своих рукописей и чертежей, с удивлением взглянул на меня, потом на дверь. С его слов я знал, что Граббе вчера уехал по своим делам на день или два в Петроград, а больше — кто же еще мог прийти.
— О! — сказал Алексей Иванович, вставая из-за стола.— Опять идут искать бомбы!
Но это был не обыск и не облава, это пришел старый товарищ Алексея Ивановича по Петербургскому университету, маленький, горбатенький, закутанный в две женские шали старичок с удивительно острым, в профиль напоминавшим клюв личиком — сходство усиливалось блеском больших очков. С мороза он казался совершенно седым, и борода, и торчавшие вперед сердитые усы, и лохматые брови, и даже ресницы — все заиндевело. Старики долго осматривали и хлопали по плечам друг друга, бормоча полагающиеся в таких случаях: «Сколько лет!», «Как рад!», «Ах, боже мой!» и так далее.
Стащив свои шали, старичок расстегнул серое, с бархатным воротником пальто, ободрал с бороды и с бровей сосульки, снял очки; под ними неожиданно обнаружились удивительно живые, острые и веселые глазки нежного морского цвета.
— Постоялец? — подмигнул старичок в мою сторону.— Или для надзора за потенциальным крамольником? Ну-ну, я без обиды, я знаю: за крамольниками глаз да глаз! — И вдруг, как бы споткнувшись взглядом о висевший над столом портрет, старичок жалобно сморщился, глаза у него налились печалью.— Ах, Юленька, Юленька,— вздохнул он.— Цветик аленький...
Как я узнал позже, Алексей Иванович и этот старичок — Анатолий Никандрович Кулябский — в годы юности были неразлучными друзьями, участвовали в первых марксистских кружках, в демонстрациях, но этим и исчерпался их бунт против темного безвременья, выпавшего на годы их юности. Любили одну и ту же девушку, эту самую Юленьку Строганову, милую, русокосую, ее выбор определил судьбу обоих. Кулябский так и остался старым холостяком, «ушел в науку», в биологию, которую считал краеугольным камнем человеческого знания, основой основ всех наук... Тогда, во времена молодости, кого-то из их товарищей сослали на каторгу, кого-то лишили прав состояния и выслали на поселение, лишив возможности заниматься наукой. С тех пор Кулябский и Жестяков «мудро» решили, что самый верный путь исправления социальных неустроенностей — путь знания, путь науки. «Нельзя же в обществе, которое все знает и все понимает, человека, венец творения, прогонять сквозь палочный строй и лишать его жизни повешением за шею. Варварство само по себе отомрет, как только науки станут достоянием всех».
— Ах, боже мой, боже мой! Сколько зим, сколько лет! — без конца повторяли старики, похлопывая и поглаживая друг друга.— Сколько воды утекло, скольких мы похоронили...
Кулябский, согревшись, подошел к печурке, на которой стояла кастрюлька с супом из селедочных голов, наклонившись, старательно понюхал; большой острый нос его смешно сморщился.
— Акриды вижу, старик! А где же мед?
Оба невесело посмеялись и сели к столу. На нем в беспорядке валялись чертежи и листы рукописи.
— Все строишь свои бумажные башни? — усмехнулся Кулябский.— Все верен им? Рыцарь!
Они были чем-то похожи друг на друга и в то же время очень разные, словно одинаковые по форме слепки, сделанные из разного материала... Ненатурально посмеиваясь, они, как казалось мне, все присматривались друг к другу, как будто та давняя рознь, зачеркнутая смертью женщины, еще стояла между ними невидимой, но ощутимой стеной.
— Ты думаешь, старик: какой же это черт загнал Куляб-ского в твою пещеру? Признайся, ведь думаешь...
— Гм... гм...
— Но, знаешь, друже, чудные дела творятся на свете, и хочется на пороге небытия старческой болтовней облегчить бремя! А? Тебе не хочется?
— У меня племянница из Севастополя приехала. В больнице лежит,— непонятно к чему сказал Алексей Иванович, пристраивая на печке чайник.— Воспаление легких. Завтра выписывается.
— А-а-а, понимаю,— протянул с умной и доброй улыбкой Анатолий Никандрович.— Это ты касательно небытия? Увы, не посеял ни добрых, ни злых семян. Большая?
— Тринадцать.
— Николая?
— Его... Помнишь?
И, перебивая друг друга, принялись вспоминать молодые студенческие годы. Когда-то они учились в Петербурге все вместе: Алексей Жестяков, Граббе и Кулябский. Какое это было, по их словам, неповторимое время!.. А я снова углубился в дебри истории, перескакивая со страницы на страницу, из эпохи в эпоху, шел по пятам тех, кого когда-то величали великими, перед которыми трепетало полмира. Горы трупов громоздились у подножия всех так называемых великих империй, у тронов всяких чингисханов и александров македонских, хаммурапи и батыев, бонапартов и Николаев кровавых. Зачем, почему, во имя чего? В книге не было ответа.
От истории через некоторое .время меня отвлек горячий разговор стариков.
— Я тоже поначалу не верил, Алеша,— говорил, смешно жестикулируя маленькими, почти детскими ручками, Кулябский.— Но теперь...
— А чего же они взамен? — с тревогой спросил Жестяков.
— Представь себе, продолжения научной работы! Да, да! Дают пайки, дают средства на ремонт и расширение лабораторий, на ведение работ... Лаборатории Павлова и Тимирязева уже работают полным ходом. Пайки развозят на специальных машинах. Как раз то, чего не хватает к твоим и моим акридам. Мед! Сам Ленин следит за этим, он и к себе вызывал многих... говорил, просил.
— Просил?!
— В том-то и дело, что не приказывал, не требовал, а просил. Он, говорят, удивительный человек, широчайшей эрудиции. И нет на нем никакой кожаной куртки...
Помолчав, Алексей Иванович горько улыбнулся.
— Ну, моя-то наука вряд ли им когда-либо понадобится! Разве соберутся они с силами, чтобы строить это? — Он похлопал ладонью по листам чертежей.— «Церкви и тюрьмы сровняем с землей!» Сравнивать сравнивают. А когда же начнут строить?
Кулябский усмехнулся.
— А ты злой стал, старик! Как я тебе когда-то говорил: иди в естественники. Знание тайн жизни способствует пищеварению.
— Было бы что пищеварить!
— Ах ты, ископаемое, ископаемое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Весь вечер Жестяков долго работал, то присаживаясь к своему большому письменному столу, то вставая и принимаясь ходить по кабинету из угла в угол,— полы шубы махали по сторонам, словно тяжелые и бессильные крылья. Я сидел у печки и читал историю Великой французской революции, историю наполеоновских войн. И было мне так тяжело еще раз убеждаться, что в течение всех тысячелетий, известных истории, никогда не утихали, не переставали бушевать над землей кровавые ливни войн, никогда еще по-настоящему не побеждала в мире правда рабочего человека, создателя всего на земле...
Часов в восемь в передней неожиданно задребезжал звонок. Алексей Иванович оторвался от своих рукописей и чертежей, с удивлением взглянул на меня, потом на дверь. С его слов я знал, что Граббе вчера уехал по своим делам на день или два в Петроград, а больше — кто же еще мог прийти.
— О! — сказал Алексей Иванович, вставая из-за стола.— Опять идут искать бомбы!
Но это был не обыск и не облава, это пришел старый товарищ Алексея Ивановича по Петербургскому университету, маленький, горбатенький, закутанный в две женские шали старичок с удивительно острым, в профиль напоминавшим клюв личиком — сходство усиливалось блеском больших очков. С мороза он казался совершенно седым, и борода, и торчавшие вперед сердитые усы, и лохматые брови, и даже ресницы — все заиндевело. Старики долго осматривали и хлопали по плечам друг друга, бормоча полагающиеся в таких случаях: «Сколько лет!», «Как рад!», «Ах, боже мой!» и так далее.
Стащив свои шали, старичок расстегнул серое, с бархатным воротником пальто, ободрал с бороды и с бровей сосульки, снял очки; под ними неожиданно обнаружились удивительно живые, острые и веселые глазки нежного морского цвета.
— Постоялец? — подмигнул старичок в мою сторону.— Или для надзора за потенциальным крамольником? Ну-ну, я без обиды, я знаю: за крамольниками глаз да глаз! — И вдруг, как бы споткнувшись взглядом о висевший над столом портрет, старичок жалобно сморщился, глаза у него налились печалью.— Ах, Юленька, Юленька,— вздохнул он.— Цветик аленький...
Как я узнал позже, Алексей Иванович и этот старичок — Анатолий Никандрович Кулябский — в годы юности были неразлучными друзьями, участвовали в первых марксистских кружках, в демонстрациях, но этим и исчерпался их бунт против темного безвременья, выпавшего на годы их юности. Любили одну и ту же девушку, эту самую Юленьку Строганову, милую, русокосую, ее выбор определил судьбу обоих. Кулябский так и остался старым холостяком, «ушел в науку», в биологию, которую считал краеугольным камнем человеческого знания, основой основ всех наук... Тогда, во времена молодости, кого-то из их товарищей сослали на каторгу, кого-то лишили прав состояния и выслали на поселение, лишив возможности заниматься наукой. С тех пор Кулябский и Жестяков «мудро» решили, что самый верный путь исправления социальных неустроенностей — путь знания, путь науки. «Нельзя же в обществе, которое все знает и все понимает, человека, венец творения, прогонять сквозь палочный строй и лишать его жизни повешением за шею. Варварство само по себе отомрет, как только науки станут достоянием всех».
— Ах, боже мой, боже мой! Сколько зим, сколько лет! — без конца повторяли старики, похлопывая и поглаживая друг друга.— Сколько воды утекло, скольких мы похоронили...
Кулябский, согревшись, подошел к печурке, на которой стояла кастрюлька с супом из селедочных голов, наклонившись, старательно понюхал; большой острый нос его смешно сморщился.
— Акриды вижу, старик! А где же мед?
Оба невесело посмеялись и сели к столу. На нем в беспорядке валялись чертежи и листы рукописи.
— Все строишь свои бумажные башни? — усмехнулся Кулябский.— Все верен им? Рыцарь!
Они были чем-то похожи друг на друга и в то же время очень разные, словно одинаковые по форме слепки, сделанные из разного материала... Ненатурально посмеиваясь, они, как казалось мне, все присматривались друг к другу, как будто та давняя рознь, зачеркнутая смертью женщины, еще стояла между ними невидимой, но ощутимой стеной.
— Ты думаешь, старик: какой же это черт загнал Куляб-ского в твою пещеру? Признайся, ведь думаешь...
— Гм... гм...
— Но, знаешь, друже, чудные дела творятся на свете, и хочется на пороге небытия старческой болтовней облегчить бремя! А? Тебе не хочется?
— У меня племянница из Севастополя приехала. В больнице лежит,— непонятно к чему сказал Алексей Иванович, пристраивая на печке чайник.— Воспаление легких. Завтра выписывается.
— А-а-а, понимаю,— протянул с умной и доброй улыбкой Анатолий Никандрович.— Это ты касательно небытия? Увы, не посеял ни добрых, ни злых семян. Большая?
— Тринадцать.
— Николая?
— Его... Помнишь?
И, перебивая друг друга, принялись вспоминать молодые студенческие годы. Когда-то они учились в Петербурге все вместе: Алексей Жестяков, Граббе и Кулябский. Какое это было, по их словам, неповторимое время!.. А я снова углубился в дебри истории, перескакивая со страницы на страницу, из эпохи в эпоху, шел по пятам тех, кого когда-то величали великими, перед которыми трепетало полмира. Горы трупов громоздились у подножия всех так называемых великих империй, у тронов всяких чингисханов и александров македонских, хаммурапи и батыев, бонапартов и Николаев кровавых. Зачем, почему, во имя чего? В книге не было ответа.
От истории через некоторое .время меня отвлек горячий разговор стариков.
— Я тоже поначалу не верил, Алеша,— говорил, смешно жестикулируя маленькими, почти детскими ручками, Кулябский.— Но теперь...
— А чего же они взамен? — с тревогой спросил Жестяков.
— Представь себе, продолжения научной работы! Да, да! Дают пайки, дают средства на ремонт и расширение лабораторий, на ведение работ... Лаборатории Павлова и Тимирязева уже работают полным ходом. Пайки развозят на специальных машинах. Как раз то, чего не хватает к твоим и моим акридам. Мед! Сам Ленин следит за этим, он и к себе вызывал многих... говорил, просил.
— Просил?!
— В том-то и дело, что не приказывал, не требовал, а просил. Он, говорят, удивительный человек, широчайшей эрудиции. И нет на нем никакой кожаной куртки...
Помолчав, Алексей Иванович горько улыбнулся.
— Ну, моя-то наука вряд ли им когда-либо понадобится! Разве соберутся они с силами, чтобы строить это? — Он похлопал ладонью по листам чертежей.— «Церкви и тюрьмы сровняем с землей!» Сравнивать сравнивают. А когда же начнут строить?
Кулябский усмехнулся.
— А ты злой стал, старик! Как я тебе когда-то говорил: иди в естественники. Знание тайн жизни способствует пищеварению.
— Было бы что пищеварить!
— Ах ты, ископаемое, ископаемое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115