в кухне с кем-то беседовала Тахмина. Они говорили о нем, и в голосе Тахмины звучала нескрываемая радость.
— Заур такой лентяй, — говорила она. — По утрам будить его — мучение, никак не проснется. Вставай, Зауричек, — громко сказала она, входя в комнату.
Он, все еще пребывая в сладостной истоме, прислушался. Ее голос опять звучал в кухне, и обращалась она к Медине:
— Обязательно надо будить его, иначе он встает прямо впритык, чтобы успеть на работу. Даже зубы не успевает почистить. Ну прямо большой ребенок. За ним вообще надо следить, как за ребенком. А то он может днями ничего не есть. Голос снова стал приближаться, и она, войдя в комнату, сказала:- Вставайте, принц, яичница готова, а кофе куда прикажете — в постель?
Заур открыл глаза, потянулся.
— Ну, что мне с ним делать? — это она обращалась к Медине, которая зашла за заваркой и улыбаясь выслушивала счастливые Тахминины жалобы. — Ну можно ли быть таким лентяем?
В начале их союза, после сладостно-опустошительных свиданий у Заура возникала потребность встретиться с друзьями, посидеть в чисто мужской компании. Ему была противна манера некоторых мужчин похваляться и бравировать своими амурными победами. Он терпеть не мог этого вообще, а в отношении Тахмины и вовсе никогда не позволил бы себе никакого трепа с кем бы то ни было. Но само ощущение мужской компании, в которой он был в своей тарелке, в которой он непринужденно шутил, острил, пил и в то же время нес в себе недоступную другим счастливую тайну только что пережитого, было волнующим и ни с чем не сравнимым удовольствием. Он поддерживал с друзьями разговор на им одним доступном жаргоне, на им одним понятные темы, смеялся, дурачился, шутил, отшучивался, и все время в нем бурлило его собственное, недавно пережитое, и ему было приятно от мысли, что сейчас, когда он с приятелями, Тах-мина в его отсутствие думает о нем так же, как и он, переживая воспоминание о счастливых минутах. И только теперь он понимал, что подобное чувствовала и Тахмина, общаясь с Мединой после их с Зауром свиданий. И ей, оказывается, было необходимо это общение с близким человеком, ей, как и ему, было важно поделиться с кем-то не подробностями, а самим ощущением счастья, даже, может быть, и не упоминая о его причинах. В извечном эгоизме влюбленных им казалось, что их счастье способно осчастливить и других, заразить их своей полнотой, и они не понимали, что чужая радость чаще оставляет нас равнодушными, если и не доставляет смутного огорчения. Любовь — дело двоих — часто нуждается в третьем, не в том третьем, который лишний, а в наперснике. Наперснике счастья. Наперснике, в которого им необходимо всматриваться, как в зеркало, чтобы увидеть в нем отражение своего счастья. И таким наперсником теперь стала Медина. Медина не только заходила к ним то и дело — по утрам, поздно вечером, а в субботу и в воскресенье днем; они часто бывали вместе в кино, в парках, на бульваре, иногда до поздней ночи втроем шатались по улицам уснувшего города.
Случайный прохожий, встреченный ими в поздний час, становился героем общих воспоминаний: «А помнишь, как мы встретили у кинотеатра «Азербайджан» того хромого адвоката — шел и разговаривал сам с собой», «А помнишь старуху с собачкой, как они были похожи друг на друга»…
Однажды, возвращаясь около полуночи, они на пустынной улице встретили человека, который подходил к стенам домов, отпирал железные коробки и выключал световые рекламы — сберкасс, страхования, кино, минеральных вод, предупреждений от уличных происшествий и предостережений от пожаров («Не давайте детям играть со спичками!»). И они с удивлением обнаружили, что есть такая странная профессия — тушить и зажигать рекламные огни, и каждый вечер этот человек проходит по улицам города и выключает никем уже не читаемые в столь поздний час призывы к благоразумию, посулы, советы и предостережения, точно так же, как глава семьи гасит в своей квартире лампочки, убедившись, что они уже не нужны его спящим чадам и домочадцам. И они долго обсуждали эту странную и удивительную профессию. И Тахмина сказала, что знает одного человека, у которого тоже очень своеобразное занятие: он включает и выключает фонтаны на Приморском бульваре. А в те дни, когда он заболевает и не выходит на работу, фонтаны бездействуют.
— А самая романтическая профессия, — сказала Тахмина, — это, по-моему, профессия метеоролога. Я когда-то хотела стать метеорологом. Представляете, каждый день иметь дело с грозами, дождями, ветрами и молниями!
Иногда, гуляя втроем, они встречали знакомых Заура, Тахмины или Медины. Те разглядывали их пристально и пытливо. И те же самые любители новостей, которые снабжали Зивяр-ханум сведениями об образе жизни Тахмины, теперь со злорадным упоением сообщали ей о каждой прогулке этого трио, с мнимым сочувствием подчеркивая, как нагло афишируют свою связь Тахмина и Заур и какую гнусную роль — роль сводницы — играет при них Медина. Эти разговоры еще более распаляли Зивяр-ханум, и она звонила Тахмине, чтобы обругать ее последними словами. О звонках Заур узнал не сразу. Он заметил, как однажды Тахмина подошла к телефону, ответила:
— Да, это я. — Потом вспыхнула и, молча подержав трубку, положила ее.
— Кто это? — спросил Заур.
— Не туда попали, — сказала она и, сколько Заур ни добивался, ничего больше не сказала.
Заур и подумать не мог, что звонила мать, и мысли его начали работать в ином направлении: снова его охватили сомнения, снова почудилось, что она что-то скрывает, чего-то недоговаривает… Мелкие уколы ревности были чувствительны еще и потому, что Тахмине звонили часто и разные люди, преимущественно мужского пола. Она говорила с ними дружески и тепло, а ему потом непринужденно объясняла: «Да чудной ты, Зауричек, это же ассистент режиссера, мы с ним договаривались о времени передач, он составляет график и позвонил, чтоб я ему назвала удобное для меня время. Потому-то я так подробно и рассказала ему, когда я свободна», «Ну что ты, Заур, честное слово! Это же портной, я отдала переделать пальто. Вечером должна пойти на примерку», «О чем ты говоришь, Зауричек, это же зубной врач! Позвонил, предупредил, чтобы я зашла на той неделе».
И был второй случай, когда она ничего не говорила, молча слушала, потом положила трубку и стала сама не своя.
— Опять не туда попали?
— Да, — только и был ответ, и она сразу ушла в ванную. Зауру показалось, что он слышит всхлипывания, но через полчаса она вышла из ванной, лицо у нее было свежее, чистое, и она весело улыбалась.
Но когда через несколько дней Тахмина взяла трубку, и по тому, как сказала «Да?» и сразу вся поникла, Заур догадался, что звонит тот же человек. Он крадучись подошел к ней сзади и, неожиданно выхватив трубку, услышал кипящий ненавистью и злобой женский голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Заур такой лентяй, — говорила она. — По утрам будить его — мучение, никак не проснется. Вставай, Зауричек, — громко сказала она, входя в комнату.
Он, все еще пребывая в сладостной истоме, прислушался. Ее голос опять звучал в кухне, и обращалась она к Медине:
— Обязательно надо будить его, иначе он встает прямо впритык, чтобы успеть на работу. Даже зубы не успевает почистить. Ну прямо большой ребенок. За ним вообще надо следить, как за ребенком. А то он может днями ничего не есть. Голос снова стал приближаться, и она, войдя в комнату, сказала:- Вставайте, принц, яичница готова, а кофе куда прикажете — в постель?
Заур открыл глаза, потянулся.
— Ну, что мне с ним делать? — это она обращалась к Медине, которая зашла за заваркой и улыбаясь выслушивала счастливые Тахминины жалобы. — Ну можно ли быть таким лентяем?
В начале их союза, после сладостно-опустошительных свиданий у Заура возникала потребность встретиться с друзьями, посидеть в чисто мужской компании. Ему была противна манера некоторых мужчин похваляться и бравировать своими амурными победами. Он терпеть не мог этого вообще, а в отношении Тахмины и вовсе никогда не позволил бы себе никакого трепа с кем бы то ни было. Но само ощущение мужской компании, в которой он был в своей тарелке, в которой он непринужденно шутил, острил, пил и в то же время нес в себе недоступную другим счастливую тайну только что пережитого, было волнующим и ни с чем не сравнимым удовольствием. Он поддерживал с друзьями разговор на им одним доступном жаргоне, на им одним понятные темы, смеялся, дурачился, шутил, отшучивался, и все время в нем бурлило его собственное, недавно пережитое, и ему было приятно от мысли, что сейчас, когда он с приятелями, Тах-мина в его отсутствие думает о нем так же, как и он, переживая воспоминание о счастливых минутах. И только теперь он понимал, что подобное чувствовала и Тахмина, общаясь с Мединой после их с Зауром свиданий. И ей, оказывается, было необходимо это общение с близким человеком, ей, как и ему, было важно поделиться с кем-то не подробностями, а самим ощущением счастья, даже, может быть, и не упоминая о его причинах. В извечном эгоизме влюбленных им казалось, что их счастье способно осчастливить и других, заразить их своей полнотой, и они не понимали, что чужая радость чаще оставляет нас равнодушными, если и не доставляет смутного огорчения. Любовь — дело двоих — часто нуждается в третьем, не в том третьем, который лишний, а в наперснике. Наперснике счастья. Наперснике, в которого им необходимо всматриваться, как в зеркало, чтобы увидеть в нем отражение своего счастья. И таким наперсником теперь стала Медина. Медина не только заходила к ним то и дело — по утрам, поздно вечером, а в субботу и в воскресенье днем; они часто бывали вместе в кино, в парках, на бульваре, иногда до поздней ночи втроем шатались по улицам уснувшего города.
Случайный прохожий, встреченный ими в поздний час, становился героем общих воспоминаний: «А помнишь, как мы встретили у кинотеатра «Азербайджан» того хромого адвоката — шел и разговаривал сам с собой», «А помнишь старуху с собачкой, как они были похожи друг на друга»…
Однажды, возвращаясь около полуночи, они на пустынной улице встретили человека, который подходил к стенам домов, отпирал железные коробки и выключал световые рекламы — сберкасс, страхования, кино, минеральных вод, предупреждений от уличных происшествий и предостережений от пожаров («Не давайте детям играть со спичками!»). И они с удивлением обнаружили, что есть такая странная профессия — тушить и зажигать рекламные огни, и каждый вечер этот человек проходит по улицам города и выключает никем уже не читаемые в столь поздний час призывы к благоразумию, посулы, советы и предостережения, точно так же, как глава семьи гасит в своей квартире лампочки, убедившись, что они уже не нужны его спящим чадам и домочадцам. И они долго обсуждали эту странную и удивительную профессию. И Тахмина сказала, что знает одного человека, у которого тоже очень своеобразное занятие: он включает и выключает фонтаны на Приморском бульваре. А в те дни, когда он заболевает и не выходит на работу, фонтаны бездействуют.
— А самая романтическая профессия, — сказала Тахмина, — это, по-моему, профессия метеоролога. Я когда-то хотела стать метеорологом. Представляете, каждый день иметь дело с грозами, дождями, ветрами и молниями!
Иногда, гуляя втроем, они встречали знакомых Заура, Тахмины или Медины. Те разглядывали их пристально и пытливо. И те же самые любители новостей, которые снабжали Зивяр-ханум сведениями об образе жизни Тахмины, теперь со злорадным упоением сообщали ей о каждой прогулке этого трио, с мнимым сочувствием подчеркивая, как нагло афишируют свою связь Тахмина и Заур и какую гнусную роль — роль сводницы — играет при них Медина. Эти разговоры еще более распаляли Зивяр-ханум, и она звонила Тахмине, чтобы обругать ее последними словами. О звонках Заур узнал не сразу. Он заметил, как однажды Тахмина подошла к телефону, ответила:
— Да, это я. — Потом вспыхнула и, молча подержав трубку, положила ее.
— Кто это? — спросил Заур.
— Не туда попали, — сказала она и, сколько Заур ни добивался, ничего больше не сказала.
Заур и подумать не мог, что звонила мать, и мысли его начали работать в ином направлении: снова его охватили сомнения, снова почудилось, что она что-то скрывает, чего-то недоговаривает… Мелкие уколы ревности были чувствительны еще и потому, что Тахмине звонили часто и разные люди, преимущественно мужского пола. Она говорила с ними дружески и тепло, а ему потом непринужденно объясняла: «Да чудной ты, Зауричек, это же ассистент режиссера, мы с ним договаривались о времени передач, он составляет график и позвонил, чтоб я ему назвала удобное для меня время. Потому-то я так подробно и рассказала ему, когда я свободна», «Ну что ты, Заур, честное слово! Это же портной, я отдала переделать пальто. Вечером должна пойти на примерку», «О чем ты говоришь, Зауричек, это же зубной врач! Позвонил, предупредил, чтобы я зашла на той неделе».
И был второй случай, когда она ничего не говорила, молча слушала, потом положила трубку и стала сама не своя.
— Опять не туда попали?
— Да, — только и был ответ, и она сразу ушла в ванную. Зауру показалось, что он слышит всхлипывания, но через полчаса она вышла из ванной, лицо у нее было свежее, чистое, и она весело улыбалась.
Но когда через несколько дней Тахмина взяла трубку, и по тому, как сказала «Да?» и сразу вся поникла, Заур догадался, что звонит тот же человек. Он крадучись подошел к ней сзади и, неожиданно выхватив трубку, услышал кипящий ненавистью и злобой женский голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49