- Наверно, - ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против - дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко - не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.
Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
- Эй, Соколов, давай в шлюпку!
- Иди, Дима, - сказала мама.
Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На "Зубатке" я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова - на деревню дедушке: "Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы". И совсем непонятный обратный адрес: "Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. "Госплемрассадник". Н. П. Петраковой, для Ирины".
Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка... Но почему какой-то "Госплемрассадник"? Вологодская область - это совсем недалеко от Архангельска... Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
"Здравствуй, Дим!
Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали "Педагогическую поэму" Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? "Не пищать!" И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не "запищать". Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать - не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я - нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира".
Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк - я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит... значит, ей здорово плохо.
Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. "Не пищать!" Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, - это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко...
Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
- Еще не уехали, а ты письма строчишь.
- Уйди, - сказал я.
- Ты что? - уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
- Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
- Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И - не пищать!
Он хлопнул меня по плечу и ушел.
Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо...
Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. "Ходим, ходим, - говорила Аня, - и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем..." И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое "здрасте!" и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
- Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями - на одной вафле написано "Антон", а на другой... Как зовут эту чю-ю-дачку?
Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
- Ты чего не в свои дела лезешь?
- Скажи-ка! - удивился Славка. - Тут, оказывается, чувства.
- Дурак ты, Одесса-мама, - сердито сказал Арся, - умный, а дурак.
Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53