Я не считал нужным заговаривать первым.
— Садитесь! — предложил наконец он. — Разговор будет не короткий.
— Мне бы желательно завершить его побыстрее. Дочь будет ждать, волноваться. Если необходимо заплатить штраф — я готов. Если одного штрафа недостаточно, а мои объяснения вас не устроят — звоните в советское посольство.
Он рассмеялся.
— А знаете, как раз этого мне и хотелось бы избежать в наших с вами общих интересах.
— Я не понимаю…
— Ладно, господин Ванаг. Не будем играть в детскую игру: «Я не знаю тебя, ты не знаешь меня».
— Но я вас действительно не знаю.
— Это неважно.
— А что же важно?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Можете называть меня Шмидтом.
— Шмидтом или Смитом?
Брови над роговой оправой очков поползли вверх.
— Почему такой странный вопрос?
— Для Шмидта у вас слишком ощутимый акцент.
— Да? — Кажется, я его слегка уязвил. — А ведь и у вас тоже.
— Но я не прошу называть меня Шмидтом.
Он снова рассмеялся.
— Что ж, вы правы. И все-таки пусть будет Шмидт, если не возражаете… Итак, как вы уже догадались, ваше появление здесь никак не связано с нарушением правил дорожного движения. Просто мы использовали это обстоятельство как подходящий повод, чтобы встретиться с вами. Да вы садитесь, садитесь! Я же сказал: разговор не минутный.
— Я предпочитаю уйти. Надеюсь меня выпустят?
— О да! Но, уверяю вас, вы заинтересованы в этом разговоре больше, чем кто-либо. На вашей совести есть одно темное пятнышко.
Вот! Наконец-то!
— Нет у меня никаких темных пятнышек.
— Таких людей вообще не бывает. У всех есть пятна, маленькие или большие. Разница только в том, что одним их удается до поры до времени скрыть, другим нет. Вам, например, до сих пор просто везло. А теперь… Словом, вам грозит большая опасность, господин Ванаг.
— И вы вознамерились меня от нее спасти!
Я вложил в эту фразу изрядную порцию сарказма.
— Все будет зависеть от вас.
— Что же я должен сделать? — Взяв иронический тон, я уже не отступил от него.
— А что за опасность? — спросил он и посмотрел на меня победителем. — Видите, вот ваша оплошность номер один. Этот вопрос должны были задать вы.
Я изобразил секундное замешательство. Не знаю уж, как там у меня получилось, но он сделал вид, что сжалился надо мной.
— Ну ладно, начнем лучше все сначала. А то вдруг выяснится, что вы вовсе не тот, за кого мы вас принимаем.
И стал, держа в руке мой паспорт, задавать один за другим обычные стандартные вопросы: как зовут, где родился, когда родился… Словно он служил инспектором местного отдела кадров и принимал меня на работу.
Он спрашивал, я отвечал — неохотно, односложно, кривя губы. Остальные по-прежнему хранили молчание, не издавая ни единого звука, будто их здесь, в комнате, и не было. Действующими лицами являлись двое: он и я, а другие были только статистами или же, возможно, актерами на выходах с одной-двумя репликами и терпеливо ждали, когда настанет их черед выйти на сцену и произнести свои слова.
И я подумал: не он ли был режиссером того несостоявшегося спектакля на территории ФРГ? Тем более, что лица некоторых из сидевших в комнате казались мне знакомыми.
Где, например, мог я видеть вон того толстого старика в кожаной куртке?..
Но вот, кажется, исчерпались, наконец, все вопросы из листка по учету кадров.
Настало самое время возмутиться.
— Не понимаю!.. — начал я в повышенном тоне.
— Минуточку, — он не дал мне договорить. — Посмотрите, пожалуйста! Не знаком ли вам случайно этот симпатичный молодой человек?
И протянул через стол небольшую фотокарточку.
Мне не пришлось наигрывать удивление: я и в самом деле удивился.
— Но ведь… Черт побери, это ведь я! Гимназический снимок, еще довоенных лет. Как он у вас очутился?
Шмидт, или Смит, или не знаю еще как, удовлетворенно улыбнулся:
— Секрет фирмы… Ну, а это?
Кончиками пальцев он достал из вытянутого ящика стола, как фокусник из цилиндра, плотный лист бумаги. Это была фотокопия известного мне документа, начинавшегося со слов:
«Начальнику отдела политической полиции господину Дузе от Ванага Арвида, сына Яниса…»
Пока все шло точно по сценарию, разработанному нами с Пеликаном. Беспокоили меня только безмолвные статисты, похожие на такую же принадлежность этой странно захламленной комнаты, как затянутая серыми льняными чехлами мебель.
Выгадывая время, я долго, до предела допустимого, разглядывал текст.
— Это провокация!
— Серьезно?
— Почерк не мой.
— Профессор! — Мой собеседник укоризненно покачал головой. — Кто осмелился бы соваться к такому известному человеку с краплеными картами? Нет, уверяю вас, игра ведется честно, по всем правилам… Вот! — Из ящика появился еще один лист. — Страница из машинописной рукописи монографии «Стратегия компартий республик Прибалтики в борьбе за Советскую власть», с вашей собственноручной правкой… А вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, пожалуйста.
Эксперты уверенно устанавливали полное тождество почерка на обоих документах, несмотря на известное различие, как было сказано в акте, «вызванное разрывом во времени и незначительным изменением отдельных деталей в начертаниях букв вследствие ранения в правую руку».
— Предположим, — начал я после долгой паузы. — Предположим, когда-то я действительно подписал нечто подобное.
— Не нечто подобное, а именно это. И без всякого «предположим».
Шмидт снял свои очки, и я наконец увидел его глаза. Маленькие, с веселыми лучиками морщинок, сбегавшимися к уголкам век, они на первый взгляд могли даже показаться благодушными, незлобными. Однако стоило присмотреться получше, как это обманчивое впечатление тотчас же исчезало. Морщинки происходили, по-видимому, от привычки постоянно щуриться. А сам взгляд серых, глубоко посаженных глаз был вовсе не благодушным, а наоборот, острым, цепким, безжалостным.
Опять, перед тем как ответить, я долго молчал.
— Хорошо, пусть будет так. Но с тех пор прошло больше тридцати лет. Это уже давно не сегодняшний день и даже не вчерашний. Это мусорная яма истории. Зачем вам понадобилось копаться на свалке?
Он рассмеялся:
— Вы меня удивляете, профессор! Уж кому-кому, а вам, историку, должно быть хорошо известно, какие любопытные вещи попадаются иной раз среди всякого старья. Вот, например! — Он хлопнул по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Я думаю, вы немало отдали бы, чтобы изъять ее со свалки.
— Ошибаетесь. Эта бумажка не имеет абсолютно никакой ценности.
— И для вас?
— И для меня, и для вас, и для всех. Да, я подписал ее. Не смотрите на меня таким проницательным взором. И не осуждайте: у меня не было другого выхода, любой на моем месте сделал бы то же самое. Но она так и осталась пустой, никчемной бумажкой. Так что можете ее оставить себе на память.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Садитесь! — предложил наконец он. — Разговор будет не короткий.
— Мне бы желательно завершить его побыстрее. Дочь будет ждать, волноваться. Если необходимо заплатить штраф — я готов. Если одного штрафа недостаточно, а мои объяснения вас не устроят — звоните в советское посольство.
Он рассмеялся.
— А знаете, как раз этого мне и хотелось бы избежать в наших с вами общих интересах.
— Я не понимаю…
— Ладно, господин Ванаг. Не будем играть в детскую игру: «Я не знаю тебя, ты не знаешь меня».
— Но я вас действительно не знаю.
— Это неважно.
— А что же важно?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Можете называть меня Шмидтом.
— Шмидтом или Смитом?
Брови над роговой оправой очков поползли вверх.
— Почему такой странный вопрос?
— Для Шмидта у вас слишком ощутимый акцент.
— Да? — Кажется, я его слегка уязвил. — А ведь и у вас тоже.
— Но я не прошу называть меня Шмидтом.
Он снова рассмеялся.
— Что ж, вы правы. И все-таки пусть будет Шмидт, если не возражаете… Итак, как вы уже догадались, ваше появление здесь никак не связано с нарушением правил дорожного движения. Просто мы использовали это обстоятельство как подходящий повод, чтобы встретиться с вами. Да вы садитесь, садитесь! Я же сказал: разговор не минутный.
— Я предпочитаю уйти. Надеюсь меня выпустят?
— О да! Но, уверяю вас, вы заинтересованы в этом разговоре больше, чем кто-либо. На вашей совести есть одно темное пятнышко.
Вот! Наконец-то!
— Нет у меня никаких темных пятнышек.
— Таких людей вообще не бывает. У всех есть пятна, маленькие или большие. Разница только в том, что одним их удается до поры до времени скрыть, другим нет. Вам, например, до сих пор просто везло. А теперь… Словом, вам грозит большая опасность, господин Ванаг.
— И вы вознамерились меня от нее спасти!
Я вложил в эту фразу изрядную порцию сарказма.
— Все будет зависеть от вас.
— Что же я должен сделать? — Взяв иронический тон, я уже не отступил от него.
— А что за опасность? — спросил он и посмотрел на меня победителем. — Видите, вот ваша оплошность номер один. Этот вопрос должны были задать вы.
Я изобразил секундное замешательство. Не знаю уж, как там у меня получилось, но он сделал вид, что сжалился надо мной.
— Ну ладно, начнем лучше все сначала. А то вдруг выяснится, что вы вовсе не тот, за кого мы вас принимаем.
И стал, держа в руке мой паспорт, задавать один за другим обычные стандартные вопросы: как зовут, где родился, когда родился… Словно он служил инспектором местного отдела кадров и принимал меня на работу.
Он спрашивал, я отвечал — неохотно, односложно, кривя губы. Остальные по-прежнему хранили молчание, не издавая ни единого звука, будто их здесь, в комнате, и не было. Действующими лицами являлись двое: он и я, а другие были только статистами или же, возможно, актерами на выходах с одной-двумя репликами и терпеливо ждали, когда настанет их черед выйти на сцену и произнести свои слова.
И я подумал: не он ли был режиссером того несостоявшегося спектакля на территории ФРГ? Тем более, что лица некоторых из сидевших в комнате казались мне знакомыми.
Где, например, мог я видеть вон того толстого старика в кожаной куртке?..
Но вот, кажется, исчерпались, наконец, все вопросы из листка по учету кадров.
Настало самое время возмутиться.
— Не понимаю!.. — начал я в повышенном тоне.
— Минуточку, — он не дал мне договорить. — Посмотрите, пожалуйста! Не знаком ли вам случайно этот симпатичный молодой человек?
И протянул через стол небольшую фотокарточку.
Мне не пришлось наигрывать удивление: я и в самом деле удивился.
— Но ведь… Черт побери, это ведь я! Гимназический снимок, еще довоенных лет. Как он у вас очутился?
Шмидт, или Смит, или не знаю еще как, удовлетворенно улыбнулся:
— Секрет фирмы… Ну, а это?
Кончиками пальцев он достал из вытянутого ящика стола, как фокусник из цилиндра, плотный лист бумаги. Это была фотокопия известного мне документа, начинавшегося со слов:
«Начальнику отдела политической полиции господину Дузе от Ванага Арвида, сына Яниса…»
Пока все шло точно по сценарию, разработанному нами с Пеликаном. Беспокоили меня только безмолвные статисты, похожие на такую же принадлежность этой странно захламленной комнаты, как затянутая серыми льняными чехлами мебель.
Выгадывая время, я долго, до предела допустимого, разглядывал текст.
— Это провокация!
— Серьезно?
— Почерк не мой.
— Профессор! — Мой собеседник укоризненно покачал головой. — Кто осмелился бы соваться к такому известному человеку с краплеными картами? Нет, уверяю вас, игра ведется честно, по всем правилам… Вот! — Из ящика появился еще один лист. — Страница из машинописной рукописи монографии «Стратегия компартий республик Прибалтики в борьбе за Советскую власть», с вашей собственноручной правкой… А вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, пожалуйста.
Эксперты уверенно устанавливали полное тождество почерка на обоих документах, несмотря на известное различие, как было сказано в акте, «вызванное разрывом во времени и незначительным изменением отдельных деталей в начертаниях букв вследствие ранения в правую руку».
— Предположим, — начал я после долгой паузы. — Предположим, когда-то я действительно подписал нечто подобное.
— Не нечто подобное, а именно это. И без всякого «предположим».
Шмидт снял свои очки, и я наконец увидел его глаза. Маленькие, с веселыми лучиками морщинок, сбегавшимися к уголкам век, они на первый взгляд могли даже показаться благодушными, незлобными. Однако стоило присмотреться получше, как это обманчивое впечатление тотчас же исчезало. Морщинки происходили, по-видимому, от привычки постоянно щуриться. А сам взгляд серых, глубоко посаженных глаз был вовсе не благодушным, а наоборот, острым, цепким, безжалостным.
Опять, перед тем как ответить, я долго молчал.
— Хорошо, пусть будет так. Но с тех пор прошло больше тридцати лет. Это уже давно не сегодняшний день и даже не вчерашний. Это мусорная яма истории. Зачем вам понадобилось копаться на свалке?
Он рассмеялся:
— Вы меня удивляете, профессор! Уж кому-кому, а вам, историку, должно быть хорошо известно, какие любопытные вещи попадаются иной раз среди всякого старья. Вот, например! — Он хлопнул по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Я думаю, вы немало отдали бы, чтобы изъять ее со свалки.
— Ошибаетесь. Эта бумажка не имеет абсолютно никакой ценности.
— И для вас?
— И для меня, и для вас, и для всех. Да, я подписал ее. Не смотрите на меня таким проницательным взором. И не осуждайте: у меня не было другого выхода, любой на моем месте сделал бы то же самое. Но она так и осталась пустой, никчемной бумажкой. Так что можете ее оставить себе на память.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80