— Он славный поэт, но слишком чувствительный мужчина. Впрочем, это недостаток каждого стихотворца. — Тряхнула густыми, кудрявыми волосами. — Маслов иногда примешивает к своим стихам политику, а это уж вовсе непристойно.
— Ныне некуда деться от политики, мадам. Две революции и братоубийственная война научили политике даже самых очаровательных женщин.
Елена Сергеевна налила черный кофе, протянула чашечку ротмистру. В глазах ее, зеленых и тинистых, промелькнула усмешка.
— Политика и война погубили империю, династию, аристократическое общество. Ах, я хорошо помню рождение революции! Было двадцать четвертое февраля, когда на улицах Петрограда появилось красное знамя. Чернь призывала к свержению монархии…
— Вот вы и произнесли целую политическую тираду, — рассмеялся Долгушин.
— Если бы государь возвратился тогда с фронта, сел на белую лошадь и произвел бы торжественный въезд в столицу, революции бы не случилось. Народ, в сущности, добрый малый, но его величество не успокоил бунтующую чернь. И все пошло кув… кувырком, — запнулась она на трудном для нее слове.
— Ваше свидетельство о начале революции имеет большую ценность, слукавил Долгушин.
— Вы что, вправду? Так вот, когда начался весь этот ужас, я была в гостях. Вдруг на улице выстрелы, крики. Я представила в пламени наш дворец, расхищенными наши коллекции и заплакала. Но дворец оказался нетронутым, коллекции целыми. И все же наша семья стала первой жертвой революции. Вначале исчез автомобиль — его конфисковали для Керенского…
Она закусила нижнюю губку.
— Керенский поселился в Зимнем дворце, спал на царской кровати, ел из династических тарелок. Мы жутко возненавидели его и, представьте, даже желали захвата власти Лениным. Ведь мы были уверены — большевики сломят себе шею на другой же день. Но вот уже второй год на исходе, а не видно конца…
— Что же с вами случилось после? — сочувственно спросил Долгушин.
— Мама и я жили в Царском Селе под арестом. Я навещала государыню, мое сердце разрывалось от печали. Офицеры охраны хорошо относились к нам. В присутствии солдат они были осторожны, бесстрастны, но без них целовали нам руки, клялись в своей преданности. Я ненавидела Керенского, но боялась Савинкова. Конечно, Распутин тяжелый крест нашей династии, но его ценила государыня.
Она посмотрела на Долгушина, их взгляды встретились и сказали друг другу больше, чем тысяча слов. Она продолжала механически говорить о Распутине, но уже думала, как деликатнее подготовиться к своему грехопадению.
— Я как наяву вижу государыню, стоявшую на коленях перед гробом Распутина в Чесменской часовне. Что ни говорите, но Распутин был странным существом. Это существо прошло через все четыре стихии — воду, землю, огонь, воздух, — вздохнула Елена Сергеевна.
— Простите, я не понял вас.
— Застреленного Распутина бросили в прорубь, потом предали земле. После революции тело его вырыли и сожгли, а пепел развеяли по ветру. Разве это не мистические превращения? Через все стихии прошло существо, именуемое старцем Григорием.
— Неужели вы не испытываете к нему ненависти? — поразился Долгушин.
— Что вы! Нет. Я сердилась только, когда брата хотели сослать на персидскую границу. Но мама написала прошение на высочайшее имя. Государь сперва наложил резолюцию: «Никто не имеет права убивать», потом помиловал брата.
Она поднялась из-за стола, тонкая, гибкая, соблазнительная.
— Что-то я разоткровенничалась. Такое со мной случается редко. Даже с Василием Спиридоновичем не говорю так откровенно…
— Кто это Василий Спиридонович?
— Да месье Злокозов же! — В ее голосе прозвучали пренебрежение к коммерсанту, досада на недогадливость Долгушина. — Он славный, он добрый, но все-таки торгаш. Ради каких-то барышей оставил меня и умчался в Петропавловск. А я скучаю, а мне страшно.
Долгушину расхотелось отправляться к хану Бурумбаю. Она же, угадав его мысль, сказала:
— Боровое чудное место, но я живу здесь словно в пустыне. Сюда приезжал киргизский хан — восемь пудов мяса и жира, с физиономией длинной и толстой, как дыня. Он целый день пил, ел, пил, ел и рассказывал скучнейшие истории. Но одна историйка премилая — это о том, как Аллах создал Боровое.
Елена Сергеевна провела Долгушина на террасу, они сошли в высокую траву. Между березами сновали крупные, голубые с красными точками на крылышах бабочки.
— У вас неотложные дела к Бурумбаю? — спросила она, пригибая березовую ветку и закрываясь листьями.
Ее лицо умело моментально менять свое выражение; недовольство сменялось детским изумлением, строгость — игривостью, радость — робкой печалью. Эту непрерывную смену выражений Долгушин ловил с почтительной улыбкой.
— Бурумбай подождет, манапов я еще встречу, а таких, как вы, никогда, — ответил он, наклоняя голову.
Ему хотелось привлечь ее и целовать теплые щеки, тяжелые, курчавые волосы, властные губы. Он онемел от напряженного желания, только сердце билось учащенно и гулко.
— Как же Аллах создавал Боровое? — напомнил он, сдерживая себя.
— Прежде я покажу его. — Она пошла к озеру, светившемуся из кустов голубым ровным пламенем.
Тропка вывела к высокой скале. Блинообразные гранитные плиты были сложены одна на другую, верх скалы венчал причудливый, похожий на зверя камень.
— Это скала Медведь.
— Больше смахивает на бегемота. — Долгушин подивился прихотливой выдумке природы.
Она с легкостью взбежала на скалу.
— Идите ко мне. Здесь находится точка, с которой надо созерцать Боровое.
В западной, ранее невидимой стороне вставала темная от густой синевы гора, похожая на гигантскую пирамиду. Слоистое облачко трепетало над ней.
— Гора зовется Синюхой, — объяснила Елена Сергеевна.
Будто наложенный на грудь Синюхи, четко рисовался отвесный голый пик, похожий на застывший в воздухе водопад.
— А это Ок-Жетпес, по-русски — Стрела не долетит. Поэтично, правда? Елена Сергеевна провела рукой линию от вершины Ок-Жетпеса к поверхности озера, где прямо из глубины вставала новая, еще более причудливая скала.
Бесконечно долго работала природа, чтобы выточить из громадной скалы фигуру сфинкса. Долгушин видел тот же непреклонный поворот головы, те же загадочные каменные глаза, ту же могучую грудь, что и у сфинкса египетского.
— Я покажу вам Боровое еще с одной точки. Идемте!
Они поднимались в гору, пока не вошли под зеленые своды бора. Сухая земля пахла перепрелой хвоей и грибами; здесь легко и вкусно дышалось.
Гора становилась все круче, сосны сбегали в ущелья, висли на обрывах, раскалывая гранит, а горизонт развертывался облаками боров, слюдяным светом озер, новыми вершинами. За ними угадывалась киргизская степь, но была она далекой, как блеклое августовское небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
— Ныне некуда деться от политики, мадам. Две революции и братоубийственная война научили политике даже самых очаровательных женщин.
Елена Сергеевна налила черный кофе, протянула чашечку ротмистру. В глазах ее, зеленых и тинистых, промелькнула усмешка.
— Политика и война погубили империю, династию, аристократическое общество. Ах, я хорошо помню рождение революции! Было двадцать четвертое февраля, когда на улицах Петрограда появилось красное знамя. Чернь призывала к свержению монархии…
— Вот вы и произнесли целую политическую тираду, — рассмеялся Долгушин.
— Если бы государь возвратился тогда с фронта, сел на белую лошадь и произвел бы торжественный въезд в столицу, революции бы не случилось. Народ, в сущности, добрый малый, но его величество не успокоил бунтующую чернь. И все пошло кув… кувырком, — запнулась она на трудном для нее слове.
— Ваше свидетельство о начале революции имеет большую ценность, слукавил Долгушин.
— Вы что, вправду? Так вот, когда начался весь этот ужас, я была в гостях. Вдруг на улице выстрелы, крики. Я представила в пламени наш дворец, расхищенными наши коллекции и заплакала. Но дворец оказался нетронутым, коллекции целыми. И все же наша семья стала первой жертвой революции. Вначале исчез автомобиль — его конфисковали для Керенского…
Она закусила нижнюю губку.
— Керенский поселился в Зимнем дворце, спал на царской кровати, ел из династических тарелок. Мы жутко возненавидели его и, представьте, даже желали захвата власти Лениным. Ведь мы были уверены — большевики сломят себе шею на другой же день. Но вот уже второй год на исходе, а не видно конца…
— Что же с вами случилось после? — сочувственно спросил Долгушин.
— Мама и я жили в Царском Селе под арестом. Я навещала государыню, мое сердце разрывалось от печали. Офицеры охраны хорошо относились к нам. В присутствии солдат они были осторожны, бесстрастны, но без них целовали нам руки, клялись в своей преданности. Я ненавидела Керенского, но боялась Савинкова. Конечно, Распутин тяжелый крест нашей династии, но его ценила государыня.
Она посмотрела на Долгушина, их взгляды встретились и сказали друг другу больше, чем тысяча слов. Она продолжала механически говорить о Распутине, но уже думала, как деликатнее подготовиться к своему грехопадению.
— Я как наяву вижу государыню, стоявшую на коленях перед гробом Распутина в Чесменской часовне. Что ни говорите, но Распутин был странным существом. Это существо прошло через все четыре стихии — воду, землю, огонь, воздух, — вздохнула Елена Сергеевна.
— Простите, я не понял вас.
— Застреленного Распутина бросили в прорубь, потом предали земле. После революции тело его вырыли и сожгли, а пепел развеяли по ветру. Разве это не мистические превращения? Через все стихии прошло существо, именуемое старцем Григорием.
— Неужели вы не испытываете к нему ненависти? — поразился Долгушин.
— Что вы! Нет. Я сердилась только, когда брата хотели сослать на персидскую границу. Но мама написала прошение на высочайшее имя. Государь сперва наложил резолюцию: «Никто не имеет права убивать», потом помиловал брата.
Она поднялась из-за стола, тонкая, гибкая, соблазнительная.
— Что-то я разоткровенничалась. Такое со мной случается редко. Даже с Василием Спиридоновичем не говорю так откровенно…
— Кто это Василий Спиридонович?
— Да месье Злокозов же! — В ее голосе прозвучали пренебрежение к коммерсанту, досада на недогадливость Долгушина. — Он славный, он добрый, но все-таки торгаш. Ради каких-то барышей оставил меня и умчался в Петропавловск. А я скучаю, а мне страшно.
Долгушину расхотелось отправляться к хану Бурумбаю. Она же, угадав его мысль, сказала:
— Боровое чудное место, но я живу здесь словно в пустыне. Сюда приезжал киргизский хан — восемь пудов мяса и жира, с физиономией длинной и толстой, как дыня. Он целый день пил, ел, пил, ел и рассказывал скучнейшие истории. Но одна историйка премилая — это о том, как Аллах создал Боровое.
Елена Сергеевна провела Долгушина на террасу, они сошли в высокую траву. Между березами сновали крупные, голубые с красными точками на крылышах бабочки.
— У вас неотложные дела к Бурумбаю? — спросила она, пригибая березовую ветку и закрываясь листьями.
Ее лицо умело моментально менять свое выражение; недовольство сменялось детским изумлением, строгость — игривостью, радость — робкой печалью. Эту непрерывную смену выражений Долгушин ловил с почтительной улыбкой.
— Бурумбай подождет, манапов я еще встречу, а таких, как вы, никогда, — ответил он, наклоняя голову.
Ему хотелось привлечь ее и целовать теплые щеки, тяжелые, курчавые волосы, властные губы. Он онемел от напряженного желания, только сердце билось учащенно и гулко.
— Как же Аллах создавал Боровое? — напомнил он, сдерживая себя.
— Прежде я покажу его. — Она пошла к озеру, светившемуся из кустов голубым ровным пламенем.
Тропка вывела к высокой скале. Блинообразные гранитные плиты были сложены одна на другую, верх скалы венчал причудливый, похожий на зверя камень.
— Это скала Медведь.
— Больше смахивает на бегемота. — Долгушин подивился прихотливой выдумке природы.
Она с легкостью взбежала на скалу.
— Идите ко мне. Здесь находится точка, с которой надо созерцать Боровое.
В западной, ранее невидимой стороне вставала темная от густой синевы гора, похожая на гигантскую пирамиду. Слоистое облачко трепетало над ней.
— Гора зовется Синюхой, — объяснила Елена Сергеевна.
Будто наложенный на грудь Синюхи, четко рисовался отвесный голый пик, похожий на застывший в воздухе водопад.
— А это Ок-Жетпес, по-русски — Стрела не долетит. Поэтично, правда? Елена Сергеевна провела рукой линию от вершины Ок-Жетпеса к поверхности озера, где прямо из глубины вставала новая, еще более причудливая скала.
Бесконечно долго работала природа, чтобы выточить из громадной скалы фигуру сфинкса. Долгушин видел тот же непреклонный поворот головы, те же загадочные каменные глаза, ту же могучую грудь, что и у сфинкса египетского.
— Я покажу вам Боровое еще с одной точки. Идемте!
Они поднимались в гору, пока не вошли под зеленые своды бора. Сухая земля пахла перепрелой хвоей и грибами; здесь легко и вкусно дышалось.
Гора становилась все круче, сосны сбегали в ущелья, висли на обрывах, раскалывая гранит, а горизонт развертывался облаками боров, слюдяным светом озер, новыми вершинами. За ними угадывалась киргизская степь, но была она далекой, как блеклое августовское небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191