— Зря убегаешь, Маслов. Поэтам нечего бояться красных. Они революционеры, значит, поэты. — Сорокин достал из буфета графинчик с водкой, настоянной на лимонных корках, тарелку с солеными маслятами.
Маслов энергичным жестом прервал Сорокина.
— Мне легче пулю в лоб, чем видеть, как русские вымрут от войны, голода, и произвола, и тифа. А, черт, опять на скорбную тему перескочили! Да чего ты Александровскую улицу в Антона Сорокина переименовал? Неужели для нового скандала Колчаку?
— Это двенадцатый скандал его превосходительству. Вызывали в охранку — ответил: «Александр Второй никогда не был в Омске, а я живу на этой улице двадцать пять лет. И я — единственный поэт в городе».
— Не считая меня, Антон.
— Ты навозник. Приехал — уехал. Омск и Сорокин неразлучны, я горжусь Омском, придет время — Омск станет гордиться мною.
— Когда у тебя, Антон, рукописи украли? Раньше ты про кражу не говорил.
— Какие рукописи?
— Я же читал твое объявление в газете: «У лауреата премии братьев Батырбековых Антона Сорокина похищено три пуда рукописей. Просьба вернуть за приличное вознаграждение».
— А хорошо звучит — лауреат премии братьев Батырбековых? Не знаешь, что за меценаты? На омском базаре брынзой торгуют, о литературе имеют такое же представление, как мы о марсианах, — Сорокин с удовольствием потер худые, бескровные пальцы.
Маслов прошелся по комнате, заставленной у стен письменными столами. На них валялись книги, рукописи, иллюстрированные журналы. С журнальной обложки на него смотрело жизнерадостное лицо президента США. Рядом лежал такой же журнал, но портрет президента был заклеен фотографией Сорокина; под ней стояла подпись: «Диктатор сибирских писателей».
— Это ты для чего делаешь?
— Хочу раскидать журналы по улицам для собственной популярности. Напишу в американскую миссию: «Американцы! Восхищайтесь, как Антон Сорокин сумел разрекламировать себя за ваш счет…»
Маслов кисло усмехнулся.
— Ты неисправим, Антон. Сбудется мое предсказание, ухлопает тебя пьяный прапорщик.
— Вши чаще всего убивают гениев. Я не мог бы жить, закрывая глаза на ваш белогвардейский бред. Ведь это вы, только вы довели своей антинародной войной до чудовищного озлобления сибиряков. Меня тошнит при мысли о диктатуре Колчака в Сибири. Вот почему даже скандалы я использую против вашей антинародной идеи.
— Дух творчества не терпит политики. Нельзя превращать поэзию в подголосок страстей политических. — Маслов приподнял на уровне глаз журнал, швырнул обратно на стол.
— Думаешь, ты сам вне политики? Как бы не так! Ты убегаешь в своей новой поэме в пушкинские дни, но страдаешь-то, но мечтаешь-то в наше кровавое время.
— Мне опротивела даже моя поэма! Не хочу ни правды, ни истины, хватит с меня поэзии, настоянной на грязи и крови. Не желаю быть ни трибуном, ни менестрелем, ни благородным, ни подлым украшением отечественной поэзии. Я засорил свою душу лукавыми пустяками и уже не ощущаю себя мыслящим. Нам позарез необходимы мыслящая тишина и светлый покой души.
— Все ты врешь! Все врешь! Одно желание новое для меня, вздох глубокий один — и уже грезятся иные горизонты. Наш брат сегодня переживает мучительную ломку своих представлений о России, о власти, правде, о смысле самого человеческого существования. Революция все перевернула; тот, кто этого не понимает, погиб! И не только ты, я или третий кто-то, погибнут целые общественные слои — дворяне, буржуазия. Оставайся, право, в Омске и спокойно жди большевиков…
— Они покарают меня за принципы.
— Вздор!
На улице послышались крики, топот бегущей толпы, грохнул револьверный выстрел.
— Опять кого-то пристрелили, словно собаку. — Маслов прислушался: Кто-то скребется за дверью.
Он быстро снял крючок и распахнул дверь — у стены стояла женщина.
— Что вы тут делаете? Кто вы такая? — спросил Маслов.
— За мной гонятся охранники. Они меня ранили. Можете выдать меня им, я в вашей власти, — с трудом скрывая страх свой, произнесла Настенька.
— Среди поэтов не бывает предателей, — многознательно сказал Сорокин. — Не правда ли, Маслов?
— Да, мадам, — подтвердил тот. — Я, Антон, пожалуй, пойду собираться в дорогу. На всякий случай, прощай, Дон Кихот сибирской литературы.
— Не поминай лихом, прощай! Да хранит тебя Аполлон!
27
Красные в Исиль-Куле!
Подобно грому эта весть прокатилась над Омском. Адмирал обратился к жителям города с последним воззванием:
«Пора понять, что никакие пространства Сибири не спасут вас от разорения и смерти…
Настал час, когда вы должны сами взяться за оружие и идти в ряды армии. Никто, никто, кроме вас самих, не будет вас защищать или спасать…»
Но те, на кого надеялся адмирал, не хотели умирать даже за свое имущество. Бесчисленные стада промышленников, банкиров, спекулянтов, попов, сановников, членов всяких партий и лиг, партикулярных щеголей, князей, переодетых в мещанское платье, столбовых дворян, прасолов, прожигателей жизни, министерских чиновников кинулись на восток.
Проездные билеты продавались по баснословным ценам, вагоны брались с бою. На улицах, в поездах начались грабежи, бандиты убивали открыто, мародеры раздевали свои жертвы на глазах у милиционеров.
Высокие комиссары союзных держав уехали в Иркутск, за ними отправились английская, американская, французская военные миссии. Чрезвычайный посол японского императора исчез так же внезапно, как и появился.
Генерал Сыровой вывел из Омска свой последний легион еще в сентябре теперь чешские поезда забили железную дорогу от Оби до Байкала. Поссорившись с адмиралом, Сыровой объявил, что отныне цель его — вывезти чехов на родину.
С омских улиц исчезли офицеры с белыми крестами, нашитыми на шинели, мусульманские дружины с зелеными знаменами, ополченцы в бобровых и оленьих дохах — они тоже были посланы защищать призрачную столицу призрачной империи адмирала.
Колчак метался, словно обложенный зверь. Все, что он делал сейчас, обращалось против него, генералы и министры действовали с поражающим непониманием хода военных событий и политической атмосферы. Генерал Дитерихс решил сдать Омск без боя, он даже наметил новую линию фронта и стал отводить армии. Но против сдачи Омска выступил генерал Сахаров, призывая защищать столицу адмирала до последнего солдата. Приказ Дитерихса об эвакуации Омска был отменен, главнокомандующим войсками Колчак назначил Сахарова.
— Бежать больше некуда, надо защищаться, — объявил Сахаров и устроил кровавую бойню в городе.
Тюрьмы разгружались с помощью расстрелов, казнили не только мирных обывателей, но даже членов правительства по подозрению в красном шпионаже. Закон — беззаконность (и прежде очень шаткие понятия) стали совершенно расплывчатыми в глазах Сахарова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191