Спустя уже два года Дворжак писал своему верному другу Гёблу: «Многое я мог бы Вам рассказать, пока же послушайте самое интересное! Я принял профес­суру в консерватории...»
Так в год своего пятидесятилетия Дворжак от­крыл еще одну новую страницу своей биографии.
Начинал Дворжак педагогическую деятельность неохотно но очень скоро увлекся и полюбил эту работу. Занимался он с учениками обычно утром, с 8 до 9 часов, но сплошь и рядом это затягивалось до полудня, из-за чего нарушалось все дневное консерваторское расписание.
В первый же год Дворжак получил двенадцать воспитанников. Это были самые талантливые уче­ники из класса молодого композитора Карла Ште­кера, которых тот сам отобрал и передал Дворжа­ку. Среди них особенно выделялись Йозеф Сук, будущий зять Дворжака, обладавший исключитель­ным мелодическим дарованием и тонким чутьем оркестрового колорита, и Оскар Недбал, разносто­ронне одаренный музыкант, заслуживший сперва прозвище «короля альтистов», а потом уже выдви­нувшийся как первоклассный дирижер. На второй год к ним прибавился Витезслав Новак, добив­шийся впоследствии весьма значительных успехов в самых различных жанрах музыкального творчества.
По утверждению Новака Дворжак знал все, что было создано в музыке красивого и оригинального. Его осведомленность в области музыкальной лите­ратуры казалась невероятной. Память его поража­ла. Он знал досконально произведения Баха, Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шу­берта, Берлиоза, Вагнера, Листа, любил итальян­скую музыку, внимательно следил за новыми течениями, знакомился с русской музыкой, изучал Брукнера и Рихарда Штрауса, был в курсе критики отечественной и зарубежной.
Конечно, юным дарованиям было приятно и по­лезно иметь такого наставника. Но учиться у Двор­жака было не легко. Бесконечно требовательный к себе, постоянно мучимый чувством неудовлетворен­ности, Дворжак заставлял своих учеников много­кратно переделывать неудачные места сочинений, а иногда и вовсе сочинять все заново. Причем он никогда не подсказывал, как это нужно сделать. Он указывал ученику на его ошибку, промах, и заставлял самого искать выход, не оставляя в по­кое до тех пор, пока юный композитор не находил более приемлемое выражение своей мысли. «Кто хочет сочинять, - говорил Дворжак, - тот должен привыкать самостоятельно мыслить и самостоятель­но работать!».
«Иногда мне хотелось плакать, - признавался Йозеф Сук,- но благодаря такому методу мы очень многому научились».
Дворжак был великолепным наставником для тех, кто хотел глубоко овладеть мастерством ком­позиции, и при этом не щадил своих сил. Объяснял он просто, без лишних слов, избегая специальных терминов и ученых фраз. Дворжак вообще был малоречив, считал, что он не умеет говорить, а по­тому очень завидовал тем, кто владел ораторской формой или хорошо писал, как Вагнер, например, но ученики его понимали сразу. К радости молоде­жи, всегда настроенной несколько анархически, Дворжак был убежден, что новую музыку нельзя сковывать старыми правилами и законами. Однако он требовал абсолютного знания формы сонатной, рондо и песенной, ибо говорил, что это является отправным пунктом композиции, залогом того, что музыкальное сочинение будет понятным и ло­гичным.
Как Дворжак относился к музыкальным, тита­нам? Моцарта он называл солнцем. Бетховена по­стоянно ставил ученикам в пример и советовал внимательнее изучать его творчество. О Шопене и Шумане говорил: «Я их очень люблю, хотя и не выношу», что приводило людей, плохо знавших склонность Дворжака к парадоксам, в недоумение. Восхищался Дворжак Вагнером и Берлиозом, но предостерегал от желания подражать им, хорошо зная по личному опыту, как важно каждому худож­нику найти свой собственный путь. Поэтому Двор­жак с видимым удовольствием хвалил каждую обнаруженную им у кого-нибудь из своих питомцев самостоятельную мысль и всячески поощрял по­пытки отыскать новые музыкальные средства выра­зительности.
Из сочинений, возникавших в классе Дворжака уже на втором году его педагогической деятельно­сти, обратила на себя внимание симфониетта для малого оркестра - плод совместного творчества двенадцати учеников. Однако писать преимущест­венно для оркестра было не обязательно. Дворжак любил фортепиано и говорил, что и на этом инстру­менте должна звучать хорошая музыка. Сам он никогда не был пианистом-виртуозом. Для этого у него не хватало техники, но играл он выразительно, проявляя необычайное понимание всех тонкостей туше и педальной нюансировки. Оркестровые сочи­нения он предпочитал проигрывать по партитуре, а не в клавирных переложениях. Если играл с кем-нибудь из учеников, тому поручал верхние голоса, а сам гремел в низах. И получалось удивительно хорошо. Он прекрасно читал самые сложные партитуры, и даже если немного «мазал», как говори­ла молодежь, у всех создавалось достаточно цель­ное представление о произведении. Когда же двое учеников садились к роялю играть четырехручное переложение произведения своего учителя, Дворжак стоял за ними, барабанил пальцами по их спинам и все время подавал реплики: то что-то сыграно слишком ярко, то, наоборот, слишком бледно, тогда как в этом месте звучит оркестровое tutti.
Когда я играю с партитурного листа, - го­ворил Дворжак, - я слежу больше всего за верх­ним голосом и басом, а приняв это во внимание, уже догадываюсь, что будет находиться в средних голосах.
Общаться с молодежью, наставлять ее, переда­вать подрастающему поколению чешских музыкан­тов свои знания и опыт нравилось Дворжаку, до­ставляло удовольствие. Но это никогда не заслоня­ло его основных интересов, - собственного творчест­ва и концертных выступлений, которые всегда для него оставались самыми важными. Поэтому, став профессором консерватории, Дворжак не переста­вал сочинять.
Год пятидесятилетия принес три симфонические увертюры. Задуманы они были как цикл под еди­ным заглавием «Природа, Жизнь и Любовь», но в печатном издании получили отдельные названия: «Среди природы», «Карнавал» и «Отелло». Идил­лически-спокойная «тема природы», зародившая­ся у композитора во время прогулок по лесу, которую поет кларнет на фоне чуть слышно акком­панирующих скрипок, проходит через все три увертюры.
В первой, среди пения птиц (изобразить кото­рое в музыке Дворжак собирался давно) и шороха листвы, она повествует о единении человека с при­родой и о его раздумьях в лесной тиши. Во второй увертюре, полной образов карнавального веселья, которые как бы символизируют радости жизни, ма­нящие человека, «тема природы» оттеняет эти обра­зы, несет покой и умиротворение. Наконец, в третьей увертюре, которая отнюдь не является программным повествованием, как это может показаться, образы патетической любви и страсти, му­ченья ревности вновь контрастно сопоставляются с воспоминаниями о природе, о ее красоте и очаро­вании, которые возвращают исстрадавшемуся че­ловеку покой и силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51