Их мрак, несхожий, чуждый друг
другу, сливался, взрывался, смешивал их, и каждый из них был не только он,
а он - и чужой, он - и враг, сам себе враг, я - и я, я - или я.
И горькая радость воспоминания: я знаю, за что я себя осудил. Я -
свой судья и палач, я - свой враг, и ты - мой враг - мне поможешь
освободиться.
Второй - то, что было еще в нем другим - отчаянно вырывался. Ему не
надо свободы, не надо небытия - ну нет, собрат мой! Ты начал первым? Так
плати свою цену!
И беспощадная радость надежды: все будет, как я хочу! Последний удар:
комок безысходного страха, вопль ужаса, вопль торжества - и он остался
один. Один - в темноте. Один - на ногах, а у ног опустевшее тело.
И - все. Я - это я. Я - здесь. Не получилось.
Внутри комок визжащего страха. Он безжалостно стиснул его - чтобы не
вопил. Он опять был один. В темноте. В безысходности ненужной победы.
Никому. Незачем. Никогда.
Но что-то вдруг шевельнулось в нем. Прозвучало внутри - или извне?
Голос, зов, нетерпение, ожиданье... Кто-то звал, просил, торопил. Его? Да,
его! Кто-то в мире, кому он нужен...

Вастас отправил вперед людей, и они вернулись с вестями. Странные
были вести: на дорогах заставы, а в селеньях дозоры из черных. Непонятные
вести: здесь исконно мирный край, а Такема не ссорилась с Ланнераном.
- Я поеду верхом, - сказала Аэна. - Дай мне одежду воина, я поеду
верхом.
И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода -
и они подъезжали к реке. Некогда полноводная, несшая с моря суда, в
тоненький ручеек превратилась она, в жалкую струйку воды среди грязи и
ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные башни.
Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь запустение и
тишина.
Кучка стражников терлась в Речных воротах. Пять монет - и они ни о
чем не спросили.
Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину нищих улиц
Приречья. Мало людей - и много пустых домов - видно улочки умерли вместе с
рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать языки, как
положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги, заползают в дома. Ланнеран
болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы - то, что сделало
Ланнеран молчаливым.
От Приречья свернули к Каону, в застарелую вонь караванного ряда;
горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор
- много спальных навесов, целое поле стойл, но лишь люди Вастаса и их
дормы чуть заполнили пустоту. И опять она содрогнулась: хозяин не
торговался. Молча принял, что дали, и ни о чем не спросил.
- Он не станет болтать, - при нем сказал Вастас Аэне, и хозяин
ответил:
- Да, господин. Кто молчит - тот живет.
Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли, куда звал ее
сон - от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице, где она родилась.
Она думала, что теперь Ланнеран покажется ей огромным, но он был так
запущен, так обветшал... Что-то странное делалось в Ланнеране. Улицы были
безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только липкий,
томительный запах страха...
А Верхняя улица умерла. Руины, руины, еще руины. В ней не было места
для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома отца. Когда-то самый
богатый, когда-то самый красивый... Бедный отец, подумала вдруг она, он
был только слаб...
Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало -
не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике, о
походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь
бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?
И сердце ее вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне все-таки не
безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но он в беде, и сердце
плачет о нем...
Они укрылись среди колонн. Трава, осколки битого камня, и липкий,
томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.
Мой мальчик, зачем ты пришел сюда?
И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему: о,
где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка
между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой мальчик,
дай мне хоть каплю надежды!
Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.
И даже боли больше не было в ней - только жгучая, горькая пустота. И
еще ледяная спокойная ясность, потому что нечему больше болеть. Торкаса
нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.
- Безымянный! - позвала она. - Я пришла, куда ты велел. Что я должна
сделать?
- Может, уйдем? - сказал ей Вастас. - Становится людно.
Из боли своей она поглядела на мир и горестно усмехнулась убогому
многолюдству. Маленькие кучки молчащих людей, но Вастас прав: их
становится больше. Все больше испуганных, молчащих, отдельных людей. О,
Ланнеран!
Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и
отец мой сгубил его...
И она шагнула вперед. Вастас хотел ее удержать, но она поглядела - и
руки его упали. Он молча пошел за ней на неширокую площадь.
Она не вышла на середину. Остановилась у постамента, с которого
сшибли статую бога. Теперь он, разбитый, лежал на земле, уставившись в
небо пустыми глазами. Мы встретились взглядом, и он улыбнулся. Давай!
сказали разбитые губы, и я оказалась вдруг наверху, на узком высоком
каменном пальце, над тишиной, над пятнами запрокинутых лиц.
Она сорвала с лица повязку, откинула с головы капюшон, и волосы,
стриженные по-вдовьи, как туча взвихрились над бледным лицом.
- Ланнеранцы! - сказала она, и голос ее был прохладен и звонок, как
льдинка, упавшая с высоты. - Я Аэна, дочь Лодаса, - сказала она. - Жена
Энраса, ставшего богом. Есть ли здесь кто-нибудь, кто может меня узнать?
- Ты не Аэна, - ответил угрюмый голос. - Она должна быть вдвое
старше, чем ты.
- А, Эрат, - сказала она равнодушно. - Мертвые не стареют. Я не живу
с того дня, как умер Энрас.
Она была наверху и глядела на них - на их молчащие, ждущие, жадные
лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху над бледной
волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.
- Мне противно вас видеть, - сказала она, - и не хочется вас спасать.
Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел вас спасти, и бог
ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще живы? Я родила Энрасу
сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир - ради него.
Трусы! - сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь, как
льдинка. - Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, - сказала она, -
ему тоже пришлось сделаться богом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21