этот блокнот, с ее именем на каждой странице и с пражскими пейзажами, видимыми лишь на просвет, он подарил ей на день рождения прошлой осенью.
«Как много переменилось за это время», – подумал Томаш и, поняв, что до сих пор он лишь рассеянно вертел записку в руках, так и не прочитав ее, решил наконец узнать, что же написала ему Божена… Но тут в дверь постучали. «Уже принесли ужин? Как быстро!»
– Да, войдите!
Но никто не вошел.
Думая, что, наверное, он случайно защелкнул замок, Томаш поднялся из глубокого кресла и пошел к двери.
Но она оказалась незапертой, а на пороге стоял мальчик – да, видимо, это был мальчик, хотя Томаш не мог бы сказать этого наверняка, потому что пришедший был в ярком карнавальном костюме, в красной маске и колпаке, но когда «мальчик» заговорил, то голос его показался Томашу по-мальчишески звонким:
– Добро пожаловать на карнавал! – с трудом разобрал Томаш быструю итальянскую речь.
Расхохотавшись, мальчишка поставил перед ногами Томаша какую-то коробку, а сам быстро побежал по длинному коридору к лестнице.
Ничего не понимая, Томаш нагнулся и приподнял темную крышку. Первое, что он увидел, была еще одна записка – на таком же листке, но другим почерком (тоже знакомым, но Томаш так и не смог вспомнить, где он его видел) было написано: «Мой милый, надень это и приходи. Жду тебя».
Томаш поднялся и повертел записку в руках, ища какую-нибудь подпись. Но ее не было. Тогда он внес коробку в номер и извлек из нее странного вида костюм. Он разложил его на круглом деревянном столе и принялся рассматривать.
Перед ним лежало что-то вроде старинного камзола, расшитого позолоченными позументами и серебряными нитями с крупным искусственным жемчугом. Длинные боковые фалды были украшены бантами из черного бархата и придавали камзолу необычайно изящный вид. Но в то же время костюму чего-то не хватало. Тогда Томаш перевернул камзол обратной стороной, желая рассмотреть его со спины, и недоуменно уставился на него.
То, что он увидел сзади, было точным повторением лицевой части костюма. У камзола просто не было спины! Тот же жемчуг, позументы, ровный ряд маленьких сверкающих пуговиц, передние карманы…
Ничего не понимая, Томаш заглянул в коробку: в ней, прикрытая черными атласными панталонами, лежала какая-то маска. Достав ее, он увидел, что она такая же «зеркальная», как и камзол – только если последний не оставлял никакого места спине Томаша, то маска вовсе не предполагала наличие у него затылка. С двух сторон у нее было только лицо – два совершенно одинаковых лица, без тени какого-либо выражения…
Томаш долго вертел в руках маску, поглядывая на камзол, – и наконец рассмеялся.
«Ну, дорогая… На этот раз ты превзошла саму себя! А я уже начал отвыкать от твоего остроумия. Но, видимо, и ты уже успела соскучиться – какое внимание к моей персоне! Тем лучше. Да и о костюме думать не придется. А ходить здесь белой вороной тоже не хочется». Весь этот внутренний монолог Томаш произнес так, будто Божена могла его слышать. И, довольный собой, он стал примерять пышную карнавальную обновку.
Но тут в дверь опять постучали, и когда Томаш машинально ответил «да!», она открылась: сначала в проеме показался небольшой сервировочный столик, заставленный блюдами, а затем вошел и сам портье.
Томаш уже успел напялить камзол и держал в руке маску. Ее он положил на кресло, а о своем странном костюме забыл. И пока портье переставлял его ужин на стол, стал рыться в больших накладных карманах в поисках мелочи. Но вспомнив, что уже успел переодеться, повернулся к итальянцу спиной и пошел к брошенному им на широкий подоконник плащу.
Увидев странное одеяние этого хмурого на вид сеньора, видавший виды портье все же не удержался и громко прыснул. Томаш, мгновенно поняв, в чем дело, резко развернулся и, не то смущенно, не то возмущенно глядя на служащего, принялся стягивать с себя шутовской наряд.
Заметив неловкость, портье поспешно закончил сервировку и, пролепетав что-то, явно извиняясь, по-итальянски, ретировался.
– Что же это такое! Не успел я приехать сюда, как уже стал шутом. Был сделан шутом! – Томаш сбросил наконец чуть тесноватый камзол прямо на пол и стал искать на столе еще так и не прочитанную первую записку.
Перепуганный портье поставил на листок вазу с персиками – Томаш, нетерпеливо дернув, опрокинул ее, и нежные плоды медленно покатились по скатерти, а некоторые упали на пол.
Чертыхнувшись, он не стал подбирать их, а уселся прямо на подоконник с запиской в руке.
От недавнего благодушия не осталось и следа – теперь только злость переполняла Томаша.
В записке Божена вежливо извинялась за то, что не смогла встретить его, при этом не объясняя почему, и просила его, устроившись, особенно не медлить и ехать на площадь Сан-Марко, чтобы не пропустить открытия карнавала. Особенно его завела последняя фраза: «Но не суетись. А я найду способ разыскать тебя там».
«Какая самонадеянность! Лучше бы нашла способ встретить меня – если не на пристани, то хотя бы в отеле, раз уж пригласила. Дался мне этот карнавал! Вот возьму и вовсе не пойду на открытие. Я устал!»
Но на самом деле Томаш отлично знал, что пойдет на площадь. И будет дожидаться так странно назначенной ему встречи. А потом как угодно, но убедит ее в том, что он нужен ей. И она должна вернуться домой вместе с ним. А если нужно, он даже готов просить у нее прощения. Но, вообще говоря, то, что произошло между ними, не стоит таких долгих объяснений: ведь они оба взрослые, современно мыслящие люди. К чему им терять друг друга из-за такой случайности, как… Как что, Томаш не мог сформулировать, потому что все-таки не был уверен в том, что Божене что-то известно о его связи с Николой. Все это время он имел в виду и тот вариант, что поспешный отъезд Божены – всего лишь очередной каприз, новое для него проявление ее свободолюбивой натуры, которой нравится все доводить до предела.
«К тому же в последнее время я, кажется, перестал устраивать ее как мастер. Она постоянно критиковала все мои изделия и грозилась поискать себе другого напарника. Как было бы хорошо, если бы она уехала одна лишь из-за этого. А потом, видимо, поняла, что погорячилась, и теперь ищет возможности помириться. Правда, и это – с присущей ей экстравагантностью!»
Эти мысли немного успокоили Томаша, и он закурил: «Во всяком случае, не буду нагораживать больше, чем уже есть».
И, посмотрев на часы, он принялся за остывающий ужин, заливая вином свою недавнюю раздраженность.
Но беспокойство все же не покидало его, и, наскоро перекусив, он накинул свой плащ и вышел.
У гостиницы одиноко качалась на воде празднично убранная гондола. Она была пуста. Томаш осторожно спустился вниз по чуть влажным ступеням и огляделся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
«Как много переменилось за это время», – подумал Томаш и, поняв, что до сих пор он лишь рассеянно вертел записку в руках, так и не прочитав ее, решил наконец узнать, что же написала ему Божена… Но тут в дверь постучали. «Уже принесли ужин? Как быстро!»
– Да, войдите!
Но никто не вошел.
Думая, что, наверное, он случайно защелкнул замок, Томаш поднялся из глубокого кресла и пошел к двери.
Но она оказалась незапертой, а на пороге стоял мальчик – да, видимо, это был мальчик, хотя Томаш не мог бы сказать этого наверняка, потому что пришедший был в ярком карнавальном костюме, в красной маске и колпаке, но когда «мальчик» заговорил, то голос его показался Томашу по-мальчишески звонким:
– Добро пожаловать на карнавал! – с трудом разобрал Томаш быструю итальянскую речь.
Расхохотавшись, мальчишка поставил перед ногами Томаша какую-то коробку, а сам быстро побежал по длинному коридору к лестнице.
Ничего не понимая, Томаш нагнулся и приподнял темную крышку. Первое, что он увидел, была еще одна записка – на таком же листке, но другим почерком (тоже знакомым, но Томаш так и не смог вспомнить, где он его видел) было написано: «Мой милый, надень это и приходи. Жду тебя».
Томаш поднялся и повертел записку в руках, ища какую-нибудь подпись. Но ее не было. Тогда он внес коробку в номер и извлек из нее странного вида костюм. Он разложил его на круглом деревянном столе и принялся рассматривать.
Перед ним лежало что-то вроде старинного камзола, расшитого позолоченными позументами и серебряными нитями с крупным искусственным жемчугом. Длинные боковые фалды были украшены бантами из черного бархата и придавали камзолу необычайно изящный вид. Но в то же время костюму чего-то не хватало. Тогда Томаш перевернул камзол обратной стороной, желая рассмотреть его со спины, и недоуменно уставился на него.
То, что он увидел сзади, было точным повторением лицевой части костюма. У камзола просто не было спины! Тот же жемчуг, позументы, ровный ряд маленьких сверкающих пуговиц, передние карманы…
Ничего не понимая, Томаш заглянул в коробку: в ней, прикрытая черными атласными панталонами, лежала какая-то маска. Достав ее, он увидел, что она такая же «зеркальная», как и камзол – только если последний не оставлял никакого места спине Томаша, то маска вовсе не предполагала наличие у него затылка. С двух сторон у нее было только лицо – два совершенно одинаковых лица, без тени какого-либо выражения…
Томаш долго вертел в руках маску, поглядывая на камзол, – и наконец рассмеялся.
«Ну, дорогая… На этот раз ты превзошла саму себя! А я уже начал отвыкать от твоего остроумия. Но, видимо, и ты уже успела соскучиться – какое внимание к моей персоне! Тем лучше. Да и о костюме думать не придется. А ходить здесь белой вороной тоже не хочется». Весь этот внутренний монолог Томаш произнес так, будто Божена могла его слышать. И, довольный собой, он стал примерять пышную карнавальную обновку.
Но тут в дверь опять постучали, и когда Томаш машинально ответил «да!», она открылась: сначала в проеме показался небольшой сервировочный столик, заставленный блюдами, а затем вошел и сам портье.
Томаш уже успел напялить камзол и держал в руке маску. Ее он положил на кресло, а о своем странном костюме забыл. И пока портье переставлял его ужин на стол, стал рыться в больших накладных карманах в поисках мелочи. Но вспомнив, что уже успел переодеться, повернулся к итальянцу спиной и пошел к брошенному им на широкий подоконник плащу.
Увидев странное одеяние этого хмурого на вид сеньора, видавший виды портье все же не удержался и громко прыснул. Томаш, мгновенно поняв, в чем дело, резко развернулся и, не то смущенно, не то возмущенно глядя на служащего, принялся стягивать с себя шутовской наряд.
Заметив неловкость, портье поспешно закончил сервировку и, пролепетав что-то, явно извиняясь, по-итальянски, ретировался.
– Что же это такое! Не успел я приехать сюда, как уже стал шутом. Был сделан шутом! – Томаш сбросил наконец чуть тесноватый камзол прямо на пол и стал искать на столе еще так и не прочитанную первую записку.
Перепуганный портье поставил на листок вазу с персиками – Томаш, нетерпеливо дернув, опрокинул ее, и нежные плоды медленно покатились по скатерти, а некоторые упали на пол.
Чертыхнувшись, он не стал подбирать их, а уселся прямо на подоконник с запиской в руке.
От недавнего благодушия не осталось и следа – теперь только злость переполняла Томаша.
В записке Божена вежливо извинялась за то, что не смогла встретить его, при этом не объясняя почему, и просила его, устроившись, особенно не медлить и ехать на площадь Сан-Марко, чтобы не пропустить открытия карнавала. Особенно его завела последняя фраза: «Но не суетись. А я найду способ разыскать тебя там».
«Какая самонадеянность! Лучше бы нашла способ встретить меня – если не на пристани, то хотя бы в отеле, раз уж пригласила. Дался мне этот карнавал! Вот возьму и вовсе не пойду на открытие. Я устал!»
Но на самом деле Томаш отлично знал, что пойдет на площадь. И будет дожидаться так странно назначенной ему встречи. А потом как угодно, но убедит ее в том, что он нужен ей. И она должна вернуться домой вместе с ним. А если нужно, он даже готов просить у нее прощения. Но, вообще говоря, то, что произошло между ними, не стоит таких долгих объяснений: ведь они оба взрослые, современно мыслящие люди. К чему им терять друг друга из-за такой случайности, как… Как что, Томаш не мог сформулировать, потому что все-таки не был уверен в том, что Божене что-то известно о его связи с Николой. Все это время он имел в виду и тот вариант, что поспешный отъезд Божены – всего лишь очередной каприз, новое для него проявление ее свободолюбивой натуры, которой нравится все доводить до предела.
«К тому же в последнее время я, кажется, перестал устраивать ее как мастер. Она постоянно критиковала все мои изделия и грозилась поискать себе другого напарника. Как было бы хорошо, если бы она уехала одна лишь из-за этого. А потом, видимо, поняла, что погорячилась, и теперь ищет возможности помириться. Правда, и это – с присущей ей экстравагантностью!»
Эти мысли немного успокоили Томаша, и он закурил: «Во всяком случае, не буду нагораживать больше, чем уже есть».
И, посмотрев на часы, он принялся за остывающий ужин, заливая вином свою недавнюю раздраженность.
Но беспокойство все же не покидало его, и, наскоро перекусив, он накинул свой плащ и вышел.
У гостиницы одиноко качалась на воде празднично убранная гондола. Она была пуста. Томаш осторожно спустился вниз по чуть влажным ступеням и огляделся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68