Ведь я совсем ничего о тебе не знаю. Ты замужем?
– Господи! – Пат искренне рассмеялась. – Какое это имеет для тебя значение? Да и для меня тоже! Но, если тебе так интересно, то да, и была замужем, и у меня есть дочь…
– И твоего мужа звали Стивен Шерфорд?
– Да. – Пат даже не успела удивиться.
– Просто во сне ты однажды назвала это имя – Стивен, – как можно быстрей остановил ее возможные расспросы Милош, – и я давно хотел спросить…
– Неужели ты ревнуешь, дурачок?
Он промолчал и только пытливым тяжелым взглядом посмотрел в ее отуманенное нежностью лицо.
– Ляг рядом, – попросила Пат, – и давай хоть раз уснем, как Тристан с Изольдой, ведь у нас будет еще целое утро…
– Да.
Они легли в одежде, и Пат сразу заснула, легко и безгрешно.
А когда она проснулась, Милоша в номере не было. Он исчез, не оставив ни одной своей вещи. Вероятно, он ушел еще ночью, хотя первый поезд на Женеву уходил около девяти утра. Сжав зубами подушку, Пат заплакала страшными беззвучными слезами, и только одна мысль утешала ее – мысль о том, что мальчик стал настоящим мужчиной, иначе он не смог бы уйти сам, избавив ее от тяжелой сцены прощанья. Он сделал то, на что не хватило сил у нее.
За окном совсем рассвело, и только тогда Пат заметила положенный на подоконник листок бумаги из ученической тетради. На нем крупным школьным почерком было написано:
«Я люблю тебя, но не могу больше быть с тобой, потому что Стивен Шерфорд мой отец. Прости. М. Н.»
* * *
Листок выпал из ее рук. Рассудок отказывался верить в такое чудовищное стечение обстоятельств. Пат была готова посчитать это шуткой, розыгрышем, происками злобной старухи – чем угодно, но только не истиной.
Как потерянная, она опустилась на постель, где подушка еще хранила очертания его тяжелой головы. Пат прижалась щекой к ярко-желтой ткани, которая слабо пахла мятой и юношеским телом. Предсказание Руфи сбылось: она потеряла здесь свою свободу, которой добилась такой ценой. Никакой взрослый мужчина не заменит ей юношу, с его неистовостью и откровенностью, в первый раз вкусившего тайны плоти. Обхватив подушку, Пат каталась в кровати с глухим стоном, теперь уже ни на что не надеясь и твердо зная, что никогда больше не пронзит ее дикий охотник своим копьем, погружая тело в черные пучины первобытного сладострастия, что никто, обхватив обеими ладонями грудь, как младенец чашку, не вопьется в напружинившийся сосок, вынимая душу, унося в заоблачные вершины наконец-то сполна испытанного материнства. Кюсснахт, Кюсснахт, город, ставший ее судьбой и так волшебно, так горько воплотивший свое название! И Пат с благодарностью вспомнила Мэтью, чьей смертью была ей дарована ее последняя любовь. И ей, несмотря на данное себе обещание, захотелось еще раз увидеть место его последнего упокоения. Прошлое не отпускало ее.
Тогда Пат встала, убрала номер, словно она и Милош могли бы еще вернуться сюда, собрала вещи и вышла, суеверно задержав руку на массивной дверной ручке – последнем, чего, должно быть, касалась рука Милоша.
Она шла по едва начинавшим оживать улочкам, смотрела на белые под красно-коричневыми брусами фахверковые дома в тайной надежде сердцем угадать место, где жили Руфь с Милошем и его матерью, где он ночевал первые две ночи после их знакомства и где, вероятно, провел остаток этой последней ночи перед тем, как сесть на женевский поезд. Но большинство домов слепо глядело на нее закрытыми ставнями, а из открытых ставней доносились лишь звуки благопристойных бюргерских завтраков. Вот она миновала и тот старинный фонтан, украшенный неизбежной в Швейцарии статуей Вильгельма Телля, который в первый день их путешествия по городу чем-то напомнил ей бронзового Робин Гуда перед ее домом в Ноттингеме. Водой из этого фонтана так по-детски брызгался в нее Милош… Проходя, Пат на мгновение опустила пальцы в нутро каменной чаши и вода отозвалась ей живым теплом в прохладе начинавшегося утра.
Еще через несколько минут Пат вышла на дорогу, ведущую к кладбищу, и снова надежда вспыхнула в ней – на сей раз надежда на то, что Милош не мог покинуть Кюсснахт, не попрощавшись с материнской могилой. Рассвело еще не так давно и, может быть, она успеет застать его там. Пат оставила в кустах тяжелую дорожную сумку и побежала по терявшейся в утреннем тумане тропе. Вот сейчас, вот за этими деревьями она увидит плывущую к ней навстречу в молочных хлопьях высокую фигуру… Вот за следующим поворотом, вон там, у зеленой лужайки… Но впереди уже прорывали туман острыми пиками кладбищенские ворота, а дорога была все так же пустынна и тиха.
Ее ноги промокли, в спортивных туфлях хлюпала вода. Пат бежала по кладбищу в страхе не успеть или не найти нужное ей место, и сначала она действительно выскочила на другую сторону. Но на этой окраине не было деревьев, а лишь далеко простиралось ухоженное поле. И она побежала уже не через кладбище, а по его краю, и скоро показались те высокие буки, под которыми она увидела тогда Милоша и Руфь. Но и здесь стояла звенящая кладбищенская тишина. И Пат замедлила шаг. Спешить больше было некуда. Милош ушел, как и появился, необъяснимо и просто, как ребенок, являющийся в мир, и как мужчина, из него уходящий. И сейчас, подходя к могиле его матери, брошенной когда-то ее бывшим мужем, Пат впервые подумала не о себе, а о том, каково было сделать это открытие ему, шестнадцатилетнему мальчику, чьи чувства обнажены и напряжены до предела. И она поняла, что для него отношения с нею отныне стали кровосмесительством, преступлением против отца, которого он в глубине души, конечно же, обожал и боготворил, несмотря ни на что. И поэтому у нее нет надежды – такие люди, как Милош, никогда не переступают своей нравственности, какой бы наивной она ни была.
Пат сглотнула слезы и сорвала несколько жалких полевых цветочков, почти травинок, росших между деревьями. И прижимая их к груди, она медленно приблизилась к едва возвышавшейся над землей плите. Плита была сделана из того же сиреневатого камня, что и обелиск Мэтью, и буквы на плите были такие же, серебристые, только не готические, а причудливые славянские, а крест был шестиконечный – православный. «Йованка Мария Навич», – с трудом прочитала, или, вернее, догадалась Пат, – «1953–1987».
«Боже, на год младше меня!» Мать Милоша почему-то всегда представлялась ей изможденной славянкой неопределенного возраста и в черных одеждах таких женщин она не раз видела в европейских телепрограммах – а ведь, наверное, она и вправду была, как говорил Милош, сначала юной волоокой красавицей, а потом, перед смертью… Да ведь она умерла, будучи моложе, чем я сейчас! Умерла, оставив своего мальчика этой ужасной богатой старухе. Почему ей? Почему Руфь приняла в ней такое деятельное участие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Господи! – Пат искренне рассмеялась. – Какое это имеет для тебя значение? Да и для меня тоже! Но, если тебе так интересно, то да, и была замужем, и у меня есть дочь…
– И твоего мужа звали Стивен Шерфорд?
– Да. – Пат даже не успела удивиться.
– Просто во сне ты однажды назвала это имя – Стивен, – как можно быстрей остановил ее возможные расспросы Милош, – и я давно хотел спросить…
– Неужели ты ревнуешь, дурачок?
Он промолчал и только пытливым тяжелым взглядом посмотрел в ее отуманенное нежностью лицо.
– Ляг рядом, – попросила Пат, – и давай хоть раз уснем, как Тристан с Изольдой, ведь у нас будет еще целое утро…
– Да.
Они легли в одежде, и Пат сразу заснула, легко и безгрешно.
А когда она проснулась, Милоша в номере не было. Он исчез, не оставив ни одной своей вещи. Вероятно, он ушел еще ночью, хотя первый поезд на Женеву уходил около девяти утра. Сжав зубами подушку, Пат заплакала страшными беззвучными слезами, и только одна мысль утешала ее – мысль о том, что мальчик стал настоящим мужчиной, иначе он не смог бы уйти сам, избавив ее от тяжелой сцены прощанья. Он сделал то, на что не хватило сил у нее.
За окном совсем рассвело, и только тогда Пат заметила положенный на подоконник листок бумаги из ученической тетради. На нем крупным школьным почерком было написано:
«Я люблю тебя, но не могу больше быть с тобой, потому что Стивен Шерфорд мой отец. Прости. М. Н.»
* * *
Листок выпал из ее рук. Рассудок отказывался верить в такое чудовищное стечение обстоятельств. Пат была готова посчитать это шуткой, розыгрышем, происками злобной старухи – чем угодно, но только не истиной.
Как потерянная, она опустилась на постель, где подушка еще хранила очертания его тяжелой головы. Пат прижалась щекой к ярко-желтой ткани, которая слабо пахла мятой и юношеским телом. Предсказание Руфи сбылось: она потеряла здесь свою свободу, которой добилась такой ценой. Никакой взрослый мужчина не заменит ей юношу, с его неистовостью и откровенностью, в первый раз вкусившего тайны плоти. Обхватив подушку, Пат каталась в кровати с глухим стоном, теперь уже ни на что не надеясь и твердо зная, что никогда больше не пронзит ее дикий охотник своим копьем, погружая тело в черные пучины первобытного сладострастия, что никто, обхватив обеими ладонями грудь, как младенец чашку, не вопьется в напружинившийся сосок, вынимая душу, унося в заоблачные вершины наконец-то сполна испытанного материнства. Кюсснахт, Кюсснахт, город, ставший ее судьбой и так волшебно, так горько воплотивший свое название! И Пат с благодарностью вспомнила Мэтью, чьей смертью была ей дарована ее последняя любовь. И ей, несмотря на данное себе обещание, захотелось еще раз увидеть место его последнего упокоения. Прошлое не отпускало ее.
Тогда Пат встала, убрала номер, словно она и Милош могли бы еще вернуться сюда, собрала вещи и вышла, суеверно задержав руку на массивной дверной ручке – последнем, чего, должно быть, касалась рука Милоша.
Она шла по едва начинавшим оживать улочкам, смотрела на белые под красно-коричневыми брусами фахверковые дома в тайной надежде сердцем угадать место, где жили Руфь с Милошем и его матерью, где он ночевал первые две ночи после их знакомства и где, вероятно, провел остаток этой последней ночи перед тем, как сесть на женевский поезд. Но большинство домов слепо глядело на нее закрытыми ставнями, а из открытых ставней доносились лишь звуки благопристойных бюргерских завтраков. Вот она миновала и тот старинный фонтан, украшенный неизбежной в Швейцарии статуей Вильгельма Телля, который в первый день их путешествия по городу чем-то напомнил ей бронзового Робин Гуда перед ее домом в Ноттингеме. Водой из этого фонтана так по-детски брызгался в нее Милош… Проходя, Пат на мгновение опустила пальцы в нутро каменной чаши и вода отозвалась ей живым теплом в прохладе начинавшегося утра.
Еще через несколько минут Пат вышла на дорогу, ведущую к кладбищу, и снова надежда вспыхнула в ней – на сей раз надежда на то, что Милош не мог покинуть Кюсснахт, не попрощавшись с материнской могилой. Рассвело еще не так давно и, может быть, она успеет застать его там. Пат оставила в кустах тяжелую дорожную сумку и побежала по терявшейся в утреннем тумане тропе. Вот сейчас, вот за этими деревьями она увидит плывущую к ней навстречу в молочных хлопьях высокую фигуру… Вот за следующим поворотом, вон там, у зеленой лужайки… Но впереди уже прорывали туман острыми пиками кладбищенские ворота, а дорога была все так же пустынна и тиха.
Ее ноги промокли, в спортивных туфлях хлюпала вода. Пат бежала по кладбищу в страхе не успеть или не найти нужное ей место, и сначала она действительно выскочила на другую сторону. Но на этой окраине не было деревьев, а лишь далеко простиралось ухоженное поле. И она побежала уже не через кладбище, а по его краю, и скоро показались те высокие буки, под которыми она увидела тогда Милоша и Руфь. Но и здесь стояла звенящая кладбищенская тишина. И Пат замедлила шаг. Спешить больше было некуда. Милош ушел, как и появился, необъяснимо и просто, как ребенок, являющийся в мир, и как мужчина, из него уходящий. И сейчас, подходя к могиле его матери, брошенной когда-то ее бывшим мужем, Пат впервые подумала не о себе, а о том, каково было сделать это открытие ему, шестнадцатилетнему мальчику, чьи чувства обнажены и напряжены до предела. И она поняла, что для него отношения с нею отныне стали кровосмесительством, преступлением против отца, которого он в глубине души, конечно же, обожал и боготворил, несмотря ни на что. И поэтому у нее нет надежды – такие люди, как Милош, никогда не переступают своей нравственности, какой бы наивной она ни была.
Пат сглотнула слезы и сорвала несколько жалких полевых цветочков, почти травинок, росших между деревьями. И прижимая их к груди, она медленно приблизилась к едва возвышавшейся над землей плите. Плита была сделана из того же сиреневатого камня, что и обелиск Мэтью, и буквы на плите были такие же, серебристые, только не готические, а причудливые славянские, а крест был шестиконечный – православный. «Йованка Мария Навич», – с трудом прочитала, или, вернее, догадалась Пат, – «1953–1987».
«Боже, на год младше меня!» Мать Милоша почему-то всегда представлялась ей изможденной славянкой неопределенного возраста и в черных одеждах таких женщин она не раз видела в европейских телепрограммах – а ведь, наверное, она и вправду была, как говорил Милош, сначала юной волоокой красавицей, а потом, перед смертью… Да ведь она умерла, будучи моложе, чем я сейчас! Умерла, оставив своего мальчика этой ужасной богатой старухе. Почему ей? Почему Руфь приняла в ней такое деятельное участие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70