Высокий, темноволосый Алексей с крупными чертами породистого лица и горделиво посаженной головой казался колоссом рядом с хрупкой, тоненькой Верой. Говоря, он не отрывал взгляда от ее лица, а глаза его – синие, ясные – лучились светом. А ее светло-карие сверкали в свете этих синих лучей…
– Знаете, Вера, Шехтель – личность совершенно удивительная. Он был знаменит на весь мир, в двадцатые годы ему не раз предлагали выгодную работу за границей, а он не уехал…
– А куда было ехать, Алеша, если все его дома оставались здесь… Мне кажется, невозможно оставить то, что тебе дороже всего…
– Ну конечно, вы правы! Нельзя, невозможно, но в этом-то и парадокс… За это часто приходится расплачиваться.
– А… как расплатился он?
– Ужасно. Его выселили из построенного им особняка на Большой Садовой, и до конца дней он жил в коммуналках.
– Да-а-а… Человек, подаривший Москве такую красоту! Это время или судьба?
– Не знаю. Судьба художника часто бывает тяжелой, если не сказать – трагической. Может быть, плата за дар…
– А вот вы… Ведь вы – художник. Вы рады своей судьбе?
Алексей помолчал, отвел взгляд. А когда снова взглянул на Веру, она чуть не отшатнулась – так он переменился. Взгляд его стал замкнуто-отстраненным, точно он смотрел сейчас на нее через пуленепробиваемое стекло… Он видел ее – и словно не замечал.
– Да… рад, – глухо сказал он, сказал – как отрезал. И продолжал о Шехтеле, словно эта тема была той соломинкой, за которую хватается утопающий: – Шехтель умер в двадцать шестом году, больной, голодающий и всеми забытый.
– А… любовь? Была? – тихо спросила Вера.
– О-о-о, этот человек много любил: и циркачек, и Полину Виардо… И жена была, дети, внуки. Эх, Верочка, даже несмотря на такой финал, какие люди жили в начале нашего века!
– Нам тоже, Бог даст, жить в начале века – следующего. Интересно, что будет тогда?
Они затронули слишком серьезные темы, и теперь оба хотели как-то выбраться из этого разговора: он почему-то пугал. Тем более что Вера видела: Алексей становился все мрачней, все отстраненней…
Вдруг он подхватил Веру на руки, закружил над бульваром – они уже вышли к Гоголевскому – и начал балагурить, смеяться, и смеялась она, и этой волной веселья смыло их внезапную полуосознанную тревогу.
Весна!
И с этого дня они стали встречаться в Театралке. Работали за соседними столиками. Ходили гулять. В театр. По музеям. И Алексей все так же много и интересно рассказывал, а Вера слушала. И тоже рассказывала. И подшучивала над его пристрастием к модерну. И словно смахивала с него музейную пыль – Алексей оживал, все более увлекала его сама жизнь – современная, неприглаженная, живая… А она все больше погружалась в прошлое, находила в этом удивительную прелесть и хорошела день ото дня.
Он тоже над ней подшучивал – над ее журналистской дотошностью, над желанием докопаться до сути, ухватить мелочи, детали любой истории, судьбы, ситуации – будь то история старой усадьбы или судьба человека. Он шутя называл ее Землеройкой, а она его Порхающим ящером – он и в самом деле как будто летел, парил над землей, красовался, чудачествовал, пытаясь увлечь ее своими рассказами.
Так прошел март.
В редакции началась запарка по сдаче очередного номера, на Веру взвалили, кроме своей, еще и чужую работу – многих подкосил грипп. Аркадий так и не появлялся, и она поставила на нем крест. Впрочем, ей теперь было не до него…
Вера не раз звонила старику Даровацкому, но телефон не отвечал. Может, уехал куда-нибудь? – недоумевала она. Но он бы предупредил – ведь обещал архивы свои показать, помочь с романом… Впрочем, роман двигался столь стремительно и так ее захватил, что, похоже, она управится без посторонней помощи: героев уже опалила страстная, отчаянная любовь на краю разверзающейся бездны – к ним подступала революция.
Наконец в первых числах апреля, после почти недельного перерыва, Вера снова появилась в библиотеке. До того они с Алексеем несколько дней не виделись: хотя ей ужасно хотелось просто поговорить по телефону, рассудок оказался сильней. Она понимала: один звонок – и она сорвется на свидание, кинется головой в прорубь, а нельзя – полетит работа, и тогда ей уж точно несдобровать – выгонят! А как прожить без работы? Куча долгов, да и кушать надо… Вот и наступила на горло собственной песне – просто дома выключила телефон. Только сердце отчаянно билось, когда шла по Страстному к редакции: вдруг увидит его? Ведь где-то в районе Петровки его мастерская… Но он на бульваре не появлялся…
Входя в читальный зал, Вера трепетала: здесь ли он? Он был здесь, вскочил, и она кинулась к нему, чуть не опрокинув стул, позабытый кем-то в проходе.
– Вера, ну где ты пропадала? Телефон не отвечает, я уж волноваться начал…
– Работа срочная – дневала и ночевала в редакции.
Он как-то посерел, осунулся, был небрит… Может, бородку решил отпустить? Вере и хотелось, и в то же время боязно было принять эту перемену в нем на свой счет.
Что там говорить – она влюбилась, и – смешно сказать – с первого взгляда! Поняла это еще в памятный день Восьмого марта, расшифровывая беседу со стариком, когда мысль об этом, тогда незнакомом человеке начала неотступно преследовать ее. Веру тянуло к нему как магнитом, один Бог знает, чего стоила ей эта неделя, проведенная без Алеши! Но… Вот в этом-то все дело: Вера боялась своего чувства! Не накала его, не глубины – нет, она опасалась тех странных, почти мистических обстоятельств, которые сопутствовали ее встрече с Алексеем: стоило ей решить, что будет писать роман, – там, на троллейбусной остановке, как возле притормозила его машина… Стоило описать сцену первой встречи героев – они повстречались в библиотеке… Да, тут было над чем призадуматься! Судьба?! Но кто или что посылает ее? Что за силы вызвала она из небытия? Сил этих она пугалась. Во всяком случае, знак был слишком очевиден, чтобы не расшифровать: это был он, ее долгожданный! ее возлюбленный!
Но как объяснить его внезапно возникавшую отстраненность? Замкнутость посреди оживленной беседы, во время прогулки, в театре или в кафе… Иногда он молча глядел на нее, и Вере казалось: смотрит – и не замечает. Как будто и нет ее – живой, теплой, – а существует лишь изящный предмет, вроде тех, которыми заполнен дом старика Даровацкого…
И странно – за две с лишним недели их встреч он ни разу даже не поцеловал ее. Ни одной попытки не сделал! А как она этого ждала, как хотела – только слепой не заметил бы… И это в наше-то стремительное время, когда не то что поцелуй – постель воспринимается как само собой разумеющееся – немедленно и без обиняков…
Если честно признаться, Вера исчезла-то в эти дни еще и от обиды на Алексея, на его пассивность и… равнодушие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Знаете, Вера, Шехтель – личность совершенно удивительная. Он был знаменит на весь мир, в двадцатые годы ему не раз предлагали выгодную работу за границей, а он не уехал…
– А куда было ехать, Алеша, если все его дома оставались здесь… Мне кажется, невозможно оставить то, что тебе дороже всего…
– Ну конечно, вы правы! Нельзя, невозможно, но в этом-то и парадокс… За это часто приходится расплачиваться.
– А… как расплатился он?
– Ужасно. Его выселили из построенного им особняка на Большой Садовой, и до конца дней он жил в коммуналках.
– Да-а-а… Человек, подаривший Москве такую красоту! Это время или судьба?
– Не знаю. Судьба художника часто бывает тяжелой, если не сказать – трагической. Может быть, плата за дар…
– А вот вы… Ведь вы – художник. Вы рады своей судьбе?
Алексей помолчал, отвел взгляд. А когда снова взглянул на Веру, она чуть не отшатнулась – так он переменился. Взгляд его стал замкнуто-отстраненным, точно он смотрел сейчас на нее через пуленепробиваемое стекло… Он видел ее – и словно не замечал.
– Да… рад, – глухо сказал он, сказал – как отрезал. И продолжал о Шехтеле, словно эта тема была той соломинкой, за которую хватается утопающий: – Шехтель умер в двадцать шестом году, больной, голодающий и всеми забытый.
– А… любовь? Была? – тихо спросила Вера.
– О-о-о, этот человек много любил: и циркачек, и Полину Виардо… И жена была, дети, внуки. Эх, Верочка, даже несмотря на такой финал, какие люди жили в начале нашего века!
– Нам тоже, Бог даст, жить в начале века – следующего. Интересно, что будет тогда?
Они затронули слишком серьезные темы, и теперь оба хотели как-то выбраться из этого разговора: он почему-то пугал. Тем более что Вера видела: Алексей становился все мрачней, все отстраненней…
Вдруг он подхватил Веру на руки, закружил над бульваром – они уже вышли к Гоголевскому – и начал балагурить, смеяться, и смеялась она, и этой волной веселья смыло их внезапную полуосознанную тревогу.
Весна!
И с этого дня они стали встречаться в Театралке. Работали за соседними столиками. Ходили гулять. В театр. По музеям. И Алексей все так же много и интересно рассказывал, а Вера слушала. И тоже рассказывала. И подшучивала над его пристрастием к модерну. И словно смахивала с него музейную пыль – Алексей оживал, все более увлекала его сама жизнь – современная, неприглаженная, живая… А она все больше погружалась в прошлое, находила в этом удивительную прелесть и хорошела день ото дня.
Он тоже над ней подшучивал – над ее журналистской дотошностью, над желанием докопаться до сути, ухватить мелочи, детали любой истории, судьбы, ситуации – будь то история старой усадьбы или судьба человека. Он шутя называл ее Землеройкой, а она его Порхающим ящером – он и в самом деле как будто летел, парил над землей, красовался, чудачествовал, пытаясь увлечь ее своими рассказами.
Так прошел март.
В редакции началась запарка по сдаче очередного номера, на Веру взвалили, кроме своей, еще и чужую работу – многих подкосил грипп. Аркадий так и не появлялся, и она поставила на нем крест. Впрочем, ей теперь было не до него…
Вера не раз звонила старику Даровацкому, но телефон не отвечал. Может, уехал куда-нибудь? – недоумевала она. Но он бы предупредил – ведь обещал архивы свои показать, помочь с романом… Впрочем, роман двигался столь стремительно и так ее захватил, что, похоже, она управится без посторонней помощи: героев уже опалила страстная, отчаянная любовь на краю разверзающейся бездны – к ним подступала революция.
Наконец в первых числах апреля, после почти недельного перерыва, Вера снова появилась в библиотеке. До того они с Алексеем несколько дней не виделись: хотя ей ужасно хотелось просто поговорить по телефону, рассудок оказался сильней. Она понимала: один звонок – и она сорвется на свидание, кинется головой в прорубь, а нельзя – полетит работа, и тогда ей уж точно несдобровать – выгонят! А как прожить без работы? Куча долгов, да и кушать надо… Вот и наступила на горло собственной песне – просто дома выключила телефон. Только сердце отчаянно билось, когда шла по Страстному к редакции: вдруг увидит его? Ведь где-то в районе Петровки его мастерская… Но он на бульваре не появлялся…
Входя в читальный зал, Вера трепетала: здесь ли он? Он был здесь, вскочил, и она кинулась к нему, чуть не опрокинув стул, позабытый кем-то в проходе.
– Вера, ну где ты пропадала? Телефон не отвечает, я уж волноваться начал…
– Работа срочная – дневала и ночевала в редакции.
Он как-то посерел, осунулся, был небрит… Может, бородку решил отпустить? Вере и хотелось, и в то же время боязно было принять эту перемену в нем на свой счет.
Что там говорить – она влюбилась, и – смешно сказать – с первого взгляда! Поняла это еще в памятный день Восьмого марта, расшифровывая беседу со стариком, когда мысль об этом, тогда незнакомом человеке начала неотступно преследовать ее. Веру тянуло к нему как магнитом, один Бог знает, чего стоила ей эта неделя, проведенная без Алеши! Но… Вот в этом-то все дело: Вера боялась своего чувства! Не накала его, не глубины – нет, она опасалась тех странных, почти мистических обстоятельств, которые сопутствовали ее встрече с Алексеем: стоило ей решить, что будет писать роман, – там, на троллейбусной остановке, как возле притормозила его машина… Стоило описать сцену первой встречи героев – они повстречались в библиотеке… Да, тут было над чем призадуматься! Судьба?! Но кто или что посылает ее? Что за силы вызвала она из небытия? Сил этих она пугалась. Во всяком случае, знак был слишком очевиден, чтобы не расшифровать: это был он, ее долгожданный! ее возлюбленный!
Но как объяснить его внезапно возникавшую отстраненность? Замкнутость посреди оживленной беседы, во время прогулки, в театре или в кафе… Иногда он молча глядел на нее, и Вере казалось: смотрит – и не замечает. Как будто и нет ее – живой, теплой, – а существует лишь изящный предмет, вроде тех, которыми заполнен дом старика Даровацкого…
И странно – за две с лишним недели их встреч он ни разу даже не поцеловал ее. Ни одной попытки не сделал! А как она этого ждала, как хотела – только слепой не заметил бы… И это в наше-то стремительное время, когда не то что поцелуй – постель воспринимается как само собой разумеющееся – немедленно и без обиняков…
Если честно признаться, Вера исчезла-то в эти дни еще и от обиды на Алексея, на его пассивность и… равнодушие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49