– What is the matter, Sir?
– I am sorry. I won't take this plane.
– You don't want to fly to Leopoldville?
– No.
Нет, я не хотел лететь в Леопольдвиль.
Просто не мог. Не имел морального права. И понял это внезапно, делая последний шаг к трапу; понимание пришло мгновенно, в последнюю секунду.
Одной секунды хватило.
Много мыслей успевает зародиться в мозгу человека за одну-единственную секунду.
14
«Я тоже всего лишь человек. И мой метод лечения гипнозом несовершенен… У вас может случиться рецидив, даже теперь… Если вы действительно хотите остаться здоровым и больше никогда не превращаться в такого, каким были прежде…»
И никогда не превращаться в такого, каким я был прежде.
«…вы должны в будущем, принимая какое-либо решение, проявить силу характера, добрую волю и моральную цельность, дабы выбрать правильный путь – а он всегда окажется более трудным…»
Это сказал профессор Понтевиво.
Более трудный путь – это Гамбург.
Более легкий – это Леопольдвиль.
Более трудный путь. Более легкий путь.
Однажды я уже пошел по более легкому пути. 9 ноября 1938 года. В берлинском Тиргартене. Целый час гулял там. Двадцать два года назад эта маленькая прогулка стоила жизни двум людям и чуть не отняла и мою. Только ли мою? А разве Шерли не пала ее жертвой? И даже Джоан?
«Я ненавижу патетику, но не могу не сказать: вы должны сейчас же изменить свою жизнь. Вы обречены весь оставшийся вам земной срок выбирать более трудный путь. Только в этом случае успех моего лечения будет долговременным. Только в этом случае у вас опять будет шанс…»
Только в этом случае у меня опять будет шанс.
Труслив и слаб я был двадцать два года назад. Хотел сбежать, убежать от ответственности.
И сейчас собираюсь поступить так же.
Сбежать.
В берлинский Тиргартен или в Леопольдвиль – это одно и то же, это все равно. Опять хочу выбрать более легкий путь.
Разве можно убежать от ответа? И опять и опять убегать? Ведь я же по собственному опыту знаю, что это невозможно.
Никто не может убежать от себя самого, ниоткуда и никуда. Никто не может забыть, что содеял. Ванда. Шерли. Джоан. И теперь – Наташа. Это одна цепь. Один последовательный ряд событий. Одна паутина, в которой мы все запутались в этом мире лжи.
А ведь я хотел начать новую жизнь, только нынче ночью собирался это сделать. Разве новую жизнь так начнешь? С нового преступления?
Я злой, я дурной человек. Такой злой и дурной, что даже таких добрых и чистых, как Наташа, толкаю на злые и дурные поступки: на ложь, обман и нарушение закона.
Не хочу этого допустить.
Не хочу, чтобы и Наташа стала такой, как я.
Ни за что, никогда!
И поэтому мне нельзя лететь в Леопольдвиль. И поэтому нельзя пытаться спастись бегством. Именно поэтому нельзя.
Удивительно, как же я сразу ничего этого не понял. Начать новую жизнь – да, хочу. Но не так. Не так.
– Are you listening? I am talking to you! – Стюард побагровел от злости.
– Don't look so mad, please! I am really sorry, very, very sorry. But I cannot fly to Leopoldville.
Я пошел обратно к зданию аэропорта, а он кричал мне вслед:
– But this is preposterous! We have been waiting for you! You have fouled up our time-schedule!
За стеклами большого окна я уже различал серьезное лицо Наташи и озадаченную физиономию маленького Миши. Теперь я шел, едва переставляя ноги. Очки покойного Бруно Керста я выбросил. Едва я вошел в прохладный зал, Наташа бросилась ко мне и взяла мою руку в свои.
– Нельзя, – сказал я. – Так нельзя, Наташа.
Она молча кивнула.
За моей спиной послышались возбужденные голоса. Ко мне подбежали Готтхельф, Фрид и итальянские полицейские. Они совсем запыхались и говорили, перебивая друг друга, по-английски, по-итальянски и по-немецки.
– Мне очень жаль, – сказал я. – Scusi. I'm sorry. Комиссар Готтхельф защелкнул на моем правом запястье наручник.
– Мне тоже очень жаль, – сказал он. – Но вы сами не захотели по-другому.
– Да.
– Что «да»?
– Не захотел по-другому.
Вокруг нас начала собираться толпа. Младший из немцев сказал Наташе:
– Я помню вас по Гамбургу. Ведь вы – доктор Наташа Петрова, верно?
– Да.
– Вы помогали мистеру Джордану при его попытке к бегству?
– Да.
– За это вам придется отвечать перед судом.
– Да.
– Вы полетите с нами в Гамбург добровольно или нам попросить итальянских коллег о помощи?
– Я полечу добровольно, – сказала Наташа.
В эти минуты мы с ней стояли рядом и держали друг друга за руку. Ту, что была в наручнике, держал комиссар Готтхельф.
Он спросил:
– Почему вы не улетели? Ведь мы бы не успели вас схватить.
– Наверняка.
– Так почему же вы вернулись?
– Я обязан отвечать на этот вопрос?
– Разумеется, нет, – смутился он.
– Тогда и не буду.
За это время многие в толпе меня узнали, так как и в зале аэропорта были расклеены огромные афиши с моим портретом. Репортеры защелкали вспышками, нас стали снимать со всех сторон. Значит, еще одним скандалом больше! Значит, еще несколько десятков снимков в нескольких тысячах газет по всему миру! Значит, еще несколько сотен тысяч зрителей в кинотеатрах! Значит, еще несколько сотен тысяч долларов на моем счету в банке! Один из итальянских полицейских сказал что-то Готтхельфу.
Тот обратился ко мне:
– Если вы не против, пойдемте к самолету «Люфтганзы». Он на заправке. Нам разрешили уже сейчас занять наши места.
Миша испуганно трогал мой наручник и издавал хриплые звуки. Он переводил глаза с меня на Наташу и обратно и вопросительно заглядывал всем в глаза. – Пойдемте, – согласился я.
Итальянские полицейские проложили нам дорогу в толпе. Я шел между Наташей и Готтхельфом. Фрид вел за руку маленького Мишу, а тот не отрывал глаз от матери и поэтому то и дело спотыкался. Наташа смотрела невидящими глазами в пустоту, но руки моей не выпускала. У выхода на летное поле я в последний раз увидел огромную афишу:
ПИТЕР ДЖОРДАН В СВОЕМ ПРОСЛАВЛЕННОМ НА ВЕСЬ МИР ФИЛЬМЕ «ВНОВЬ НА ЭКРАНЕ»
15
Самолет «Люфтганзы» был наполовину пуст.
Мы сели где-то в середине салона. Слева от прохода, где было три сиденья в ряду, у окна сел Миша. Рядом с ним – Наташа, а рядом с Наташей, у прохода, комиссар Фрид. Справа на крайнем сиденье уселся комиссар Готтхельф, я сел в глубине у окна. Так они хотели лишить нас с Наташей возможности общаться. Теперь она могла беседовать только с сыном, и у них был долгий разговор на пальцах. Наташа терпеливо объясняла Мише что-то, чего он сначала не понимал. Под конец он, видимо, все понял, потому что помахал мне рукой и, по всей видимости, успокоился.
Мое правое запястье по-прежнему было приковано к левому запястью Готтхельфа. Тот уже не кипел от злости, но был очень молчалив. Когда подали еду, он снял наручники, потом опять защелкнул.
До Милана светило солнце.
Потом мы попали в облака. Самолет дрожал, пробиваясь сквозь их толщу, несколько раз даже «проваливался», но Миша ничуть не боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169