Мне всегда нравилось заглядывать в дома незнакомых людей. Ребенком, возвращаясь домой на закате через бесконечную цепь задних дворов, лежавших на пути от школы к дому, я мельком видел чужие столовые, где накрыт к ужину стол; карандашные рисунки, прикрепленные к дверцам холодильников; молочные пакеты на стойке; ноги, поставленные на скамеечку с мягким сиденьем; фотографии в рамках; пустующие диваны, подсвеченные мерцанием телевизора. И эти быстро сменяющиеся картинки странной меблировки, выставленных напоказ жизней и семей погружали меня в транс любопытствования. Долгое время я считал, что люди становятся шпионами, чтобы наблюдать за домами других людей, сталкиваться лицом к лицу с простыми, но чудесными феноменами чужих кухонь, настенных часов и оттоманок.
Мы с Кливлендом побывали в десяти или двенадцати домах на том холме, и я стоял на кухнях и в патио, настолько не желая наблюдать раболепство или негодование, изливавшиеся на нас с каждой десяткой, что мой взгляд лихорадочно подмечал каждую мелочь; букет шелковых цветов на телевизоре, статуэтку Святой Девы, детские чулки на полу Сначала я воображал, что Кливленд ведет меня по галереям Музея Реальной Жизни, где выставлены тщательно и умно воссозданные сцены домашней жизни, позволяющие, хоть и не до конца, представить, какие простые и ужасные вещи творятся в этих будто бы необитаемых, невсамделишных, созданных лишь для моего развлечения домах. Но в седьмом или восьмом доме – еще одна пара натруженных ног с узлами голубоватых вен, грязный ребенок, хорошенькая сестренка, прерванный обед – игра в «музей» для меня закончилась. Я был заворожен «народом» Кливленда. Эти люди его не любили, и ему особенно не было до них дела, но между ними завязались основательные, прочные, подлинные отношения, которые, как ни странно, устраивали обе стороны. Я почувствовал, что показывают меня. Показывают миру, который, как мне представлялось, в чем-то был лучше моего, на свой манер, но в котором я никогда бы не встретил Кливленда.
– Кливленд, – сказала старушка, муж которой одолжил сто пятьдесят долларов под бесконечно растущие проценты так давно, что она стала относиться к Кливленду, как относятся к почтальону. – Ты каждый день становишься все больше похож на Рассела. Это расстраивает меня до слез. – Когда мы пришли, она как раз занималась своими волосами и вышла к нам в прозрачной полиэтиленовой косынке, которая шуршала при каждом движении ее головы. В доме пахло тухлыми яйцами.
– Почему это?
– Знаешь, где сейчас Рассел?
– На фабрике?
– Нет, в спальне, дрыхнет после попойки. А у тебя теперь такое же отекшее лицо, как у него. У тебя девушка есть?
– Да. – Я с удивлением заметил, что он поднял руку к лицу и стал осторожно его ощупывать.
– Тогда мне ее жаль. С каждой неделей ты все уродливей.
16. Дом Страха
Когда мы миновали потрескавшиеся плиты на лужайке у последнего дома, Кливленд неожиданно остановился и замер. Я налетел на него сзади с такой силой, что сбил очки с его носа.
– В чем дело? – спросил я.
Он прошипел:
– Дерьмо! – потом сделал неудачный шаг. Под ботинками хрустнули стекла его очков. – Дерьмо! – рявкнул он снова и припустил вниз по склону, чуть неуверенно, вытянув перед собой руки.
Я быстро наклонился, чтобы подобрать останки его очков от Кларка Кента, и бросился за ним. Далеко внизу на дороге стояли два мотоцикла, один из которых этим утром чуть не разодрал мне зад. Очень толстый тип привалился к самому большому байку, установленному на подножку, и покуривал сигарету – именно к нему так резво бежал Кливленд. Я догнал Кливленда в тот момент, когда он упал, споткнувшись о выбоину, и проехал вниз на животе по асфальтово-щебеночному покрытию добрых полтора метра.
– Боже!
– Ты не разбился?
Но он уже был на ногах и снова бежал, точнее, передвигался боком неуклюжими скачками, и длинные черные пряди взмывали в одну сторону им в такт. Я видел кровь и черные крупинки гравия, впечатавшиеся в его ладони, и бежал следом, напуганный этой непонятной спешкой, топотом его ног и молчанием. Толстяк тоже нас заметил и выпрямился. Когда мы приблизились, он щелчком отбросил свою сигарету и раздавил ее тяжелым ботинком. Кливленд подлетел вплотную к нему и остановился, только когда его лицо оказалось в дюйме от лица толстяка. Я никак не мог сообразить, что тому причиной – надвигающаяся драка или близорукость.
– Фелдман.
– Привет, Питер Фонда, – ухмыльнулся Фелдман.
– Какого черта ты тут делаешь?
Фелдману было за двадцать, ближе к тридцати. Пот насквозь пропитал его хлопковую безрукавую майку и поблескивал бисером на черных усишках. Большая грудь густо поросла волосами, толстенное левое предплечье украшала татуировка на идиш: «Шельмец». Глаза, да и все лицо, казалось, принадлежали умному, опасному и живому человеку. Он даже немного напомнил мне самого Кливленда, которого только что оттолкнул от себя кончиками толстых пальцев, одновременно вытащив новую сигарету из-за уха.
– Я тут стою возле своего мотоцикла. – Он зажег спичку одной рукой и улыбнулся. – Здорово ты навернулся, Фонда. – Хихикая, он издавал странный звук: «с-с-с», словно надувной матрац, из которого выпускает воздух прыгающий по нему оголец. – А это кто? Деннис Хоппер? – И он выпустил струю дыма мне в лицо.
Я посмотрел в сторону и узнал побитую голубую бочку для полива на переднем крыльце дома, где сейчас должен был отсыпаться после пьянки безобразный муж по имени Рассел.
– Черт побери! – рявкнул Кливленд и рванул к деревянным ступенькам, бросив на меня, прежде чем исчезнуть в доме, взгляд прищуренных глаз, будто ожидал, что я последую за ним. Но Фелдман опустил огромную ручищу на мое предплечье. Я развернулся к нему, начиная понемногу понимать, что происходит.
– В доме ведь кто-то есть? – спросил я.
– Насколько я знаю, в доме сейчас ровно четыре человека, – сообщил Фелдман. Руку он не убирал.
Я молчал и считал в уме. Фелдман снова привалился к своему огромному, слоновьих размеров «харлею» и лишь несколько минут спустя, лениво колыхнув брюхом, похожим на пляжный надувной мяч, отлепился от него и пошел по дорожке, шаркая ногами. Потная гора неистребимой манерности в исподней майке. Не останавливаясь, он откинул голову назад и посмотрел на меня под этим непривычным углом.
– Ну, ты идешь, Бехштейн? – спросило запрокинутое лицо.
В доме все выглядело следующим образом: по-прежнему витавший повсюду запах тухлых яиц сгущался возле дивана в гостиной, на котором лежала старушка в прозрачной косынке, часто дыша и держась дрожащей бело-голубой рукой за грудь. Ее глаза были открыты, и она дико на нас вытаращилась, когда мы вошли, но даже не подняла головы. В соседней комнате раздавались голоса, среди них – голос Кливленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Мы с Кливлендом побывали в десяти или двенадцати домах на том холме, и я стоял на кухнях и в патио, настолько не желая наблюдать раболепство или негодование, изливавшиеся на нас с каждой десяткой, что мой взгляд лихорадочно подмечал каждую мелочь; букет шелковых цветов на телевизоре, статуэтку Святой Девы, детские чулки на полу Сначала я воображал, что Кливленд ведет меня по галереям Музея Реальной Жизни, где выставлены тщательно и умно воссозданные сцены домашней жизни, позволяющие, хоть и не до конца, представить, какие простые и ужасные вещи творятся в этих будто бы необитаемых, невсамделишных, созданных лишь для моего развлечения домах. Но в седьмом или восьмом доме – еще одна пара натруженных ног с узлами голубоватых вен, грязный ребенок, хорошенькая сестренка, прерванный обед – игра в «музей» для меня закончилась. Я был заворожен «народом» Кливленда. Эти люди его не любили, и ему особенно не было до них дела, но между ними завязались основательные, прочные, подлинные отношения, которые, как ни странно, устраивали обе стороны. Я почувствовал, что показывают меня. Показывают миру, который, как мне представлялось, в чем-то был лучше моего, на свой манер, но в котором я никогда бы не встретил Кливленда.
– Кливленд, – сказала старушка, муж которой одолжил сто пятьдесят долларов под бесконечно растущие проценты так давно, что она стала относиться к Кливленду, как относятся к почтальону. – Ты каждый день становишься все больше похож на Рассела. Это расстраивает меня до слез. – Когда мы пришли, она как раз занималась своими волосами и вышла к нам в прозрачной полиэтиленовой косынке, которая шуршала при каждом движении ее головы. В доме пахло тухлыми яйцами.
– Почему это?
– Знаешь, где сейчас Рассел?
– На фабрике?
– Нет, в спальне, дрыхнет после попойки. А у тебя теперь такое же отекшее лицо, как у него. У тебя девушка есть?
– Да. – Я с удивлением заметил, что он поднял руку к лицу и стал осторожно его ощупывать.
– Тогда мне ее жаль. С каждой неделей ты все уродливей.
16. Дом Страха
Когда мы миновали потрескавшиеся плиты на лужайке у последнего дома, Кливленд неожиданно остановился и замер. Я налетел на него сзади с такой силой, что сбил очки с его носа.
– В чем дело? – спросил я.
Он прошипел:
– Дерьмо! – потом сделал неудачный шаг. Под ботинками хрустнули стекла его очков. – Дерьмо! – рявкнул он снова и припустил вниз по склону, чуть неуверенно, вытянув перед собой руки.
Я быстро наклонился, чтобы подобрать останки его очков от Кларка Кента, и бросился за ним. Далеко внизу на дороге стояли два мотоцикла, один из которых этим утром чуть не разодрал мне зад. Очень толстый тип привалился к самому большому байку, установленному на подножку, и покуривал сигарету – именно к нему так резво бежал Кливленд. Я догнал Кливленда в тот момент, когда он упал, споткнувшись о выбоину, и проехал вниз на животе по асфальтово-щебеночному покрытию добрых полтора метра.
– Боже!
– Ты не разбился?
Но он уже был на ногах и снова бежал, точнее, передвигался боком неуклюжими скачками, и длинные черные пряди взмывали в одну сторону им в такт. Я видел кровь и черные крупинки гравия, впечатавшиеся в его ладони, и бежал следом, напуганный этой непонятной спешкой, топотом его ног и молчанием. Толстяк тоже нас заметил и выпрямился. Когда мы приблизились, он щелчком отбросил свою сигарету и раздавил ее тяжелым ботинком. Кливленд подлетел вплотную к нему и остановился, только когда его лицо оказалось в дюйме от лица толстяка. Я никак не мог сообразить, что тому причиной – надвигающаяся драка или близорукость.
– Фелдман.
– Привет, Питер Фонда, – ухмыльнулся Фелдман.
– Какого черта ты тут делаешь?
Фелдману было за двадцать, ближе к тридцати. Пот насквозь пропитал его хлопковую безрукавую майку и поблескивал бисером на черных усишках. Большая грудь густо поросла волосами, толстенное левое предплечье украшала татуировка на идиш: «Шельмец». Глаза, да и все лицо, казалось, принадлежали умному, опасному и живому человеку. Он даже немного напомнил мне самого Кливленда, которого только что оттолкнул от себя кончиками толстых пальцев, одновременно вытащив новую сигарету из-за уха.
– Я тут стою возле своего мотоцикла. – Он зажег спичку одной рукой и улыбнулся. – Здорово ты навернулся, Фонда. – Хихикая, он издавал странный звук: «с-с-с», словно надувной матрац, из которого выпускает воздух прыгающий по нему оголец. – А это кто? Деннис Хоппер? – И он выпустил струю дыма мне в лицо.
Я посмотрел в сторону и узнал побитую голубую бочку для полива на переднем крыльце дома, где сейчас должен был отсыпаться после пьянки безобразный муж по имени Рассел.
– Черт побери! – рявкнул Кливленд и рванул к деревянным ступенькам, бросив на меня, прежде чем исчезнуть в доме, взгляд прищуренных глаз, будто ожидал, что я последую за ним. Но Фелдман опустил огромную ручищу на мое предплечье. Я развернулся к нему, начиная понемногу понимать, что происходит.
– В доме ведь кто-то есть? – спросил я.
– Насколько я знаю, в доме сейчас ровно четыре человека, – сообщил Фелдман. Руку он не убирал.
Я молчал и считал в уме. Фелдман снова привалился к своему огромному, слоновьих размеров «харлею» и лишь несколько минут спустя, лениво колыхнув брюхом, похожим на пляжный надувной мяч, отлепился от него и пошел по дорожке, шаркая ногами. Потная гора неистребимой манерности в исподней майке. Не останавливаясь, он откинул голову назад и посмотрел на меня под этим непривычным углом.
– Ну, ты идешь, Бехштейн? – спросило запрокинутое лицо.
В доме все выглядело следующим образом: по-прежнему витавший повсюду запах тухлых яиц сгущался возле дивана в гостиной, на котором лежала старушка в прозрачной косынке, часто дыша и держась дрожащей бело-голубой рукой за грудь. Ее глаза были открыты, и она дико на нас вытаращилась, когда мы вошли, но даже не подняла головы. В соседней комнате раздавались голоса, среди них – голос Кливленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64