Из твидовой куртки достает дорожные шахматы, снимает обертку. Купил в круглосуточной аптеке на Корчак-плац.
– Толстун еще в пижаме?
– Одевается.
– А толстунчик?
– Галстук ищет.
– А следующий, как его там… – Забытое Ландсманом имя продиктовано постоянно меняющейся модой на имена новорожденных и звучит Фейнгольд Тэйч-Шемец. В миру просто Голди. Четыре года назад Ландсман имел честь придерживать худосочные ножки Голди в момент, когда древний еврей с вострым ножиком склонился над крайней плотью младенца. – В общем, его величество.
Она слегка кивает в сторону столовой-гостиной-жилой-досуговой.
– Еще не выздоровел?
– Сегодня полегчало.
Ландсман обходит стойку бара, минует обеденный стол со стеклянной столешницей и большой диван-«расчлененку», чтобы поинтересоваться, что творит телеящик с его крестником.
– Посмотри-ка, кто пришел…
На Голди свитер с изображением белого медведя, высший шик для детей аляскинских евреев. Полярные медведи, снежинки, иглу и иной северный антураж – образы детства Ландсмана – снова в моде, но на этот раз в них присутствует изрядная доля иронии. Снежинки? Да, снегу здесь было достаточно… когда-то. Парниковый эффект, черт знает какие еще причины – и сейчас более привычны им дождь да слякоть. Белых медведей не было и нет. И никаких иглу, никаких северных оленей. Злые на весь свет индейцы – да, туману – хоть задом кушай, дождь, дождь, дождь – хоть залейся… и полстолетия острой разочарованности, настолько глубоко въевшейся в еврейские кости, что видится она во всем, даже в декоре детской одежды.
– Готов к выполнению задания, Голделе? – с серьезным видом спрашивает Ландсман, прикладывая ладонь ко лбу ребенка. Лоб сухой, прохладный. Пес «Шнапиш» и кипа, которую он украшает, скособочились на ухо, Ландсман поправляет весь ансамбль, вместе с принадлежащей к нему заколкой для волос. – Побежали гонять бандюков?
– Ну дак… Побежали, дядя Меир.
Ландсман протягивает мальчику руку, и тот сразу хлопает ладошкой по раскрытой ладони взрослого. По детской физиономии проскользнуло выражение, знакомое по телеэкрану, по образовательному каналу. Девяносто процентов телепередач приходят с юга, дублируются на идиш специально для Ситки. В этой серии двое детишек с еврейскими именами и внешностью, скорее, индейской (родители в передаче ни разу не появлялись) завладели кристаллической чешуйкой брони дракона и попадают в драконью страну, населенную драконами разного цвета и разной степени дебильности. Магическая чешуйка увлекает ребятишек все дальше и дальше, в страну радужного идиотизма, забвения и невозвратности; бренные их телесные останки с дырочками в затылках обнаруживает смотритель ночлежки… Должно быть, что-то переводчик напутал, думает Ландсман.
– Классный будешь ноз, когда вырастешь, правда? – сыплет бодренькой скороговоркой Ландсман. – Как папа и дядя Меир.
– Ну-у, – вяло тянет Голди. – Зуб даю…
– Вот и молодец.
Еще одно телеэкранное рукопожатие. Беседа с пацаном напоминает Ландсману процедуру с мезузой: начал во здравие, кончил за упокой.
– С чего это ты за шахматы взялся? – спрашивает Эстер-Малке, когда Ландсман возвращается в кухню.
– Что ты, что ты, чур меня, какие шахматы! – ужасается Ландсман. Он взбирается на «свою» табуретку, ковыряется в крохотных пешечках, слониках, кониках и королечках дорожных шахмат, выстраивает из них композицию, оставленную покойным «Эмануилом Ласкером». Фигурки почти неразличимы, увертываются, не даются в руки.
– Ну, чего уставилась? – раздражается он. – Давно не видела?
– Ландсман, дьявол… – Эстер-Малке всматривается в его руки, переводит взгляд на лицо. – Тебя ж трясет.
– Ночь не спал.
– А-а-а…
Прежде чем вернуться в школу, окончить ее, стать социальным работником и выйти замуж за Берко, Эстер-Малке недолго, но весьма бурно бултыхалась на социальном дне Южной Ситки. На счету ее одно-другое мелкое преступление, татуировка по низу живота, в которой она теперь раскаивается, челюстной мост – память о последнем контакте с каким-то насильником. Ландсман знаком с ней дольше, чем Берко, впервые задержал ее по обвинению в хулиганстве, еще перед тем, как она бросила школу. Эстер-Малке знает, как обращаться с неудачниками, знает по опыту и чувствует нутром, она не тратит время на упреки, она помнит свою растраченную молодость. Эстер-Малке подходит к холодильнику, открывает дверцу. Бутылка «Брунер-Адлер», уже без пробки, переходит из ее руки в руку Ландсмана. Ландсман прижимает холодное стекло к виску, затем присасывается к горлышку.
– Что, задержка? – интересуется он, несколько оклемавшись.
Она изображает на лице сожаление, сует руку в карман халата, сжимает палочку индикатора беременности, но не вытаскивает ее. Ландсман ее понимает. Поднималась уже эта тема. Эстер-Малке считает, что он завидует ей, Берко и их программе воспроизводства, воплотившейся в двух здоровых сыновьях. Да, завидует, но в этом не признаётся. И никогда не признается.
– У, бл… – взрывается он, уронив черного слона. Фигура – фигурка – упала, подпрыгнула и спряталась где-то под стойкой бара.
– Хоть белый?
– Черный, черт бы его… Сло-оник. Зараза… Сгинул.
Эстер-Малке подходит к шкафчику, затягивает потуже пояс халата, открывает дверцу, изучающее всматривается в содержимое полок.
– Вот, – говорит она, снимает с полки коробку шоколадной крошки, открывает ее, высыпает на ладонь несколько темных застывших капелек, протягивает ладонь Ландсману. – Вполне сойдет.
Ландсман молча косится на ее ладонь, лезет под стойку, обнаруживает черного слона и вдавливает его шпенек в дырочку на «h6». Эстер-Малке возвращает коробку в шкафчик, руку – в карман халата, к тайне индикатора беременности.
Ландсман смахивает шоколадные крошки со стойки на ладонь, с ладони в рот.
– Берко знает?
Эстер-Малке трясет головой, лицо полностью скрывается под волосами.
– Да брось… Й-й-ерунда.
– Так-таки ерунда? – Она пожимает плечами.
– Ты хоть индикатор-то проверила?
– Боюсь…
– Чего боишься? – спрашивает Берко, вынырнувший из кухонной двери с юным Пинхасом Тэйч-Шемецом – увы, сокращенно – Пинки! – подмышкой, «градусником».
Месяц назад они отметили его первую годовщину: с тортом, со свечой… Отсюда вывод – вскоре вполне может воспоследовать и третий Тэйч-Шемец, заключил Ландсман. Через двадцать один или двадцать два месяца после второго. И через семь месяцев после Реверсии. Семь месяцев неизвестности. Еще один микроузник тюрьмы жизни, судьбы, истории, еще один потенциальный Мессия. Ведь болтают же «знатоки», что Мессия рождается в каждом поколении… Наполнить паруса мечты раздолбанной ладьи Илии-Пророка…
Рука Эстер-Малке появляется из кармана, оставив в его тьме индикатор, а бровь хозяйки многозначительно шевелится умной гусеницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Толстун еще в пижаме?
– Одевается.
– А толстунчик?
– Галстук ищет.
– А следующий, как его там… – Забытое Ландсманом имя продиктовано постоянно меняющейся модой на имена новорожденных и звучит Фейнгольд Тэйч-Шемец. В миру просто Голди. Четыре года назад Ландсман имел честь придерживать худосочные ножки Голди в момент, когда древний еврей с вострым ножиком склонился над крайней плотью младенца. – В общем, его величество.
Она слегка кивает в сторону столовой-гостиной-жилой-досуговой.
– Еще не выздоровел?
– Сегодня полегчало.
Ландсман обходит стойку бара, минует обеденный стол со стеклянной столешницей и большой диван-«расчлененку», чтобы поинтересоваться, что творит телеящик с его крестником.
– Посмотри-ка, кто пришел…
На Голди свитер с изображением белого медведя, высший шик для детей аляскинских евреев. Полярные медведи, снежинки, иглу и иной северный антураж – образы детства Ландсмана – снова в моде, но на этот раз в них присутствует изрядная доля иронии. Снежинки? Да, снегу здесь было достаточно… когда-то. Парниковый эффект, черт знает какие еще причины – и сейчас более привычны им дождь да слякоть. Белых медведей не было и нет. И никаких иглу, никаких северных оленей. Злые на весь свет индейцы – да, туману – хоть задом кушай, дождь, дождь, дождь – хоть залейся… и полстолетия острой разочарованности, настолько глубоко въевшейся в еврейские кости, что видится она во всем, даже в декоре детской одежды.
– Готов к выполнению задания, Голделе? – с серьезным видом спрашивает Ландсман, прикладывая ладонь ко лбу ребенка. Лоб сухой, прохладный. Пес «Шнапиш» и кипа, которую он украшает, скособочились на ухо, Ландсман поправляет весь ансамбль, вместе с принадлежащей к нему заколкой для волос. – Побежали гонять бандюков?
– Ну дак… Побежали, дядя Меир.
Ландсман протягивает мальчику руку, и тот сразу хлопает ладошкой по раскрытой ладони взрослого. По детской физиономии проскользнуло выражение, знакомое по телеэкрану, по образовательному каналу. Девяносто процентов телепередач приходят с юга, дублируются на идиш специально для Ситки. В этой серии двое детишек с еврейскими именами и внешностью, скорее, индейской (родители в передаче ни разу не появлялись) завладели кристаллической чешуйкой брони дракона и попадают в драконью страну, населенную драконами разного цвета и разной степени дебильности. Магическая чешуйка увлекает ребятишек все дальше и дальше, в страну радужного идиотизма, забвения и невозвратности; бренные их телесные останки с дырочками в затылках обнаруживает смотритель ночлежки… Должно быть, что-то переводчик напутал, думает Ландсман.
– Классный будешь ноз, когда вырастешь, правда? – сыплет бодренькой скороговоркой Ландсман. – Как папа и дядя Меир.
– Ну-у, – вяло тянет Голди. – Зуб даю…
– Вот и молодец.
Еще одно телеэкранное рукопожатие. Беседа с пацаном напоминает Ландсману процедуру с мезузой: начал во здравие, кончил за упокой.
– С чего это ты за шахматы взялся? – спрашивает Эстер-Малке, когда Ландсман возвращается в кухню.
– Что ты, что ты, чур меня, какие шахматы! – ужасается Ландсман. Он взбирается на «свою» табуретку, ковыряется в крохотных пешечках, слониках, кониках и королечках дорожных шахмат, выстраивает из них композицию, оставленную покойным «Эмануилом Ласкером». Фигурки почти неразличимы, увертываются, не даются в руки.
– Ну, чего уставилась? – раздражается он. – Давно не видела?
– Ландсман, дьявол… – Эстер-Малке всматривается в его руки, переводит взгляд на лицо. – Тебя ж трясет.
– Ночь не спал.
– А-а-а…
Прежде чем вернуться в школу, окончить ее, стать социальным работником и выйти замуж за Берко, Эстер-Малке недолго, но весьма бурно бултыхалась на социальном дне Южной Ситки. На счету ее одно-другое мелкое преступление, татуировка по низу живота, в которой она теперь раскаивается, челюстной мост – память о последнем контакте с каким-то насильником. Ландсман знаком с ней дольше, чем Берко, впервые задержал ее по обвинению в хулиганстве, еще перед тем, как она бросила школу. Эстер-Малке знает, как обращаться с неудачниками, знает по опыту и чувствует нутром, она не тратит время на упреки, она помнит свою растраченную молодость. Эстер-Малке подходит к холодильнику, открывает дверцу. Бутылка «Брунер-Адлер», уже без пробки, переходит из ее руки в руку Ландсмана. Ландсман прижимает холодное стекло к виску, затем присасывается к горлышку.
– Что, задержка? – интересуется он, несколько оклемавшись.
Она изображает на лице сожаление, сует руку в карман халата, сжимает палочку индикатора беременности, но не вытаскивает ее. Ландсман ее понимает. Поднималась уже эта тема. Эстер-Малке считает, что он завидует ей, Берко и их программе воспроизводства, воплотившейся в двух здоровых сыновьях. Да, завидует, но в этом не признаётся. И никогда не признается.
– У, бл… – взрывается он, уронив черного слона. Фигура – фигурка – упала, подпрыгнула и спряталась где-то под стойкой бара.
– Хоть белый?
– Черный, черт бы его… Сло-оник. Зараза… Сгинул.
Эстер-Малке подходит к шкафчику, затягивает потуже пояс халата, открывает дверцу, изучающее всматривается в содержимое полок.
– Вот, – говорит она, снимает с полки коробку шоколадной крошки, открывает ее, высыпает на ладонь несколько темных застывших капелек, протягивает ладонь Ландсману. – Вполне сойдет.
Ландсман молча косится на ее ладонь, лезет под стойку, обнаруживает черного слона и вдавливает его шпенек в дырочку на «h6». Эстер-Малке возвращает коробку в шкафчик, руку – в карман халата, к тайне индикатора беременности.
Ландсман смахивает шоколадные крошки со стойки на ладонь, с ладони в рот.
– Берко знает?
Эстер-Малке трясет головой, лицо полностью скрывается под волосами.
– Да брось… Й-й-ерунда.
– Так-таки ерунда? – Она пожимает плечами.
– Ты хоть индикатор-то проверила?
– Боюсь…
– Чего боишься? – спрашивает Берко, вынырнувший из кухонной двери с юным Пинхасом Тэйч-Шемецом – увы, сокращенно – Пинки! – подмышкой, «градусником».
Месяц назад они отметили его первую годовщину: с тортом, со свечой… Отсюда вывод – вскоре вполне может воспоследовать и третий Тэйч-Шемец, заключил Ландсман. Через двадцать один или двадцать два месяца после второго. И через семь месяцев после Реверсии. Семь месяцев неизвестности. Еще один микроузник тюрьмы жизни, судьбы, истории, еще один потенциальный Мессия. Ведь болтают же «знатоки», что Мессия рождается в каждом поколении… Наполнить паруса мечты раздолбанной ладьи Илии-Пророка…
Рука Эстер-Малке появляется из кармана, оставив в его тьме индикатор, а бровь хозяйки многозначительно шевелится умной гусеницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101