Ваша сестра – прокол того парня, на которого я работал, моего начальника. Он за этот прокол заплатил. Не жизнью, конечно, – Кэшдоллар обнажил свои крупные квадратные зубы, – как вам бы хотелось, но заплатил. Он ошибся. Он ошибся и в ряде других случаев. И в своей ключевой фразе он тоже ошибся. – Кэшдоллар качает головой. – Не мы рассказываем историю.
– А кто?
– История рассказывает нас. С начала времен. Мы часть этой старой сказки. И вы, и я.
Книжка спичек украшена рекламой едальни «Хогейтс Сифуд», Вашингтон, округ Колумбия. На углу Девятой и Мэйн-авеню, Юго-Запад. Тот самый ресторан, перед которым пьяное такси поставило точку в жизни Энтони Даймонда, главного противника пресловутого Аляскинского акта.
Ландсман чиркает спичкой.
– И Иисус? – спрашивает он, глядя сквозь пламя картонной полоски.
– И Иисус.
– Я против Иисуса ничего не имею.
– Очень хорошо. Иисус прекрасный парень. И он не стремился к убийствам, к разрушению к причинению вреда. Куббат-ас-Сахра – прекрасный памятник архитектуры и истории, ислам – почтенная религия, если не считать того, что она исходит из неверных начальных посылок. Хорошо, если находится мирный путь. Но если без этого не обойтись? Иисус это понимал. «Кто обидит одного из малых сих, уверовавших в меня, лучше ему навесить жернов мельничный на шею и утонуть в глубинах моря». Кажется, так. Слова Иисуса. Он мог быть и крут, когда понадобится.
– Лихой парень.
– Несомненно. Вы можете этому не верить, но конец времен близок. Я лично в это верю и к этому стремлюсь. Но непременное условие этого – Иерусалим и Святая Земля должны вновь отойти к евреям. Об этом говорит Писание. К сожалению, без кровопролития это недостижимо, без разрушения. Это тоже оговорено в Писании. Но я, в отличие от моего предшественника, всеми силами стремлюсь свести эти неприятные аспекты к минимуму. Ради Иисуса и ради моей собственной души, ради всех нас. Блюсти чистоту. Соблюдать компактность процесса.
– Иными словами, меньше светиться.
– Разумеется, это неотъемлемое условие всех операций.
– И вы хотите, чтобы я свой рот держал на замке.
– Понимаю, что это непросто.
– До той поры, пока все не уляжется в Иерусалиме. Сменить часть арабов вербоверами, переименовать десяток улиц…
– Достичь критической массы, чтобы пошел естественный процесс. Направить поток в русло. Исполнить по написанному.
Ландсман снова глотнул минеральной воды. Теплая. У нее вкус внутреннего кармана куртки Кэшдоллара.
– Я хочу вернуть пушку и бляшку.
– Люблю полицейских, – говорит Кэшдоллар, не вкладывая в слова особенного энтузиазма. – Правда. – Он прикрывает рот ладошкой и задумчиво дышит через нос. Ногти наманикюрены, но на большом пальце ноготь обгрызен. – Здесь скоро воцарятся индейцы, между нами говоря. Индейская полиция не собирается опираться на евреев.
– Но Берко-то они возьмут.
– Однако не возьмут никого, у кого нет бумаги.
– Вот-вот. И бумагу я тоже хочу.
– Вы хотите не слишком мало, детектив Ландсман.
– От меня требуется не слишком мало молчания.
– Пожалуй, пожалуй.
Кэшдоллар изучает Ландсмана секунду-другую, и в глазах его видит Ландсман пистолет где-то на персоне Кэшдоллара, видит и палец, который привык к спусковому крючку. Мало ли есть способов более надежно обеспечить молчание детектива Ландсмана. Кэшдоллар поднимается, аккуратно задвигает стул под стол. Ноготь большого пальца направляется ко рту, но на полпути меняет решение.
– Платочки, будьте добры…
Ландсман запускает пачку обратно, но получается это у него не столь удачно. Кэшдоллар перехватывает пачку, тоже неловко. Пачка подпрыгивает и плюхается в жестянку с печеньем, прямо в блестящее пятнышко красного джема. Злость приоткрывает щелочку в безмятежном взоре Кэшдоллара, видны запертые в душе его демоны и дьяволы, рвущиеся на волю. «Чего он более всего боится, так это шума», – вспомнил Ландсман. Кэшдоллар добывает из пачки платочек и аккуратно отирает упаковку. Затем платочки следуют в надежное место, в правый карман вязаной курточки. Кэшдоллар возится с замшевой пуговицей, и Ландсман наконец замечает еще одно надежное место, в котором покоится шолем Кэшдоллара.
– Вашему партнеру много есть чего терять и много чем дорожить. И вашей бывшей жене. Они оба это сознают. Может быть, вы придете к тому же выводу относительно собственной персоны.
Ландсман взвешивает потенциальные персональные потери. Свинячья шляпа-пирожок. Дорожные шахматы и снимок трупа мессианского. План Ситки – энциклопедический, мирской, конкретный, с притонами и вспышками отзвучавших выстрелов, с колючками кустов, с микротомными срезами давно засыпанных раскопок мостовых, план, отпечатанный в извилинах под черепной коробкой. Зимний туман окутывает сердце, зимний вечер длит бесконечные еврейские споры. Призраки имперской России, парящие над луковицей купола собора Святого Михаила, отзвуки Варшавы в колыханиях рук и крестца скрипача в кафе. Каналы, рыбачьи катера, острова, бродячие собаки, рыбоконсервные фабрики, молочные закусочные. Неоновый свет Театра Баранова, отраженный мокрым асфальтом, акварельные расплывы в лужах, влажные шаги четырех ног, двух твоих и двух девушки твоей мечты, выходящей с тобою после третьего просмотра «Сердца тьмы» Уэллса…
– В гробу я видал ваше Писание, вот что, – спокойно говорит Ландсман. Он как-то сразу обмяк, осточертели все прохвосты и пророки, пальба и жертвы, а главное – безмерная мафиозная масса Бога. Не слышать бы больше о Земле Обетованной и неизбежной кровавой бане для ее искупления. – Мне не интересно, что там написано. Мне не интересно, что заповедано старому придурку в шлепанцах, славному в веках тем, что готов был распороть глотку родному сыну в угоду куцей идейке. Мне плевать на рыжих телок, на патриархов и на казни египетские. На старые кости в песке. Родина моя в моей шляпе. А шляпа – в котомке бывшей жены.
Он закуривает следующую сигарету.
– Я вас в рот е…л, – заключает Ландсман. – И вашего Иисуса, драную сучью дыру.
– Роток на замок, и молчок, Ландсман, – мягко ставит точку Кэшдоллар.
42
Ландсман выходит из Дома Айкса, поправляет шляпу на опустевшей голове и видит, что мир забрел в полосу тумана. Ночь холодная и липкая, нагло лезет в рукава пальто. Площадь Корчака – корыто яркой дымки, пронизанной натриевыми лампами. Полуослепший и промерзший до костей, он ползет по Монастир-стрит до Берлеви, переползает на Макса Нордау. Спину ломит, голова в камнедробилке, самооценка зашкаливает за нуль. Пространство, которое недавно занимал его разум, шипит газированной минералкой. В душе его вакуум.
Войдя в вестибюль «Заменгофа», Ландсман получает от Тененбойма два письма. В одном сообщается, что рассмотрение его поведения по делу Зильберблат-Фледерман назначено на девять утра следующего дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– А кто?
– История рассказывает нас. С начала времен. Мы часть этой старой сказки. И вы, и я.
Книжка спичек украшена рекламой едальни «Хогейтс Сифуд», Вашингтон, округ Колумбия. На углу Девятой и Мэйн-авеню, Юго-Запад. Тот самый ресторан, перед которым пьяное такси поставило точку в жизни Энтони Даймонда, главного противника пресловутого Аляскинского акта.
Ландсман чиркает спичкой.
– И Иисус? – спрашивает он, глядя сквозь пламя картонной полоски.
– И Иисус.
– Я против Иисуса ничего не имею.
– Очень хорошо. Иисус прекрасный парень. И он не стремился к убийствам, к разрушению к причинению вреда. Куббат-ас-Сахра – прекрасный памятник архитектуры и истории, ислам – почтенная религия, если не считать того, что она исходит из неверных начальных посылок. Хорошо, если находится мирный путь. Но если без этого не обойтись? Иисус это понимал. «Кто обидит одного из малых сих, уверовавших в меня, лучше ему навесить жернов мельничный на шею и утонуть в глубинах моря». Кажется, так. Слова Иисуса. Он мог быть и крут, когда понадобится.
– Лихой парень.
– Несомненно. Вы можете этому не верить, но конец времен близок. Я лично в это верю и к этому стремлюсь. Но непременное условие этого – Иерусалим и Святая Земля должны вновь отойти к евреям. Об этом говорит Писание. К сожалению, без кровопролития это недостижимо, без разрушения. Это тоже оговорено в Писании. Но я, в отличие от моего предшественника, всеми силами стремлюсь свести эти неприятные аспекты к минимуму. Ради Иисуса и ради моей собственной души, ради всех нас. Блюсти чистоту. Соблюдать компактность процесса.
– Иными словами, меньше светиться.
– Разумеется, это неотъемлемое условие всех операций.
– И вы хотите, чтобы я свой рот держал на замке.
– Понимаю, что это непросто.
– До той поры, пока все не уляжется в Иерусалиме. Сменить часть арабов вербоверами, переименовать десяток улиц…
– Достичь критической массы, чтобы пошел естественный процесс. Направить поток в русло. Исполнить по написанному.
Ландсман снова глотнул минеральной воды. Теплая. У нее вкус внутреннего кармана куртки Кэшдоллара.
– Я хочу вернуть пушку и бляшку.
– Люблю полицейских, – говорит Кэшдоллар, не вкладывая в слова особенного энтузиазма. – Правда. – Он прикрывает рот ладошкой и задумчиво дышит через нос. Ногти наманикюрены, но на большом пальце ноготь обгрызен. – Здесь скоро воцарятся индейцы, между нами говоря. Индейская полиция не собирается опираться на евреев.
– Но Берко-то они возьмут.
– Однако не возьмут никого, у кого нет бумаги.
– Вот-вот. И бумагу я тоже хочу.
– Вы хотите не слишком мало, детектив Ландсман.
– От меня требуется не слишком мало молчания.
– Пожалуй, пожалуй.
Кэшдоллар изучает Ландсмана секунду-другую, и в глазах его видит Ландсман пистолет где-то на персоне Кэшдоллара, видит и палец, который привык к спусковому крючку. Мало ли есть способов более надежно обеспечить молчание детектива Ландсмана. Кэшдоллар поднимается, аккуратно задвигает стул под стол. Ноготь большого пальца направляется ко рту, но на полпути меняет решение.
– Платочки, будьте добры…
Ландсман запускает пачку обратно, но получается это у него не столь удачно. Кэшдоллар перехватывает пачку, тоже неловко. Пачка подпрыгивает и плюхается в жестянку с печеньем, прямо в блестящее пятнышко красного джема. Злость приоткрывает щелочку в безмятежном взоре Кэшдоллара, видны запертые в душе его демоны и дьяволы, рвущиеся на волю. «Чего он более всего боится, так это шума», – вспомнил Ландсман. Кэшдоллар добывает из пачки платочек и аккуратно отирает упаковку. Затем платочки следуют в надежное место, в правый карман вязаной курточки. Кэшдоллар возится с замшевой пуговицей, и Ландсман наконец замечает еще одно надежное место, в котором покоится шолем Кэшдоллара.
– Вашему партнеру много есть чего терять и много чем дорожить. И вашей бывшей жене. Они оба это сознают. Может быть, вы придете к тому же выводу относительно собственной персоны.
Ландсман взвешивает потенциальные персональные потери. Свинячья шляпа-пирожок. Дорожные шахматы и снимок трупа мессианского. План Ситки – энциклопедический, мирской, конкретный, с притонами и вспышками отзвучавших выстрелов, с колючками кустов, с микротомными срезами давно засыпанных раскопок мостовых, план, отпечатанный в извилинах под черепной коробкой. Зимний туман окутывает сердце, зимний вечер длит бесконечные еврейские споры. Призраки имперской России, парящие над луковицей купола собора Святого Михаила, отзвуки Варшавы в колыханиях рук и крестца скрипача в кафе. Каналы, рыбачьи катера, острова, бродячие собаки, рыбоконсервные фабрики, молочные закусочные. Неоновый свет Театра Баранова, отраженный мокрым асфальтом, акварельные расплывы в лужах, влажные шаги четырех ног, двух твоих и двух девушки твоей мечты, выходящей с тобою после третьего просмотра «Сердца тьмы» Уэллса…
– В гробу я видал ваше Писание, вот что, – спокойно говорит Ландсман. Он как-то сразу обмяк, осточертели все прохвосты и пророки, пальба и жертвы, а главное – безмерная мафиозная масса Бога. Не слышать бы больше о Земле Обетованной и неизбежной кровавой бане для ее искупления. – Мне не интересно, что там написано. Мне не интересно, что заповедано старому придурку в шлепанцах, славному в веках тем, что готов был распороть глотку родному сыну в угоду куцей идейке. Мне плевать на рыжих телок, на патриархов и на казни египетские. На старые кости в песке. Родина моя в моей шляпе. А шляпа – в котомке бывшей жены.
Он закуривает следующую сигарету.
– Я вас в рот е…л, – заключает Ландсман. – И вашего Иисуса, драную сучью дыру.
– Роток на замок, и молчок, Ландсман, – мягко ставит точку Кэшдоллар.
42
Ландсман выходит из Дома Айкса, поправляет шляпу на опустевшей голове и видит, что мир забрел в полосу тумана. Ночь холодная и липкая, нагло лезет в рукава пальто. Площадь Корчака – корыто яркой дымки, пронизанной натриевыми лампами. Полуослепший и промерзший до костей, он ползет по Монастир-стрит до Берлеви, переползает на Макса Нордау. Спину ломит, голова в камнедробилке, самооценка зашкаливает за нуль. Пространство, которое недавно занимал его разум, шипит газированной минералкой. В душе его вакуум.
Войдя в вестибюль «Заменгофа», Ландсман получает от Тененбойма два письма. В одном сообщается, что рассмотрение его поведения по делу Зильберблат-Фледерман назначено на девять утра следующего дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101