– Да, попал в аварию. Колесом по шее. Жена погибла. На Рузвельт-бульваре, где насажали этой черемухи виргинской. Единственное дерево, которое выжило, и было то самое, в которое они врезались. Единственное в округе Ситка.
– Помню, как сажали эти деревья, – сказал Ландсман. – Перед Всемирной выставкой.
– Пожалуйста, без слюнявой ностальгии, – вскинулся Герц Шемец. – Хватит с меня, навидался ностальгирующих евреев начиная с себя самого. Вы встречали когда-нибудь ностальгирующего индейца?
– Еще бы. А ты нет, потому что, когда ты приближался, от тебя прятали женщин и ностальгирующих индейцев. Давай о Литваке, отец.
– Он на меня работал. Много-много лет.
Из тона дяди Ландсман заключает, что тот сердится. Герц, как и все Шемецы, весьма темпераментный господин, но вспыльчивость отрицательно сказывалась на его работе, поэтому он от нее постарался избавиться.
– Альтер Литвак был федеральным агентом?
– Нет. Официально он там не числился. Федеральную службу он оставил тридцать пять лет назад. В армии служил.
– А почему ты на него злишься? – спросил Берко, внимательно следивший за отцом сквозь щелочки прищуренных глаз.
Герца вопрос застал врасплох, он старается это скрыть.
– Я никогда не злюсь. Разве что на тебя, дорогой мой. – Он улыбается. – Все еще ходит в «Эйнштейн»? Не знал, не знал… Он всегда карты предпочитал. В картах блеф в почете, обман, скрытность…
Ландсман вспоминает двоих молодых людей, которых Литвак представил как своих внучатых племянников, и вдруг осознает, что одного из них видел в лесу на Перил-Стрейт, за рулем «форда каудильо» с серой тенью на заднем сиденье.
– Он был там, – бормочет Ландсман Берко. – Таинственный тип на заднем сиденье.
– А что он для тебя делал все эти много-много лет, Литвак этот, а? – спрашивает Берко.
Герц колеблется, переводя взгляд с сына на племянника и обратно.
– Да, так… То-се, одно, другое… Все не для протокола. Он владеет многими полезными навыками. Может, самый способный человек, которого я за всю жизнь встретил. Системно мыслит. Терпелив и методичен. Физически очень силен был. Хороший пилот и механик. На местности ориентируется. Способный наставник, тренер. Дьявол!
Он удивленно смотрит на половинки разломанной сигары, в каждой руке по половинке. Роняет их на опустошенную тарелку с разводами соуса, прикрывает свидетельство проявления эмоций салфеткой.
– Этот еврей меня и предал. Продал тому репортеру. Он годами копил на меня компромат и все передал Бреннану.
– Но почему, если он твой еврей? – спросил Берко.
– Я не могу удовлетворительно ответить на этот вопрос. – Герц, ненавидящий головоломки, качает головой. Эта загадка для него на всю оставшуюся жизнь. – Может, в какой-то степени, деньги, хотя выдающимся стяжателем его не назовешь. Ни в коем случае не по убеждениям – у него нет никаких убеждений. Равно как и верований. Лоялен он лишь в отношении людей, которые ему подчиняются. Он видел, как идут дела, когда в Вашингтоне взяла верх та свора, и понял, что со мной покончено, прежде чем я сам это понял. Вот он и решил, что момент настал. Может, ему просто надоело на меня работать, и он решил пригрести мое место себе. Даже после того, как американцы вышибли меня и свернули операции официально, им нужен был свой человек в Ситке. И лучшего, чем Альтер Литвак, они не нашли. Может, ему просто надоело проигрывать мне в шахматы. Увидел шанс выигрыша – и выиграл. Но моим евреем Литвак никогда не был. Постоянный статус для него ничего не значил. Для него вообще ничего не значит дело, которому он служит.
– Рыжая телица, – вставляет Берко.
– Идея рыжей телицы, – подхватывает Ландсман. – Но давайте с ней покончим. Есть у вас рыжая без бельма, без бельмеса, и приволокли вы ее, скажем, в Иерусалим.
– Там ее полагается прикончить, – поясняет Берко. – И сжечь ее в пепел, и сделать помазание из пепла, и испачкать этим помазанием жрецов. А пока не испачкаешь, они не чисты и не могут войти в святилище, в Храм. – Он поворачивается к отцу. – Так?
– Более или менее.
– Ладно, но я вот чего не понимаю. Ведь там же это, как его, – морщится Ландсман. – Мечеть. На горке, где стоял Храм.
– Не мечеть, Мейерле, – поправляет Герц. – Святыня. Куббат-ас-Сахра. Купол-на-Скале. Третья по значению святыня ислама. Выстроена в седьмом веке. Абд-аль-Маликом в точности на том месте, где стояли два Храма евреев. На месте, где Авраам готовил к жертвоприношению Исаака, где Иаков узрел лестницу в небо. Пуп Земли. Да. Если захочешь воссоздать Храм и возродить старые ритуалы, не обойти проблемы с Куполом-на-Скале.
– Разбомбить, взорвать, снести… – лихо вступил Берко. – Здесь Альтер Литвак, должно быть, мастак.
– Да, в этих вопросах он большой специалист. – Герц потянулся к стакану, но стакан пуст.
Ландсман поднялся из-за стола. Схватил шляпу.
– Надо вернуться. Надо потолковать с кем-нибудь. С Биной.
Он достает свой мобильник, но сигнал из Ситки не достает. Снимает трубку с настенного аппарата, но номер Бины сшибает его на речевые сообщения.
– Найди Альтера Литвака, – диктует Ландсман. – Задержи и не выпускай.
Он поворачивается к столу, за которым сидят отец и сын. Берко молча и настойчиво задает какой-то важный для него вопрос. Руки его лежат на коленях, как у благовоспитанного ребенка. Но он не ребенок и ни в коей мере не благовоспитанный. Пальцы его переплетены, дабы не дозволить им совершить чего-то неподобающего. По прошествии немалого, как Ландсману показалось, времени, дядя Герц опускает глаза.
– Молитвенный дом в Святом Кирилле, бунты? – Это, что ли вопрос Берко?
– Бунты, да. – Это, похоже, ответ Герца Шемеца.
– А вот Бога душу…
– Берко!
– Бога душу!.. Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали его!
– Надо принять во внимание, какое давление оказывали на нас в тот период.
– Па-анимаю! Да-да. Балансирование на тонкой проволоке. На громадной высоте.
– Эти евреи, фанатики, влезшие на территорию спорной зоны, ставили под угрозу статус Ситки. Подтверждали страхи американцев. Показывали, что произойдет, если нам предоставят постоянный статус.
– Угу. О'кей. Ага. Ладно. А мать? Она тоже подвергала опасности Ситку?
Дядя Герц что-то произносит. Вернее, издает какие-то звуки. Воздух проходит из легких меж зубов и губ, звук напоминает человеческую речь. Он опускает глаза и снова издает такой же звук. Ландсман понимает, что Герц Шемец просит прощения. Говорит на языке, к которому никогда не прибегал, которому не обучен.
– Знаешь, мне бы давно пора понять, – говорит Берко, поднимаясь из-за стола. Он снимает с крюка пальто и шляпу. – Я всю жизнь не любил тебя, паразита, с первой минуты. Пошли, Меир.
Ландсман следует за Берко, но уже в дверях ему приходится отступить обратно, чтобы пропустить возвращающегося Берко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101