Шемец давит мощным задом хилую меблировку кабинета Дика. – Тлингитский народ что-то платит? Как считает Меир, все как раз наоборот.
Дик медленно оборачивается, кривит губы.
– Ну-ну. Джон-Еврейчик, при нем чепчик. Язык не сломал, пончики благословлямши?
– Сдохни, Дик, антисемит-недоросток!
– Сдохни, Джонни, жирная ж…, со своими намеками на мою продажность!
На ржавом, но богатом интонациями тлингите Берко желает Дику сгинуть в снегу с голым задом и без башмаков, в процессе отправления большой нужды.
На безупречном идише Дик желает Берко справить большую нужду в большую волну в безбрежном океане, вне зоны видимости берега.
Они с угрожающим видом подступают друг к другу, и Берко принимает крохотного Дика в свои объятия. Следует обоюдное похлопывание по спине, подкрепляющее их медленно угасающую дружбу, зондирующее неугасимую древнюю вражду, звучащее боевым тамтамом. Еще до того, как судьба бросила Джона Медведя в еврейское русло его жизненной реки, обнаружил он индейскую игру «корзинный мяч», бледнолицыми называемую баскетболом, и Вилфреда Дика, разыгрывающего защитника ростом тогда еще в четыре фута с двумя дюймами. Иx объединила ненависть с первого взгляда – большое романтическое чувство, неотличимое в тринадцатилетнем подростке от большой любви и принимаемое за нее.
– Джон-Медведь, мать твою, а…
Берко щерится, трет затылок, он похож сейчас на подростка-центрового, мимо которого только что промелькнуло в направлении корзины что-то мелкое и гадкое.
– Хо-хой, Вилли Ди…
– Присядь, козоёб жирный… И ты, Ландсман, спрячь свой прыщавый конопатый зад, глаза б мои на него не глядели.
Все ухмыляются, все рассаживаются. Дик с хозяйской стороны стола, еврейская полиция с гостевой. Два стула для посетителей стандартного размера, как и полки, как и вся остальная мебель по другую сторону стола Дика. Эффект комнаты смеха, у Ландсмана он вызывает легкое головокружение, его подташнивает. Может, правда, еще один симптом отвыкания. Дик вытаскивает свои черные сигареты и подталкивает пепельницу к Ландсману. Он откидывается на спинку, каблуки бухает на столешницу. Рукава его вулричской рубахи закатаны, предплечья узловаты, загорелы и волосаты. Седина курчавится и в расстегнутой рубахе на груди. Шикарные очки сложены, торчат из кармана.
– Так много на свете народу, с которым бы сейчас вместо вас повидаться… Миллионы милых морд…
– Так закрой свои грёбаные гляделки, – подсказывает решение проблемы Берко.
Дик следует совету. Веки его темны, сверкают, как туфли крокодиловой кожи. Чуть припухшие туфли.
– Ландсман, – произносит он, наслаждаясь своей слепотой. – Как номер, приглянулся?
– Лаванды в простыни чуть переложили. Больше никаких претензий.
Дик открывает глаза.
– Могу считать, что мне как сотруднику сил охраны порядка резервации шибко-шибко повезло. Контакты с евреями за все прошедшие годы сведены к минимуму, глаза б мои на них не глядели. И прежде чем вы посыплете из своих жидовских сфинктеров обвинениями в антисемитизме, хочу констатировать, что мне пох…, оскорбляю ли я ваши свинячьи антисвининные задницы. Надеюсь, что оскорбляю. Этот вот пузан знает, что я ненавижу всех и каждого из двуногих, независимо от мировоззрения и ДНК, и для вашей породы делать исключений не собираюсь.
– О чем речь, Дик! – кивает Берко.
– Взаимно, Дик, – кивает Ландсман.
– Для меня вы в массе – мудрствующие мудаки. Многослойный сэндвич из лжи, лицемерия, неприпудренного пидорского политиканства. Уже вследствие этого я с прибором положил на сказки вашего доктора Робуа со всеми его – кстати, вовсе не липовыми, хотя и обхезанными сверху донизу – полномочиями. Уж он мне изложил-наложил, с какого члена этот бандюга Ландсман носился по дороге с голой ж…, учиняя разбой и грабеж.
Ландсман хотел было открыть рот, но Дик отмахнулся в его направлении от невидимой мухи, блеснув ухоженными девичьими ноготочками.
– Сейчас закончу. Эти джентльмены, Джонни, мне не платят. Я у них не на жалованье. Но путями, для меня непостижимыми, они спутались с джентльменами, которые мне платят, точнее, сидят в совете, который мне платит. С тлингитскими джентльменами. И если племенные вожди прикажут мне привлечь мосье Ландсмана за несанкционированное нарушение границ владений, хулиганство, взлом, самовольное проведение расследования, то я так и сделаю, глазом не моргнув. Еврейские птенчики из Перил-Стрейт, как ни прискорбно мне это признать – и ты, Джонни, знаешь, насколько мне претит это признать, – мои еврейские птенчики. И их воровская хаза, пока и поскольку она находится там, где находится, пользуется моей защитой. И обитатели этой хазы не потеряют интереса к Ландсману после того, как я вытащил его конопатую задницу из-под их стволов.
– Типичный случай словесного поноса, – замечает Ландсман. – Дик, ваш доктор интересуется такими высокопарными тирадами. Вам бы с ним интересно было потолковать.
– Но прежде чем перекинуть тебя в акульи челюсти твоей бывшей бабы, Ландсман, – продолжает Дик, – а я с удовольствием это сделаю… Хотел бы я напоследок провентилировать один вопросик. Даже несмотря на то, что вы оба какие-никакие евреи, и, стало быть, услышу я от вас наслоения вранья разной степени вонючести, припудренного, опять же, всякой вашей еврейской идеологией.
Они ждут вопроса, и вопрос звучит просто и ясно, безо всякого многословия:
– Вы здесь по делу об убийстве?
– Да, – отвечает Ландсман.
– Официально – нет, – тут же добавляет Берко.
– По делу об убийствах, – не уступает Ландсман. – Два убийства, Берко. Менделя и Наоми.
– Наоми! Меир, но как?
И Ландсман отчитывается подробно, не упуская ничего, начиная с того момента, как в дверь его номера в отеле «Заменгоф» постучали. Рассказывает о том, как катался в лимузине с госпожой Шпильман, сообщает о беседе с дочкой пирожника, о метаморфозах с материалами ФАА, о визите Арье Баронштейна в Перил-Стрейт.
– Они говорят на иврите? – дивится Берко. – Мексиканцы на иврите?
– Вроде так, – подтверждает Ландсман. – Не тот иврит, конечно, что у рабби в синагоге. – Уж в иврите-то Ландсман силен. Отличит от полинезийских разнопевов. Но его иврит традиционный – язык, пронесенный предками через века европейского изгнания, в масле и соли, как прокопченный в целях лучшей сохранности лосось, пропитанный дымком идиша. Этот иврит не используется людьми для общения между собой, с его помощью обращаются к Богу. Если и слышал Ландсман иврит в Перил-Стрейт, то не тот язык копченой сельди, а какой-то еще более колючий диалект: щелочной, кварцевый, кремнеземный. Возможно, иврит, принесенный в сорок восьмом сионистами, евреями выжженной пустыни, стремившимися сохранить его в чистоте, но, как и германские евреи до них, ошеломленные натиском идиша, вереницей невзгод и крушений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Дик медленно оборачивается, кривит губы.
– Ну-ну. Джон-Еврейчик, при нем чепчик. Язык не сломал, пончики благословлямши?
– Сдохни, Дик, антисемит-недоросток!
– Сдохни, Джонни, жирная ж…, со своими намеками на мою продажность!
На ржавом, но богатом интонациями тлингите Берко желает Дику сгинуть в снегу с голым задом и без башмаков, в процессе отправления большой нужды.
На безупречном идише Дик желает Берко справить большую нужду в большую волну в безбрежном океане, вне зоны видимости берега.
Они с угрожающим видом подступают друг к другу, и Берко принимает крохотного Дика в свои объятия. Следует обоюдное похлопывание по спине, подкрепляющее их медленно угасающую дружбу, зондирующее неугасимую древнюю вражду, звучащее боевым тамтамом. Еще до того, как судьба бросила Джона Медведя в еврейское русло его жизненной реки, обнаружил он индейскую игру «корзинный мяч», бледнолицыми называемую баскетболом, и Вилфреда Дика, разыгрывающего защитника ростом тогда еще в четыре фута с двумя дюймами. Иx объединила ненависть с первого взгляда – большое романтическое чувство, неотличимое в тринадцатилетнем подростке от большой любви и принимаемое за нее.
– Джон-Медведь, мать твою, а…
Берко щерится, трет затылок, он похож сейчас на подростка-центрового, мимо которого только что промелькнуло в направлении корзины что-то мелкое и гадкое.
– Хо-хой, Вилли Ди…
– Присядь, козоёб жирный… И ты, Ландсман, спрячь свой прыщавый конопатый зад, глаза б мои на него не глядели.
Все ухмыляются, все рассаживаются. Дик с хозяйской стороны стола, еврейская полиция с гостевой. Два стула для посетителей стандартного размера, как и полки, как и вся остальная мебель по другую сторону стола Дика. Эффект комнаты смеха, у Ландсмана он вызывает легкое головокружение, его подташнивает. Может, правда, еще один симптом отвыкания. Дик вытаскивает свои черные сигареты и подталкивает пепельницу к Ландсману. Он откидывается на спинку, каблуки бухает на столешницу. Рукава его вулричской рубахи закатаны, предплечья узловаты, загорелы и волосаты. Седина курчавится и в расстегнутой рубахе на груди. Шикарные очки сложены, торчат из кармана.
– Так много на свете народу, с которым бы сейчас вместо вас повидаться… Миллионы милых морд…
– Так закрой свои грёбаные гляделки, – подсказывает решение проблемы Берко.
Дик следует совету. Веки его темны, сверкают, как туфли крокодиловой кожи. Чуть припухшие туфли.
– Ландсман, – произносит он, наслаждаясь своей слепотой. – Как номер, приглянулся?
– Лаванды в простыни чуть переложили. Больше никаких претензий.
Дик открывает глаза.
– Могу считать, что мне как сотруднику сил охраны порядка резервации шибко-шибко повезло. Контакты с евреями за все прошедшие годы сведены к минимуму, глаза б мои на них не глядели. И прежде чем вы посыплете из своих жидовских сфинктеров обвинениями в антисемитизме, хочу констатировать, что мне пох…, оскорбляю ли я ваши свинячьи антисвининные задницы. Надеюсь, что оскорбляю. Этот вот пузан знает, что я ненавижу всех и каждого из двуногих, независимо от мировоззрения и ДНК, и для вашей породы делать исключений не собираюсь.
– О чем речь, Дик! – кивает Берко.
– Взаимно, Дик, – кивает Ландсман.
– Для меня вы в массе – мудрствующие мудаки. Многослойный сэндвич из лжи, лицемерия, неприпудренного пидорского политиканства. Уже вследствие этого я с прибором положил на сказки вашего доктора Робуа со всеми его – кстати, вовсе не липовыми, хотя и обхезанными сверху донизу – полномочиями. Уж он мне изложил-наложил, с какого члена этот бандюга Ландсман носился по дороге с голой ж…, учиняя разбой и грабеж.
Ландсман хотел было открыть рот, но Дик отмахнулся в его направлении от невидимой мухи, блеснув ухоженными девичьими ноготочками.
– Сейчас закончу. Эти джентльмены, Джонни, мне не платят. Я у них не на жалованье. Но путями, для меня непостижимыми, они спутались с джентльменами, которые мне платят, точнее, сидят в совете, который мне платит. С тлингитскими джентльменами. И если племенные вожди прикажут мне привлечь мосье Ландсмана за несанкционированное нарушение границ владений, хулиганство, взлом, самовольное проведение расследования, то я так и сделаю, глазом не моргнув. Еврейские птенчики из Перил-Стрейт, как ни прискорбно мне это признать – и ты, Джонни, знаешь, насколько мне претит это признать, – мои еврейские птенчики. И их воровская хаза, пока и поскольку она находится там, где находится, пользуется моей защитой. И обитатели этой хазы не потеряют интереса к Ландсману после того, как я вытащил его конопатую задницу из-под их стволов.
– Типичный случай словесного поноса, – замечает Ландсман. – Дик, ваш доктор интересуется такими высокопарными тирадами. Вам бы с ним интересно было потолковать.
– Но прежде чем перекинуть тебя в акульи челюсти твоей бывшей бабы, Ландсман, – продолжает Дик, – а я с удовольствием это сделаю… Хотел бы я напоследок провентилировать один вопросик. Даже несмотря на то, что вы оба какие-никакие евреи, и, стало быть, услышу я от вас наслоения вранья разной степени вонючести, припудренного, опять же, всякой вашей еврейской идеологией.
Они ждут вопроса, и вопрос звучит просто и ясно, безо всякого многословия:
– Вы здесь по делу об убийстве?
– Да, – отвечает Ландсман.
– Официально – нет, – тут же добавляет Берко.
– По делу об убийствах, – не уступает Ландсман. – Два убийства, Берко. Менделя и Наоми.
– Наоми! Меир, но как?
И Ландсман отчитывается подробно, не упуская ничего, начиная с того момента, как в дверь его номера в отеле «Заменгоф» постучали. Рассказывает о том, как катался в лимузине с госпожой Шпильман, сообщает о беседе с дочкой пирожника, о метаморфозах с материалами ФАА, о визите Арье Баронштейна в Перил-Стрейт.
– Они говорят на иврите? – дивится Берко. – Мексиканцы на иврите?
– Вроде так, – подтверждает Ландсман. – Не тот иврит, конечно, что у рабби в синагоге. – Уж в иврите-то Ландсман силен. Отличит от полинезийских разнопевов. Но его иврит традиционный – язык, пронесенный предками через века европейского изгнания, в масле и соли, как прокопченный в целях лучшей сохранности лосось, пропитанный дымком идиша. Этот иврит не используется людьми для общения между собой, с его помощью обращаются к Богу. Если и слышал Ландсман иврит в Перил-Стрейт, то не тот язык копченой сельди, а какой-то еще более колючий диалект: щелочной, кварцевый, кремнеземный. Возможно, иврит, принесенный в сорок восьмом сионистами, евреями выжженной пустыни, стремившимися сохранить его в чистоте, но, как и германские евреи до них, ошеломленные натиском идиша, вереницей невзгод и крушений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101