– Детектив Ландсман, мой партнер, – представил Берко напарника. – Прошу вас, информируйте рабби Шпильмана, что нам необходимо увидеться с ним ненадолго. Момент, другой… Поверьте, мы не стали бы беспокоить его в такой час, если бы не чрезвычайная важность вопроса.
«Черные шляпы», даже вербоверы, обычно не мешают представителям полиции выполнять свои обязанности в Гарькавы или на острове Вербов. Не помогают, но и палки в колеса не суют. С другой стороны, лезть в дом могущественного рабби в канун священного момента, наступления субботы… Уж очень веская причина нужна для этого. Например, сообщить ему, что умер сын его единственный.
– Момент времени ребе… – весомо повторяет один из Рудашевских.
– Имей вы и миллион долларов, уважаемый детектив Шемец, – заговорил второй, пошире в плечах и поволосатее на кулаках, прижимая кулак к груди, – и то, с позволения сказать, не купить бы вам момент времени ребе, извините за образность.
Ландсман пихает Берко в бок.
– Миллион небось не захватил?
Берко ответил напарнику более существенным тычком локтя. Ландсману не приходилось патрулировать темные улицы «черношляпников» в ранние дни полицейской службы, не приходилось отводить глаз от неприязненных взглядов и вязнуть во враждебном молчании, способном сокрушить корпус глубоководной субмарины. И вообще, Ландсмана забыли научить, как себя прилично вести.
– Ребята… Йоселе, Шмерль, я тоже хочу поскорее домой, к семье, – задушевно воркует Шемец.
Йоселе проверил прочность своей беконной бороды. Второй бик начал какой-то весьма негромкий монолог в свою бороду, в скрытый там малый микрофончик. Вслушавшись во что-то, не то в шум в ушах, не то в ответ, прозвучавший в капсуле микронаушника, он произнес уже громче и разборчивей:
– Позволительно ли узнать, какое дело привело уважаемых офицеров полиции к дому ребе в столь поздний час?
– Идиоты! – медведем ревет подогретый водкой Цимбалист. Он колесит на кривых ногах, как цирковой медведь на моноцикле, между братьями Рудашевскими. Затем определяется с целью, хватает за лацканы пальто Йоселе и исполняет с ним какие-то замысловатые танцевальные па: влево и вправо, в гневе и в горе. – Менделе, Менделе их привел сюда! Менделе!
Стоящие рядом, перед домом Шпильмана, люди имеют свое мнение. Они его высказывают, они комментируют, критикуют, однако делают это весьма негромко, а тут и вовсе смолкают. Жизнь с воздухом проникает в их легкие, соплями хлюпает в носах, урчит в кишечнике. Жар газового фонаря испаряет снег. Воздух звенит, как несчетные множества микроколокольчиков. И Ландсман ощущает в этом воздухе нечто, заставляющее его руку тянуться к затылку. Да, он торгует энтропией, не верит ни во что, недоверчив по профессии и в силу личной склонности. Небо с его точки зрения – халтурная поделка, Бог – пустое слово, а душа… душа, в лучшем случае, заряд внутренней аккумуляторной батареи. Но за эти три секунды молчания, последовавшего за выкриком Цимбалиста, за именем блудного сына, Ландсману показалось, что нечто парит, трепещет над ними. Порхает, касаясь их невидимым крылом. Возможно, осознание того, что привело этих двух детективов сюда в неурочный час. Или старая сила имени, которым заклинали будущее, имени, воплощавшего их надежды. А может быть, Ландсману просто пора толком отоспаться в отеле, где нет убитых евреев.
Йоселе повернулся к Шмерлю, смял тесто лба своего, придерживая Цимбалиста в двух вершках над крыльцом с безмозглой нежностью сильного и безжалостного самца. Шмерль пробубнил еще что-то, отозвавшееся в невидимых глубинах дома ребе. Он посмотрел вправо, влево, переглянулся с сидящим на крыше музыкантом – на крыше дома ребе всегда сидит человек с полуавтоматической мандолиной – и открыл тяжелую дверь. Йоселе осторожно, даже калоши не шлепнули, поставил старого Цимбалиста на пол, по-отечески потрепал его по щеке.
– Прошу вас, детективы.
Прихожая сплошь деревянная. Стены закрыты панелями, слева ведущая наверх деревянная лестница, пол, потолок – все из какой-то странной узловатой-свилеватой светлой сосны. Вдоль противоположной входу стены вытянулась скамья из такого же дерева, покрытая пурпурной бархатной подушкой, на которой за годы службы этой мебели образовались потертости от регулярных контактов с вербоверскими задницами.
– Прошу уважаемых детективов подождать здесь.
Произнеся эту фразу, Шмерль вместе с Йоселе возвращаются на пост, оставив Ландсмана и Берко под ненавязчивым надзором третьего Рудашевского, прислонившегося к ограждению лестницы.
– Присаживайтесь, профессор, – предложил этот внутренний Рудашевский.
– Спасибо, не хочу, – отказался Цимбалист.
– Вы в порядке, профессор? – поинтересовался Берко, прижав ладонью предплечье деда.
– Гандбольное поле, – высказывается в ответ Цимбалист. – Кто сейчас играет, в гандбол?
Внимание Берко привлекло что-то, оттягивающее карман его собеседника. Ландсман же повернулся к маленькому ящичку для информационных материалов у самого входа. Он набит красочно оформленными брошюрками двух наименований. Первый вид брошюр называется «Кто такой вербоверский ребе» и сообщает читателю, что он находится в официальном приемном холле, что семья пользуется иным, находящимся с другой стороны дома, как у президента США. Второе издание носит титул «Пять великих истин и пять больших неправд о вербоверском хасидизме».
– Я в кино видел, – комментирует Берко, заглядывая через плечо Ландсмана.
Скрипит лестница. Рудашевский докладывает, как ресторанный лакей о подаче очередного блюда:
– Рабби Баронштейн.
Ландсман знает Баронштейна лишь понаслышке. Еще один вундеркинд, со степенью юриста вдобавок к смихе раввина. Женат на одной из восьми дочерей ребе. В жизни не фотографировался и не покидал острова Вербова, если не верить россказням фантазеров и злоязычников о его вылазках в какой-нибудь тараканий мотель Южной Ситки для расправы над какой-нибудь белой вороной или черной овцой стада.
– Детектив Шемец, детектив Ландсман, я Арье Баронштейн, габай ребе.
Ландсман дивится молодости Баронштейна, усугубленной его моложавостью. Ему явно не более тридцати. Высокий узкий лоб, черные глаза твердые, как осколки могильной плиты. Девичий рот скрывает мужественная соломонова борода с тактичными декоративными проблесками седины, маскирующей несолидный возраст. Баки дисциплинированно и скромно уставились вниз. Выглядит Баронштейн апологетом самоотречения, но одежда выдает пресловутое вербоверское стремление к шику. Икры в белых чулках и шелковых подвязках выпуклые, мускулистые. Узкие ступни в вычищенных черных вельветовых шлепанцах. Сюртук явно лишь недавно из-под иглы «Мозес и сыновья» на Аш-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101