Кроме того, когда половина детей в мире голодает, этот воротит нос...
— Салваторе!
— Но так и есть.
— Я знаю, что так и есть. Пожалуйста, ничего ему не говори. Помни, что ты мне обещал.
— Разве я сказал хоть слово? Сказал?
— Нет.
— Я знаю, что сделала бы моя мать.
— Нет, ты не знаешь.
— Да знаю! Она бы выдрала меня как следует, если бы я посмел себя так вести!
— Нет, не выдрала бы.
— Она бы задала мне хорошую порку, говорю тебе!
— Сколько раз в жизни мать задавала тебе хорошую порку?
Задумчиво помолчав, он сознался:
— Только один раз, насколько я помню... но это только потому, что я никогда не...
— И что же ты натворил?
— Я? Да... не помню уже.
— Да ладно, говори.
— Я же сказал: не помню.
— Это странно, не правда ли? Люди признавались тебе в убийствах, много раз, но никто ни разу не признался в том, что намочил постель.
— Не намочил я постель!
— Я этого и не говорила. Я к тому говорю, что люди готовы признаться в ужасающих преступлениях, но им стыдно признаваться в мелких провинностях. — Она улеглась в постель и погасила ночник. — Мне кажется, тебя выпороли из-за еды.
Под покровом темноты он сознался:
— Я стащил у Нанчиты несколько шоколадок из тех, что ей подарили на день рождения... и съел.
— Сколько штук?
— Какая разница — сколько? Кража есть кража, верно?
— И все-таки сколько?
Помолчав, он очень тихо произнес:
— Все.
— Я так и думала. Предоставь Тото мне, Салва. Бедняжка. Он влюбился.
— О нет! Пожалуйста, не надо! И он тоже? Господи, Тереза, он ведь ребенок!
— Подросток. И помалкивай.
— Я и так молчу!
— Тс-с... — ее рука погладила его по груди. — Это его одноклассница, и очень симпатичная. Я ее видела.
— Хм.
— Ее отец сицилиец, а мать датчанка. У нее потрясающие светлые длинные локоны и темные глаза.
— И она, я полагаю, вегетарианка.
— И она вегетарианка. — Она чмокнула его в щеку и шепнула: — А ты однажды садился ради меня на диету, помнишь?
Он повернулся к ней в темноте и с нотками печальной нежности в голосе прошептал:
— Да я ради тебя сажусь на диету практически каждый день.
Следующим утром, будучи в отличном настроении, он успешно расправился с делами в суде и решил приняться за Перуцци.
В мастерской обувщика находилась пара покупателей. Иностранцы, сразу видно. Оба были высокие и тучные, голые руки женщины обгорели докрасна. Они стояли, отвернувшись от Перуцци, чей свирепый взор пылал жаждой крови.
— Если вы пойдете в мой магазин на Борго Сан-Джакопо, то вы найдете там больший выбор и продавщицу, которая вам поможет!
Они не обратили внимания — потому, несомненно, что не понимали ни слова.
Женщина, взяв туфлю с витрины, поставила ее на пол и сдвинула льняную штору, чтобы взять вторую. Ее муж производил подсчеты на карманном калькуляторе. Поглядев на результаты вычислений, они перекинулись парой фраз на своем языке. Затем женщина бросила вторую туфлю на пол, и они молча вышли.
Лицо Перуцци побагровело.
— Вы видели это? Как будто они в супермаркете! Они вваливаются сюда, мне — ни полслова, стоят в двух шагах от меня и обсуждают мои туфли, как будто меня не существует! И считают на своем калькуляторе! Они все такие! Готов поспорить, они никак в толк не возьмут, почему мои туфли стоят дороже, чем заводская дрянь у них дома. Большое спасибо, чудесного вам дня, приятно было познакомиться! — Он с грохотом захлопнул дверь и со щелчком запер замок.
Стоя на улице в двух шагах от двери, супруги разворачивали карту и ничего не заметили. Перуцци вернулся к своей колодке, свирепо бормоча. Инспектор был уверен, что расслышал слово «огнемет», и отметил про себя, что огнемет-то Перуцци не нужен. Маленькая мастерская ходила ходуном от его пылающей ярости.
— Успокойтесь, — отважился он посоветовать. — Ваше здоровье важнее. Разве нельзя было просто закрыться?
— Жарко, черт побери! — Он вскочил и рывком распахнул дверь, затем вперил свой бешеный взгляд в инспектора. — А вы тоже можете не объяснять, зачем пришли! — Он ткнул своей ручищей инспектору в лицо. — Мне нечего больше вам сказать! Если ее нет в Риме, то я не знаю, где она! Она могла и в Токио вернуться, с нее станется. А если у вас есть время бегать за малолетками, которые сами не знают, чего хотят, то у меня нету! Понятно?
Инспектор проявил твердость и не двинулся с места, сохраняя бесстрастное выражение лица, но гнев, казалось, вибрировал в стенах маленькой комнаты, и вступление, которое он так тщательно готовил, оказалось попросту бесполезным. Конечно, это Лапо наболтал Перуцци о визите инспектора. Остается надеяться, что выболтал хотя бы не все подчистую.
— Может быть, мы присядем на минутку? — очень тихо предложил инспектор в надежде смягчить ситуацию.
— Слушайте, я уже говорил, что у нее приятель в Риме! Это все, что я знаю! Сколько вас еще сюда придет и спросит, прежде чем вы оставите меня в покое?
— Перуцци, сядьте, пожалуйста. Мне уже в общем-то известно, что случилось с вашей ученицей, этой девушкой-японкой. Я должен с вами поговорить. Это очень важно и, возможно, вас огорчит, так что, пожалуйста, давайте присядем.
Увидев, как гнев исчезает с лица Перуцци, инспектор тотчас же начал жалеть обувщика. Несмотря на высокий рост, жилистость и широкое костистое лицо, тот, лишившись своего колючего панциря, вдруг превратился в испуганного старика. У инспектора промелькнула мысль: если Перуцци примет новости слишком близко к сердцу, то ему уже не оправиться, строптивец превратится в жалкого калеку...
И все же пути назад уже нет. Что тут поделаешь?! Уговорив Перуцци сесть, инспектор стал рассказывать.
Он не смотрел на Перуцци, но, сидя рядом с ним на гладкой старой скамье, чувствовал каждый прерывистый вздох, каждый спазм в его напряженном жилистом теле. За полуопущенной льняной шторой шли по своим делам люди. Над живой изгородью проплыла голова Лапо, взревел мопед. Кто-то невидимый с верхнего этажа обращался к поднятому лицу стоявшего внизу. Но все это происходило словно в другом измерении, как по телевизору с приглушенным звуком. Он не смог умолчать о том, что лицо девушки стало неузнаваемым, но не сказал почему, не сказал, что лица-то у нее не осталось. И рук тоже. Руки, которые могли многое рассказать Форли, рассказали бы и Перуцци. Он научил их тому, что они умели, тому, что составляло смысл его собственной жизни. И еще инспектор не собирался ничего говорить обувщику о рыбке в пруду, не сейчас, когда он был уверен, что слышит, как тяжело ухает сердце в груди у Перуцци. Говори монотонно, спокойно, как можно длиннее, давая ему время вобрать в себя информацию постепенно, понемногу... Интересно, а «скорая помощь» сможет проехать сюда, если что?.. Переулки такие узкие, машина, конечно, будет скрести по стенам, если вообще проберется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Салваторе!
— Но так и есть.
— Я знаю, что так и есть. Пожалуйста, ничего ему не говори. Помни, что ты мне обещал.
— Разве я сказал хоть слово? Сказал?
— Нет.
— Я знаю, что сделала бы моя мать.
— Нет, ты не знаешь.
— Да знаю! Она бы выдрала меня как следует, если бы я посмел себя так вести!
— Нет, не выдрала бы.
— Она бы задала мне хорошую порку, говорю тебе!
— Сколько раз в жизни мать задавала тебе хорошую порку?
Задумчиво помолчав, он сознался:
— Только один раз, насколько я помню... но это только потому, что я никогда не...
— И что же ты натворил?
— Я? Да... не помню уже.
— Да ладно, говори.
— Я же сказал: не помню.
— Это странно, не правда ли? Люди признавались тебе в убийствах, много раз, но никто ни разу не признался в том, что намочил постель.
— Не намочил я постель!
— Я этого и не говорила. Я к тому говорю, что люди готовы признаться в ужасающих преступлениях, но им стыдно признаваться в мелких провинностях. — Она улеглась в постель и погасила ночник. — Мне кажется, тебя выпороли из-за еды.
Под покровом темноты он сознался:
— Я стащил у Нанчиты несколько шоколадок из тех, что ей подарили на день рождения... и съел.
— Сколько штук?
— Какая разница — сколько? Кража есть кража, верно?
— И все-таки сколько?
Помолчав, он очень тихо произнес:
— Все.
— Я так и думала. Предоставь Тото мне, Салва. Бедняжка. Он влюбился.
— О нет! Пожалуйста, не надо! И он тоже? Господи, Тереза, он ведь ребенок!
— Подросток. И помалкивай.
— Я и так молчу!
— Тс-с... — ее рука погладила его по груди. — Это его одноклассница, и очень симпатичная. Я ее видела.
— Хм.
— Ее отец сицилиец, а мать датчанка. У нее потрясающие светлые длинные локоны и темные глаза.
— И она, я полагаю, вегетарианка.
— И она вегетарианка. — Она чмокнула его в щеку и шепнула: — А ты однажды садился ради меня на диету, помнишь?
Он повернулся к ней в темноте и с нотками печальной нежности в голосе прошептал:
— Да я ради тебя сажусь на диету практически каждый день.
Следующим утром, будучи в отличном настроении, он успешно расправился с делами в суде и решил приняться за Перуцци.
В мастерской обувщика находилась пара покупателей. Иностранцы, сразу видно. Оба были высокие и тучные, голые руки женщины обгорели докрасна. Они стояли, отвернувшись от Перуцци, чей свирепый взор пылал жаждой крови.
— Если вы пойдете в мой магазин на Борго Сан-Джакопо, то вы найдете там больший выбор и продавщицу, которая вам поможет!
Они не обратили внимания — потому, несомненно, что не понимали ни слова.
Женщина, взяв туфлю с витрины, поставила ее на пол и сдвинула льняную штору, чтобы взять вторую. Ее муж производил подсчеты на карманном калькуляторе. Поглядев на результаты вычислений, они перекинулись парой фраз на своем языке. Затем женщина бросила вторую туфлю на пол, и они молча вышли.
Лицо Перуцци побагровело.
— Вы видели это? Как будто они в супермаркете! Они вваливаются сюда, мне — ни полслова, стоят в двух шагах от меня и обсуждают мои туфли, как будто меня не существует! И считают на своем калькуляторе! Они все такие! Готов поспорить, они никак в толк не возьмут, почему мои туфли стоят дороже, чем заводская дрянь у них дома. Большое спасибо, чудесного вам дня, приятно было познакомиться! — Он с грохотом захлопнул дверь и со щелчком запер замок.
Стоя на улице в двух шагах от двери, супруги разворачивали карту и ничего не заметили. Перуцци вернулся к своей колодке, свирепо бормоча. Инспектор был уверен, что расслышал слово «огнемет», и отметил про себя, что огнемет-то Перуцци не нужен. Маленькая мастерская ходила ходуном от его пылающей ярости.
— Успокойтесь, — отважился он посоветовать. — Ваше здоровье важнее. Разве нельзя было просто закрыться?
— Жарко, черт побери! — Он вскочил и рывком распахнул дверь, затем вперил свой бешеный взгляд в инспектора. — А вы тоже можете не объяснять, зачем пришли! — Он ткнул своей ручищей инспектору в лицо. — Мне нечего больше вам сказать! Если ее нет в Риме, то я не знаю, где она! Она могла и в Токио вернуться, с нее станется. А если у вас есть время бегать за малолетками, которые сами не знают, чего хотят, то у меня нету! Понятно?
Инспектор проявил твердость и не двинулся с места, сохраняя бесстрастное выражение лица, но гнев, казалось, вибрировал в стенах маленькой комнаты, и вступление, которое он так тщательно готовил, оказалось попросту бесполезным. Конечно, это Лапо наболтал Перуцци о визите инспектора. Остается надеяться, что выболтал хотя бы не все подчистую.
— Может быть, мы присядем на минутку? — очень тихо предложил инспектор в надежде смягчить ситуацию.
— Слушайте, я уже говорил, что у нее приятель в Риме! Это все, что я знаю! Сколько вас еще сюда придет и спросит, прежде чем вы оставите меня в покое?
— Перуцци, сядьте, пожалуйста. Мне уже в общем-то известно, что случилось с вашей ученицей, этой девушкой-японкой. Я должен с вами поговорить. Это очень важно и, возможно, вас огорчит, так что, пожалуйста, давайте присядем.
Увидев, как гнев исчезает с лица Перуцци, инспектор тотчас же начал жалеть обувщика. Несмотря на высокий рост, жилистость и широкое костистое лицо, тот, лишившись своего колючего панциря, вдруг превратился в испуганного старика. У инспектора промелькнула мысль: если Перуцци примет новости слишком близко к сердцу, то ему уже не оправиться, строптивец превратится в жалкого калеку...
И все же пути назад уже нет. Что тут поделаешь?! Уговорив Перуцци сесть, инспектор стал рассказывать.
Он не смотрел на Перуцци, но, сидя рядом с ним на гладкой старой скамье, чувствовал каждый прерывистый вздох, каждый спазм в его напряженном жилистом теле. За полуопущенной льняной шторой шли по своим делам люди. Над живой изгородью проплыла голова Лапо, взревел мопед. Кто-то невидимый с верхнего этажа обращался к поднятому лицу стоявшего внизу. Но все это происходило словно в другом измерении, как по телевизору с приглушенным звуком. Он не смог умолчать о том, что лицо девушки стало неузнаваемым, но не сказал почему, не сказал, что лица-то у нее не осталось. И рук тоже. Руки, которые могли многое рассказать Форли, рассказали бы и Перуцци. Он научил их тому, что они умели, тому, что составляло смысл его собственной жизни. И еще инспектор не собирался ничего говорить обувщику о рыбке в пруду, не сейчас, когда он был уверен, что слышит, как тяжело ухает сердце в груди у Перуцци. Говори монотонно, спокойно, как можно длиннее, давая ему время вобрать в себя информацию постепенно, понемногу... Интересно, а «скорая помощь» сможет проехать сюда, если что?.. Переулки такие узкие, машина, конечно, будет скрести по стенам, если вообще проберется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47