— Для начала хочу вас предупредить, что я сегодня не спал всю ночь, вы уж простите, если я буду слегка... К тому же это такое тяжелое дело. Я уверен, вы поймете, что... В общем, если что-то будет непонятно, задавайте вопросы.
Люди были в серых или черных рабочих куртках, фартуках, комбинезонах. Волосы Сантини были повязаны обычным лоскутом.
Гварачча пристально вглядывался в лица, и в ближние, которые он хорошо видел, и в дальние в тени. В людях еще чувствовалось недоверие, но они были готовы слушать. Они давали ему шанс. И потому, положив свои большие ладони на колени, он начал:
— Я знаю, что многие из вас решили, будто я пытаюсь оградить Эспозито от всего происшедшего, даже имени его упоминать не хочу, и проявили понимание и такт. Тогда я этого не понял, а сейчас хочу поблагодарить, то есть сказать спасибо за доверие. Вы полагались на меня, считая, что я сделаю все как надо, но, когда я не сделал... вы почувствовали, что вас предали. Для тех из вас, с кем я еще не говорил: я не знал об Эспозито и Акико. Я прошу вас поверить. Понимаете, он служил у нас не так уж давно. Когда попадаешь в казарму, то все близкие — друзья, семья — оказываются за ее стенами, где-то далеко. И остаешься один: тебе нельзя близко сходиться с подчиненными, а начальство не всегда готово заниматься твоими проблемами...
Дальше было самое трудное, но инспектор был решительно настроен продолжать. Он отпил глоток «Вин санто», несмотря на то, что от усталости вовсе не хотел да и не мог позволить себе пить.
— Мне так жаль, что он не сумел рассказать мне обо всем откровенно, но это такое деликатное дело, и, возможно, он боялся, что я его не пойму. Или считал меня слишком старым. Так или иначе, он никому ничего не сказал — и мне тоже. Теперь он мертв. Вы видели это вчера вечером в теленовостях, и хотя многого там не сообщали, потому еще не было вскрытия и прочего, мы полагаем, что он покончил с собой.
Послышался невнятный ропот, скрипнул стул, громкий голос спросил:
— Но это он убил Акико?
— Да ты что? Он хотел на ней жениться!
— Нет-нет, он прав. Нужно прояснить этот вопрос. Инспектору об этом известно, и он не станет думать о нас хуже, если спросим.
— Что вам об этом известно?
— Пусть заканчивает! У нас работа стоит!
Инспектор подождал, пока они накричатся и снова будут готовы слушать. У него тоже стояла работа, но в душе он был совершенно спокоен и неуклонно двигался к цели. Нужно было удовлетворить их любопытство по поводу смерти Эспозито, а потом и выслушать их самих. Он кашлянул, и последнее ворчание стихло.
— Насколько я могу сопоставить факты, так случилось, что Эспозито получил отпуск, чтобы поехать в Неаполь навестить больную мать. — Он должен быть с ними честным, поскольку нуждается в их доверии. — Он сказал нам, что у него больна мать. Это было неправдой.
Снова послышался ропот, но никто не отважился высказаться вслух. Его тактика оказалась правильной. Недоверие испарилось. Теперь они глазели на него, как дети, которым рассказывают сказку.
— Он сел на поезд, идущий в Неаполь, как и собирался, но сошел в Риме. Учитывая, что он солгал нам о болезни матери, надо полагать, что он заранее намеревался поступить так. Он пошел искать друга Акико. Он был страшно возбужден и, по словам друга, сказал ему только, что «все кончено». Некоторые из вас, наверное, знают, что Акико ждала ребенка. И хотя она не сделала аборт, но собиралась. Все это, понятное дело, говорит не в пользу Эспозито, и я надеюсь, вы поверите: я не пытаюсь его покрывать.
Он замолчал и посмотрел на Перуцци. Большинство присутствующих тоже повернулись, чтобы на него посмотреть. Инспектор позаботился предупредить Перуцци до прихода остальных, помня о его больном сердце. Действовать надлежит строго по плану, спокойно и обстоятельно. Однако, при всей деликатности инспектора, Перуцци, впервые услышав о намерениях Акико, побледнел и буквально упал на стул. «О нет! Только не аборт, нет. Она наверняка понимала, что это не выход». — «Да, думаю, понимала. Ее римский друг сообщил мне, что она была расстроена. Очень расстроена». — «Часами она сидела за работой, и слезы капали ей на руки. Час за часом... И неудивительно. Мне она не могла открыться. Я же ей не мать...» Инспектор хмыкнул и предпочел не углубляться в эту тему.
Теперь Перуцци сидел по видимости спокойно, глядя на свои руки. Остальные снова приготовились слушать рассказ инспектора.
Жена Лапо в своем белом фартуке и поварском колпаке стояла, прислонившись к притолоке в проходе освещенной кухни, и тоже слушала.
— Друг Акико, которого зовут Тошимицу, был в отъезде. Он ездил в Токио на свадьбу. Нам удалось выяснить, что Эспозито слонялся возле его дома в Риме и ждал. Мы пока не знаем, где он останавливался. Вернувшись, Тошимицу попытался успокоить Эспозито, но безуспешно.
— И почему же он покончил с собой?
— Ну совесть замучила! Потому что он убил ее, верно?
— Ты не знаешь! Откуда ты можешь знать?
— Он же хотел на ней жениться, черт возьми! Кто это станет вдруг ни с того ни с сего убивать свою невесту!
— А как насчет ее угроз сделать аборт? Как быть с этим? Любой мужчина бы разозлился. Это могло его подтолкнуть, правда, инспектор?
— А ему откуда знать? Чей это был ребенок, вот в чем вопрос.
— Перестань! Мы же знали Акико!
— Чужая душа, как говорится, потемки. Да вот хотя бы этот приятель из Рима, как бишь его? Откуда нам знать, что это был не его ребенок, если она первым делом побежала к нему?
— Заткнись!
— А что я такого сказал? Не она первая...
— Заткнись!
Инспектор не вмешивался, пока они не заставили замолчать этого зануду — человека в очках, которого он сам видел в первый раз и который, конечно же, никогда ни словом не обмолвился с Акико.
— Затем Эспозито сел на поезд в Неаполь... вчера утром. — Казалось, что это случилось давно, но на самом деле только вчера. Он сам не слишком верил в реальность того, о чем рассказывал. Он говорил с ощущением, что пересказывает свой ночной кошмар. — По свидетельствам очевидцев, примерно десять минут спустя после отхода поезда Эспозито неожиданно покинул свое место. Его попутчики вспоминали, что он морщился, как будто его тошнило. Кто-то сказал: «Мы думали, что он, наверное, с похмелья, а то и вообще пьяный, потому что он явно не понимал, где находится». Они помнили, что он стал крениться со своего кресла с каким-то не то стоном, не то всхлипом. Другим показалось, что его сейчас вырвет. Он заперся в туалете. Выстрел был хорошо слышен. Из-под двери потекла кровь. Кто-то дернул стоп-кран. Дверь взломали не сразу. Он выстрелил себе в лицо. Ничем уже нельзя было помочь. Он был уже мертв.
Когда инспектор закончил говорить, наступила тишина. Видя, что они тронуты, и опасаясь, что кто-нибудь сейчас отпустит циничную шуточку, — так люди обычно пытаются скрыть по-настоящему глубокие и сильные переживания, — он сам решил нарушить молчание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47