Военачальник не посмел препираться с царевичем и заговорил о делах:
- Как теперь быть? Кто ж караул возглавит?
Улугбеку, как внуку повелителя, надлежало ответить. Ему на глаза первым попался историк, и Улугбек, поворотясь к нему, распорядился:
- Вы сказали, будто в своих местах принимали участие и отличались в битвах. Возглавьте.
Никак не ожидавший этого Низам-аддин как-то странно присел на одну ногу, попытавшись поклониться царевичу в ответ на небывало лестное предложение, но растерянность его была столь очевидна, что кто-то из военачальников, не сдержавшись, ухмыльнулся.
А в это мгновенье перед Низам-аддином открылся весь ужас, вся бездна нового положения, в какое он попал: он даже не знал, как поставить, а когда надо - как поднять, а когда подойдет время - как остановить войска на походе. А в случае боевых дел знал лишь одно: прочь с дороги, подальше от вражеской конницы, от грубости воинов - и не представлял себе людей, которым было бы приятно и желательно ввязываться в битву или жертвовать головой. Как же быть, когда вдруг понадобилось заявить о своем усердии?
- Не может быть! - бормотал он. - В Иране - песчаные пустыни; там одно, здесь совсем иное. Не могу. Нет, нет, не могу.
И наконец, уже не скрывая страха перед своим новым положением, признался:
- Я этого не могу!
Тогда Улугбек, смутно припоминая какие-то поучения Низам-аддина, своего учителя истории, напомнил ему:
- А дедушка во всех странах одинаков. Ему - пески ли пустынь, горы ли, города ли... Всегда одинаков: он видит врага, а не землю под врагом. А враг - везде враг.
И, втайне гордясь, сколь памятлив, и радуясь своему царственному праву решать важное дело, Улугбек, отворотясь от историка, обратился к старшему из военачальников, благосклонно поклонившись:
- Прошу вас... Дедушка ценит вас.
Это короткое, вскользь сказанное признание, что Повелитель Вселенной где-то, при неведомых обстоятельствах, оценил заслуги этого старого своего соратника, ударилось радостным, ликующим, молодым румянцем в дряблые щеки седого воина, и он, в свой черед растерявшись, только кланялся:
- Пожалуйста, пожалуйста.
А историк опустил глаза со стыдом, но и с облегчением, со сладостным восторгом, что беда прошла мимо.
Старый военачальник, еще не утишив радость, побежал к коню, чтобы переставить караулы, осмотреть людей, сообразить, какое дело нужнее при этих непредвиденных делах.
"Догнать бы да наказать бы, проучить ночных разбойников! Но их давно и след простыл, с полуночи-то... Да и этих холмов вокруг никто не знает. Тут, когда не знаешь, где ступаешь, и холмы-то не только что чужды, а и враждебны все!.."
Неподалеку, в толпе воинов, вдруг раздался громоподобный смех. Смеялись одни заливисто, другие визгливо, третьи - хмурым, ухающим смехом, но смеялись все. Смех, столь неуместный здесь, где надо приступить к рытью могил, привлек внимание всего стана. Услышал его и Улугбек и велел разузнать, чему обрадовались люди.
Историк вознегодовал:
- Дикость! Опасность вот она, рядом! Чуть что - и разбойники снова тут и голову с нас долой! А им - ха-ха-ха!..
Вскоре, ведя за собой Зайца, толпа приблизилась к царевичу. Один из Дагалова десятка объяснил:
- Этот вот Мумтоз, по кличке Заяц, проиграл ухо нашему десятнику.
- Ему не я проиграл.
- Как так? Дагал-ата твое ухо выиграл?
- Мое.
- Видите, как путает! А Дагал ночью предстал пред престолом всевышнего, и теперь сей Заяц клянется, что еще прежде нападения свое ухо успел отыграть. Мы усомнились. Он нам его представил: завернутое в тряпицу, в ней прощупывается ухо. Мы были склонны поверить, хотя свидетелей при игре не было. Но у нас есть - вот он, - кабулец Пулат. Очень приметлив! Он щупал, щупал, а затем спрашивает: "Ты какое ухо отыграл?" Заяц пощупал голову и говорит: "Левое". Кабулец к нам ко всем обратился: "Бывает ли, - спрашивает, - человек с двумя правыми ушами?" Мы отвечаем: "Нет, таких не видывали". - "Взгляните же, - говорит кабулец, - тут правое и у Зайца на голове правое!" Развернул тряпицу, все видим: правое! Вот и смех: как прикинулся нас одурачить, а выходит - самого себя!..
Воины, даже в присутствии царевича, не смогли сдержаться, и смех загремел снова.
Улугбек попросил показать ему ухо. И на развернутой тряпице, как драгоценность, это ухо показали царевичу. Ухо было не слежавшееся, давно засохшее ухо Зайца, а свежее, со свежим срезом, поросшее седыми волосками.
- Где ты его взял? - спросил подъехавший военачальник.
Заяц, потупившись, глухо повторил:
- Это мое. Отыграл.
- А проиграл когда?
Здесь стояли соратники, помнившие, как еще в Султании, осенью, было проиграно злосчастное ухо. Кто-то ответил за Зайца:
- Осенью.
- С осени?.. А это только что отрезано!
- Где взял? - спросил Улугбек, приглядываясь к уху. Вдруг он схватил это ухо, и, отбежав, наклонился к покойному воспитателю.
Все окружили царевича: ухо Кайиш-аты!
Заяц, срезая в темноте первое попавшееся ухо, не ждал, что опять скоро понадобится показывать его перед всем народом. Рассчитывал, что оно отлежится в поясе, что, вернувшись из поездки, когда немало дней пройдет, он объявит о своем отыгрыше... И проговорился, прохвастался!..
Страшно Тимурову воину выпасть из доверия у своих соратников, а тем паче у своего же десятка. От оплошавшего соратника все заспешили отмахнуться: не дай бог, обо всех подумают, что таковы!
- Что это за Заяц? - спрашивали они друг друга. - Никогда он никому не был по душе!
Вдруг один приметливый воин, возившийся около мертвого Дагала, нашел у него в рубахе под мышкой тайничок, а там и серебряные, и золотые добычи, и ссохшееся Зайцево ухо. Приметили и то, что Дагал не порублен, а заколот. А нападение совершено на конях, сеча шла с коней, как же и кто мог заколоть Дагала?
И тогда, катаясь по земле у ног Улугбека, Заяц, сбиваясь, захлебываясь, во всем покаялся.
День стояли в котловинке, разбираясь в делах - кто пал, кто изранен и до Султании не доберется, кто остался в караулах и не пограблен ли караван.
Караван оказался целехонек. Но потери велики - из каждого десятка четверых недосчитывались.
Военачальники, собравшись к Улугбеку, судили Зайца.
Они просили Улугбека не щадить виновного:
- Войско на походе...
Улугбек, выслушав свидетелей и признание злодея, вспомнил, с какой твердостью, как сурово дедушка добивался круговой дружбы среди воинов. А тут воин заколол своего же десятника, срезал ухо начальнику царевичева караула и потом, как жалкий пленник, гнусил слова раскаяния, пытаясь не только каяться, но и лгать. А ложь в устах воина - тоже тяжкий грех.
Лишь историк, уставший от всех событий, привалился к скомканной кошме и накрепко заснул, приоткрыв рот, словно удивленный странным биением сердца у этой зыбкой, изменчивой вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364