Я пожалел о том, что при этом не присутствовала Исабель Тогорес. Она бы поставила Умберто на место. Однако Полин и сама сумела защититься, проявив жесткость, порожденную, по мнению Пако, либо ее простодушием, либо врожденным оборонительным инстинктом. Не заметив или решив не замечать ревности Умберто, Полин придала своему взгляду мечтательное выражение и, извинившись за свое исчезновение, сказала, что Фабио придумал невероятно чудесную историю для готовящейся книги.
– Умберто был вне себя, – сказал издатель, и я с удивлением увидел, что туфли Исабель непонятным для меня образом оказались у него в руках. – Но у него нет повода для другой ревности, кроме литературной. Во время прогулки Фабио и Полин даже не коснулись друг друга плечами. Все было до такой степени целомудренно, что даже вызывает беспокойство. Фабио романтичен до нелепости. Что, черт возьми, с ним происходит? – Затем, сменив тон, он добавил: – Ты подводишь меня, парень. Ты не выполняешь своих обязанностей наблюдателя. Так ты ничему не научишься. А я уже не в том возрасте, чтобы лазить по горам.
– Я ходил с Исабель за своим велосипедом, – ответил я, глядя на Пако с неподдельным изумлением и представляя его притаившимся в кустах, похожим на старого хромого фавна.
– Это хорошо. Надеюсь, ты воспользовался этим, чтобы выведать все у нее. Говори, о чем будет ее рассказ.
Я пожал плечами, но тут же вспомнил наброски, найденные мной в ее спальне.
– О бесплодной страсти. Исабель говорит, что вам это понравится.
– Хорошо, хорошо, – заключил Пако, удовлетворенный. – Исабель любит бередить язвы. Это великая писательница.
Он подошел к двери кладовки с туфлями в руках, остановился на несколько секунд, вдыхая их запах, а затем поставил туфли на полку.
– Парусиновая обувь не очень изящна. Вот что. Давай немного разрядим обстановку хорошим аперитивом. Мы организуем его в саду. Сегодня прекрасная погода.
Я накрыл стол в тени плакучей ивы, поставив несколько тарелок с иберийской ветчиной, великолепным овечьим сыром, выписанным из Экстремадуры, и несколько чашек с арбекинами из Камп-де-Вальбоны, которые очень любил издатель. Аскетизм, отличавший жизнь Пако, превращался в настоящее расточительство в том, что касалось еды: это придавало моим временным обязанностям повара необычайную значимость и вызывало во мне чувство гордости и одновременно неуверенности. Я делал все возможное, чтобы быть на уровне отца, но как я мог достичь этого, если до сих пор не знал, в каком месте разрезать порей? Какая польза была с того, что я обращался с овощами почтительно, если все равно меня охватывали сомнения, когда наставал момент обрушить на них нож? Несколько недель назад Пако сидел в ресторане отца и, когда я подал ему тушеное кабанье мясо, схватил меня за руку. «Великолепно! – воскликнул он, не отпуская меня. – Великолепно. Но ведь это животное всего несколько дней назад спокойно расхаживало, выкапывая трюфели. Кухня – ужасное искусство для чувствительных душ. Так же, как и литература. Возьми это». Он отпустил наконец мою руку и, порывшись в пластиковом пакете, вручил мне пару книг. «Здесь ты найдешь сбалансированное меню: вегетарианский салат с запеченной бараньей головой. Ты должен научиться наслаждаться самым разнообразным чтением так же, как и едой». Я вернулся на кухню, разглядывая обложки книг. Одна из них была «Прогулка» Роберта Вальзера, другая – «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. Всю ночь я провел с горящей лампой на ночном столике, погруженный в чтение этих столь различных книг. Уже светало, когда, выглянув из окна своей комнаты, я подумал, что издатель был прав, ища связь между кухней и литературой: не было никакого образца или канона, которые позволили бы писать бессмертные произведения, так же как не существовало никакого рецепта, способного превратить ученика в искусного повара.
Когда все собрались под плакучей ивой, я предложил приготовить королевский кир для тех, кто захочет, изъявили желание только издатель, Фабио и Полин. Эта парочка, казалось, решила делить все ощущения. Антон Аррьяга, в свою очередь, объявился со стаканом виски в руке. Все остальные предпочли пиво. В тени ивы, на легком ветерке, оставшемся после бури, обстановка располагала к тому, чтобы расслабиться и предаться мечтам. Долорес, сидевшая с усталым видом, подперев щеку ладонью, казалась воплощением бессодержательного и хаотичного размышления. Ее красота, всегда овеянная легкой томностью, выгодно подчеркивалась этой отрешенной неподвижностью. Антон Аррьяга разглядывал листы, испещренные записями. Он все утро работал в пустой гостиной, рядом с мини-баром и в двух шагах от комнаты Полин, куда он заходил время от времени, чтобы посмотреть что-нибудь в книге из библиотеки издателя. Даже Исабель, обычно очень многословная, сидела, погруженная в созерцание гор, отделявших нас от остального мира. Фарук прошел мимо с корзиной, полной латука и помидоров, только что собранных на огороде. Он даже не взглянул на нас. Он не обратил на нас ни малейшего внимания, как будто мы подсматривали за ним, внезапно превратившись в бестелесные существа.
Издатель нарушил молчание своим хриплым громовым голосом. Он сказал, что эти горы – рай для ботаников, энтомологов и грибников, но для него самого они невыносимы из-за полного отсутствия происшествий. Завтра ему исполняется – ни много ни мало – семьдесят лет. Он надеется, что гости подарят ему то, о чем он их попросил. Кроме того, он заплатит за подарки, очень хорошо заплатит.
Не говоря больше ни слова, он встал перед Антоном Аррьягой и внимательно посмотрел его записи.
– Ну что ж, – сказал писатель с некоторой угрюмостью, как будто Пако нашел у него какую-то ошибку, – в моей истории есть одна хитрость. Эта задумка была у меня уже давно, но я никак не мог придумать, в какой форме воплотить ее, чтобы книгу хорошо покупали. Ведь я никогда не забываю об экономической выгоде.
Исабель повернулась в его сторону. В ее глазах я заметил странный блеск, выражавший нечто среднее между восхищением и жалостью.
– Не оправдывайся, – сказала она ему. – В этом нет необходимости.
– Эта идея пришла мне в голову, когда я готовил статью о книгах, написанных для кого-либо. Не посвященных кому-либо, а предназначенных для определенного человека. Тогда я подумал, что нет ничего лучше романа, содержащего шифр, который известен автору и лишь одному-единственному читателю. Я принялся это обдумывать. Возможно, все романы – одни в большей, другие в меньшей степени – таят в себе нечто подобное. Значит, в каждом из них должны быть скрытые сообщения, лежащие перед глазами любого читателя, но понятные лишь избранному адресату. По-моему, это достаточно логично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52