Утро было чудесное. От туч не осталось и следа, солнце грело влажную землю, от которой поднимался пар, окутывавший все вокруг. Фабио Комалада появился с букетом лесных цветов: он только что вернулся с прогулки. Попросив у меня кувшин, он поставил цветы на стол, в честь ранней весны. Фабио, разумеется, был в восторге от того, что ветви деревьев стали склоняться под весом новых листьев, что луковицы, с виду сухие, начинают набухать под землей, чтобы наконец вырваться на волю и раскрыться, что нежные стебли жадно ищут света и воздуха, как неопытные ныряльщики, что сердце переполняется неясным томлением. Таким он всегда видел мир – бурлящим, полнокровным и беспокойным. Весна была его триумфом: незаметно, но неумолимо, как будто вся природа этого желала, буйство становилось жизненным законом. Тогда как все мы чувствовали некоторую вялость, утомленные неистовством весны, Фабио был бодр, как после освежающего холодного душа.
– Посмотрим, что пишет пресса, – сказал он, без особого интереса глядя на лежавшие на столе газеты: они были для него всего лишь неодушевленными предметами, не способными ни страдать, ни цвести.
Я поспешил накрыть стол для завтрака. Вскоре через главную дверь вошла Долорес. Она, как всегда, была безупречно одета, и на ее шее красовалось жемчужное колье, но в тот день под глазами у Долорес были большие темные круги, придававшие ей еще большую томность. Долорес старательно уселась за стол (она не смогла бы повалиться на стул так, как Фабио) и облокотилась на него с видом крайней усталости. Она пристально смотрела на Исабель Тогорес.
– Где Антон? – спросила она.
Впервые я видел, как Исабель колеблется. Когда вошла Долорес, она начала съеживаться и стала самой собой – такой, какой она была бы всю свою жизнь, если бы не имела дара слова, чтобы защищаться: маленькой женщиной, не способной привлечь внимание. Я прекрасно понимал, чем было вызвано замешательство Исабель, но все равно посмотрел на нее с удивлением.
– У меня в комнате. Он хорошо себя чувствует, не беспокойся. Я спала здесь, внизу, на диване.
– Это неправда. Но все равно, я тебя благодарю.
Сказав это, Долорес дала понять, что вопрос закрыт. Она повернулась ко мне. Глядя на меня сурово и неприязненно, она произнесла всего одно, категоричное и единственно возможное для нее слово – нечто среднее между просьбой и приказом:
– Кофе.
Я подал ей чашку крепкого кофе. Потом, когда все приступали к завтраку, я пошел в свою комнату за записями Антона Аррьяги. Когда я клал листы на буфет в гостиной, откуда взял их прошлой ночью, открылась дверь кабинета Пако, и появилась Полин, держа одну руку на животе, а другую – на лбу. Она неуверенно сделала несколько шагов вперед и остановилась с закрытыми глазами. У меня же глаза полезли на лоб. Розовый халат Полин, небрежно завязанный на талии, распахнулся, как занавески, развеваемые ветром. С того места, где я стоял, был виден нижний изгиб груди – полной, совершенной, как будто высеченной скульптором, но в то же время очень мягкой и живой. Сердце готово было вырваться у меня из груди. Я оперся на буфет, не в силах оторвать взгляд от этой крошечной частицы вселенной. Кто бы осмелился утверждать теперь, что детали не важны? Какое бесчувственное чудовище смогло бы сказать это на моем месте? Как всегда, не обращая внимания на производимое впечатление, Полин приложила ладонь козырьком ко лбу и приоткрыла глаза. Казалось, будто она находится на верху мачты и, ослепленная солнцем, ищет глазами остров, затерянный в бескрайнем океане.
– Что со мной? – спросила Полин очень слабым голосом. – Я не могу смотреть. У меня все болит. Особенно глаза, когда я их открываю.
– Это похмелье, черт возьми. Вчера ты жутко напилась.
Наконец явился Умберто Арденио Росалес с тщательно приглаженными редкими волосами и, как всегда по утрам, распространяя запах какого-то старомодного лосьона, заставляющего вспомнить гостиничную ванную с покрытым зеленью зеркалом и растрескавшейся эмалью.
Он подошел к Полин, запахнул ей халат и взял под руку, чтобы довести ее до стола. Для меня как будто внезапно оборвалась симфония, оставив последний аккорд повисшим в пустоте. Говоря более подходящим для моей профессии языком, мое сердце остыло, как горячий котелок, поставленный под струю холодной воды.
Подавленный, я вернулся на кухню и положил хлеб в тостер. Тогда я вспомнил о поручении, которое я дал Фаруку накануне. Садовник, должно быть, уже давно приехал из города со шляпой для Полин. Я ускользнул из особняка через заднюю дверь и помчался к кладовке Фарука. Марокканец был там и наполнял мешок зерном для птиц. Увидев меня, он оторвался от своего занятия и указал на полку. Новая соломенная шляпа лежала рядом с его собственной. К ней еще была прикреплена этикетка. Я оторвал ее зубами и поблагодарил Фарука.
– Главное – сделать дело, – сказал он мне, подняв длинный и костлявый палец. – Это самое главное.
Он снова принялся наполнять мешок, а затем отправился в птичник. Я вернулся в особняк, не переставая размышлять об этих загадочных словах. Фарук не совсем свободно говорил по-испански. Он строил фразы, используя очень необычные обороты – иногда тяжеловесно-барочные, в другой раз – схематические, почти как акростих, – что придавало его словам сходство с речами оракула. Зачастую Пако, Лурдес или я сам лишь несколько часов спустя, когда Фарука уже не было, понимали, что он хотел сказать, – так человек иногда не может раскрыть игру слов до тех пор, пока на него внезапно не снизойдет озарение. К сожалению, в то утро я был слишком занят своими делами, чтобы попытаться постичь значение загадочного замечания. Я предположил, что Фарук хотел намекнуть этими словами на то, как хорошо жить, ходя на четырех лапах или наблюдая, как растет латук. Я оставил шляпу на своей кровати, чтобы отдать ее позднее Полин, когда удастся застать ее одну. После этого я отнес тосты в столовую.
Кладя их в хлебницу, я почувствовал, что у меня земля уходит из-под ног. Полин, все еще не оправившаяся от похмелья, прерывисто смеялась, глядя с выражением растерянности и счастья (как женщина, которую ее поклонник действительно удивил) на две соломенные шляпы – точь-в-точь такие же, какую купил я.
– Разве неудивительно? – сказал Пако, увидев, что я потрясен не меньше секретарши. – Исабель и Фабио пришла в голову одна и та же идея – подарить Полин шляпу. Как, черт возьми, я сам об этом не подумал? Ах, Фарук, наша связь с миром! Со мной такого раньше не бывало. В добрые старые времена на столе лежало бы три шляпы. Три, а не две. Неужели я все-таки так постарел?
Умберто по-прежнему был погружен в чтение газеты, совершенно не обращая внимания на такое важное событие, как подарок шляпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52