У меня есть маленький домик (семья). И труба над домиком (уют). Все так и строится из слов. Я сам слово. И оно готово лететь вам навстречу. Возьмите меня. Приласкайте, приголубьте. На военном языке: "Возьмите меня на довольствие..."
Внимание! Я лечу! Я лечу по направлению туда...
Георгий Балл
P.S. "Мрак и ночь, печаль и скорбь - во мне и окрест меня; никаких путей, все концы потеряны.
Будем любить друг друга, это одно остается нам бедным...
Все-таки это какой-нибудь свет, или по крайней мере это - замена истинного света. Это еще согревает или может согреть нас на срок недолгой, нам и понятной и непонятной жизни".
В.В.Розанов
1 Здесь и далее замечания в скобках сделаны мной. (Г.Б.)
Письмо к героям моих рассказов
Я - брошенный сад, заросший. Я хозяин своего сада. Яблони, смородина, малина. Яблоки валяются в траве. Все во мне уже свыклось с годами, но ищет простора.
А на меня двигается стена из железных пустых банок, разбитых стиральных машин, холодильников, останки пружинных матрацев. Куча.
Стена надвигается. Мой сад будет побежден. Я этого допустить не могу. Тут же, из кучи, я вытаскиваю ржавую лопату, хватаюсь за ее черенок. И стараюсь все это разгрести, разбросать. Но мои усилия тщетны. На моих ладонях кровавые мозоли. Я стараюсь привыкнуть к боли. Да, я знаю, что усилия мои бесполезны. Но даже если меня поглотит эта железная куча, все равно я был садом, садом тишины. Эта мысль придает мне силы. Я непременно должен сохранить душу моего заглохшего сада.
За долгую свою жизнь я многое видел, понял. Надо бороться против стены, возникшей на нашем пути.
У каждого из нас свой путь. Я твердо знаю - он уже прочерчен. Но если верить всей душой Господу и любить, тогда сад не заглохнет.
Я люблю вас, герои моих рассказов, и желаю вам мужества, чтобы вы всегда сохраняли неповторимые черты своего лица. Вы помогаете мне услышать тишину бесконечности. Сохраним же веру и силу...
ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
ЦЫГАНКА ГАДАЛА
Это было совсем недавно, зимой. На Ленинградском вокзале, когда я вернулся в Москву из еще непривычного для уха теперешнего Санкт-Петербурга.
- Молодой человек, - окликнула меня цыганка, - с тебя много не возьму.
- Отстань, я тебе не молодой. Я старик. К бабам ступай, а мне ты не нужна.
- Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.
Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.
- Вот эта линия - река широкая. А как ее зовут - сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.
- Нет такой реки, цыганка.
- Как же ты говоришь, нет... Люлька. И за этим холмиком - любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.
Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:
- Что, вспомнил? Убивец, говно...
- Значит, что же было? - твердил я себе. - Что же тогда все-таки было?
В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.
В центре вселенной существовали две девочки - Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка - полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить - вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего - ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю - все, чтобы посмеяться над Рыжим.
- Рыжий, Рыжий, конопатый...
По высшему закону, его рука и ее рука - это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он - законный, а я - чужой, тем больше я измывался над ним.
- Рыжий, Рыжий, конопатый...
Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.
Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.
- Рыжий, у отца взял? - спросил я и засмеялся.
Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.
Он молча направил пистолет на меня.
- Отойди, - тихо сказал Рыжий.
Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.
Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов... С этих двух смертей для меня началась война.
А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово - старик. "Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу".
Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый - всюду сугробы, ноги едва вытащишь.
Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.
Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.
Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица - старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света...
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.
Внизу - производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.
Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.
УРНЫ
Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило - с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.
Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.
Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Внимание! Я лечу! Я лечу по направлению туда...
Георгий Балл
P.S. "Мрак и ночь, печаль и скорбь - во мне и окрест меня; никаких путей, все концы потеряны.
Будем любить друг друга, это одно остается нам бедным...
Все-таки это какой-нибудь свет, или по крайней мере это - замена истинного света. Это еще согревает или может согреть нас на срок недолгой, нам и понятной и непонятной жизни".
В.В.Розанов
1 Здесь и далее замечания в скобках сделаны мной. (Г.Б.)
Письмо к героям моих рассказов
Я - брошенный сад, заросший. Я хозяин своего сада. Яблони, смородина, малина. Яблоки валяются в траве. Все во мне уже свыклось с годами, но ищет простора.
А на меня двигается стена из железных пустых банок, разбитых стиральных машин, холодильников, останки пружинных матрацев. Куча.
Стена надвигается. Мой сад будет побежден. Я этого допустить не могу. Тут же, из кучи, я вытаскиваю ржавую лопату, хватаюсь за ее черенок. И стараюсь все это разгрести, разбросать. Но мои усилия тщетны. На моих ладонях кровавые мозоли. Я стараюсь привыкнуть к боли. Да, я знаю, что усилия мои бесполезны. Но даже если меня поглотит эта железная куча, все равно я был садом, садом тишины. Эта мысль придает мне силы. Я непременно должен сохранить душу моего заглохшего сада.
За долгую свою жизнь я многое видел, понял. Надо бороться против стены, возникшей на нашем пути.
У каждого из нас свой путь. Я твердо знаю - он уже прочерчен. Но если верить всей душой Господу и любить, тогда сад не заглохнет.
Я люблю вас, герои моих рассказов, и желаю вам мужества, чтобы вы всегда сохраняли неповторимые черты своего лица. Вы помогаете мне услышать тишину бесконечности. Сохраним же веру и силу...
ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
ЦЫГАНКА ГАДАЛА
Это было совсем недавно, зимой. На Ленинградском вокзале, когда я вернулся в Москву из еще непривычного для уха теперешнего Санкт-Петербурга.
- Молодой человек, - окликнула меня цыганка, - с тебя много не возьму.
- Отстань, я тебе не молодой. Я старик. К бабам ступай, а мне ты не нужна.
- Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.
Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.
- Вот эта линия - река широкая. А как ее зовут - сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.
- Нет такой реки, цыганка.
- Как же ты говоришь, нет... Люлька. И за этим холмиком - любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.
Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:
- Что, вспомнил? Убивец, говно...
- Значит, что же было? - твердил я себе. - Что же тогда все-таки было?
В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.
В центре вселенной существовали две девочки - Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка - полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить - вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего - ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю - все, чтобы посмеяться над Рыжим.
- Рыжий, Рыжий, конопатый...
По высшему закону, его рука и ее рука - это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он - законный, а я - чужой, тем больше я измывался над ним.
- Рыжий, Рыжий, конопатый...
Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.
Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.
- Рыжий, у отца взял? - спросил я и засмеялся.
Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.
Он молча направил пистолет на меня.
- Отойди, - тихо сказал Рыжий.
Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.
Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов... С этих двух смертей для меня началась война.
А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово - старик. "Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу".
Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый - всюду сугробы, ноги едва вытащишь.
Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.
Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.
Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица - старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света...
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.
Внизу - производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.
Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.
УРНЫ
Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило - с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.
Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.
Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55