Не заботясь, снял брюки, бросил пиджак - и полез на кровать. Она была теплой, под большим одеялом, и, прежде чем громадная печь отодвинулась, пропала пред моими глазами, пушистое, ласковое нежно коснулось моего лица.
"А-а, кошка!" - густой волос мешал мне дышать. Но это уже была болезнь - и я заснул.
- Слышь, вставай. Вставай, эй, чего ты? Вставай!
Я открыл глаза, надо мной, как в пожаре, рыжая борода, лицо... Потом уж сообразил - Никифор в шапке.
- Чего? Чего тебе?
- Пойдем. Ждут тебя. - Никифор так и не снял ушанки, сзади завязанной тесемкой. И он тряс и не отпускал меня.
- Кто это?
- Пойдем, слышь, пойдем! Чего ты?!
А я уж успел опять немного разжиться сном, да он вырвал:
- Вставай! - вырвал меня, и глаза мои не хотели открываться. А он все тормошил. - Слышь, чего ты?!
Я поднялся. Сел.
- Ну-ка, - он протянул мне брюки и мокрые мои сапоги.
- Я болен.
- Идем, слышь, - и голос его покоил меня. - Тут недалеко. Еще поспишь.
Дверь открылась. И какая-то женщина скорым шагом прошла, не здороваясь, с чугунком. Она подошла к печке и для меня пропала.
Я стал одеваться. А Никифор протянул мне портянки - и они были теплыми.
- Спасибо за портянки. Спасибо, - я торопливо начал обуваться.
Никифор стоял, ждал.
- Документы, что ли? - посмотрел я на него.- Они в рюкзаке.
- Пошли, с Богом. Пошли.
Мы потерялись в ночи. А за домами, за полем горела и не хотела гаснуть заря. Это воспаленные веки не хотели смыкаться, н глаз солнца плыл за нами, а мои сапоги вязли - и я хватался рукой за березовые жерди загородки. Мы перелезли через загородку. Темные избы приблизились. Но кругом ни единого звука.
Я был еще слаб, и я тянулся, и будто все падал вниз, куда-то вниз, убаюканный тишиной, - плохо, что ноги расползались, - и вот эта еще липкая грязь...
Как зашли - вдоль широкой комнаты, по лавкам сидели мужики, желтели старые плакаты на стенках, лампа без абажура низко висела над тесаным столом.
- Здравствуйте.
Мужики закивали, и кто-то сказал, приглашая:
- Садитесь. Свет-то есть, повечеруйте.
Я опустился на лавку. Передо мной стояли огромный темный чайник и два стакана с желтоватым мутным пойлом.
- Ну, будемте здоровы! - я чокаюсь и тяну сладковатую бражку. "Бражка не сильно хмельная, - думаю, - вот ведь полечусь". Думаю, что ничего, главное - я немножко поспал. Сосед мой, в гимнастерке, с одной рукой, заметив, что я гляжу на него, проговорил хриплым шепотом:
- Алексей Гаврилыч Чичерин, - и протянул мне левую руку, я пожал ее. И опять в моей руке стакан. Мы чокаемся. - Ну, будемте здоровы.
Я выпиваю, мне становится легче, все яснится.
- Это кудай-то днем машина побежала? - спрашивает кто-то из дальнего угла.
- А-а, за промтоваром.
- Дорога-то замутилась. В неделю не обернется теперь.
Я вспомнил эту дорогу, и встреваю в разговор, потому что окреп:
- До вас, селенцев, не так-то легко добраться, - говорю. - Я шел больной, пешком. Я думал, что не дойду. Каждый шаг отдавался в моей голове. А я шел, превозмогая страдание.
- А я-то как пострадал, - услышал я, и как эхо в лесу: "пострадал-то я, пострада-а-а-а..." Твердый, глухой голос: я как наскочил на этот голос. Вот, дорогой товаришш, гвоздь закостили мне в бедро, от гвоздя потерял тридцать процентов моего зрения. Никифор! Подведи меня к товаришшу.
И, опираясь на плечо Никифора, ко мне, хромая, подошел мужик с широкой грудью: глаза его под выгоревшими бровями были закрыты, точно он спал. А нос его! - меня поразил его нос, рябоватый, широкий, и скулы, и эти бесцветные губы - все крупное, твердое, а рука его! - она, разыскивая мою руку, как лопата упала мне на колени. Он сел напротив, выбросив вперед негнущуюся ногу в кирзовом сапоге.
- Да, - сказал он, - а еще последние проценты моего зрения потерял через кулачество. Кулачество помогло мне ослепнуть. От бед своих пошел я в няньки к кулакам, и дите - старшой-то девочке годов десять, а маленькой поменьше - бросили они мне в глаза мелкое вещество - порошок. И понимаешь ли, дорогой товаришш, мне как мукой глаза засыпало. Ничего не больно. Три раза шаркнули порошком ребятишки те - и мне законопатили глаза две язви и темная вода.
- Это какая темная вода? - не понял я.
- А врачи признали в язви темную воду. Вот я и ослеп. Шел обратно, так вспомнил - документ забыл взять.
- Это какой документ?
- А что кулачество ослепило. Может, мне через это прибавили бы пензию, - и он повернулся и позвал. - Никифор! Плесни-ка ешо чаю. Я с дорогим товаришшем выпью.
Мы чокнулись. Он опять заговорил:
- Мы сейчас с тобой выпьем, а кулачье не дремлет, глядит на нас. Это, что сидят тут, почитай, все бывшее кулачье. - Он возвысил голос. - Я их сам раскулачивал. Вот, скажем, Никифор старый ужо, а ведь в нужные годы я у него со двора лошадь увел. Али Иван Руфыч, тебе что лодку торгует. Так я у него муку конфицковал. Теперь-то он старый ужо, лодками занимается. Хорошие у него лодки. Ты это не сомневайся. Лучше нигде и не найдешь. - И он махнул в угол. И я различил в углу моего хозяина, как и раньше, в белой рубахе. Он молча сидел и смотрел на меня, и все они смотрели.
Голову мою опять затянуло сырым туманом, колкие ветки стукали по лицу, сапоги устало тонули в цепкой глине, и какая-то дрожь в сердце мешала все понять, а я хотел объяснить им: не в лодке дело. Вообще я хотел повидать их.
Как попали они сюда, далеко от людей поселившись, от дорог? Ведь мы из той же земли, и в огромном просторе леса, представляете, стоит на берегу человек, такой же, как я, такой же дурак, и зовет, зовет, надрываясь: "Лодку-у! Лодку-у!" Он ищет переправы на тот берег.
И вышел на берег старик в белой рубахе, с большой широкой бородой: "Эгей! Э-э-э-э-ай!" Старик низко поклонился, проговорил негромко:
- Мы заходящим людям рады. Ведь это редко кто к нам заблудит. Угощайся, товаришш, попробуй-ка нашего Большого Зайца.
Я тыкаю в твердое мясо вилкой, жую - и не могу вырвать завязших в мясе зубов.
- А ты запей-ка! Запей, - просит старик.
- Будемте здоровы!
- Что? А? Крепок Большой Заяц? - И они добродушно смеются.
- Как это - Большой Заяц? - не понимаю я.
- Лосей они изничтожают, - гудит мой сосед и опускает каменный кулак на стол. - Только это дело законное. Лосей надо изничтожать. А самогонов они не гонють, только бражку. У нас кругом тут только бражку варят.
Я глупо улыбаюсь, прошу объявить перерыв, потому что я больше уже не могу.
- Ну, будемте здоровы! Во мне весу было определено более пяти пудов. Я охранял самого Николаху, - гудит слепой.
- Николаху? Какого Николаху? - спрашиваю я.
- А царя, - отвечает он. - Государя императора, семью его охранял на вокзале.
- Семью? - удивляюсь я. - Какую семью?
- Да на вокзале.
- Ах, на вокзале?!
Да, конечно. Я знаю вокзал, я понимаю вокзал. С детства помню маленькую станцию-платформу и рельсы, убегающие в траву, и медный колокол рядом с дощатым, крашеным рыжим заборчиком - бом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55