Уж эти-то сдачи не дадут.
Да какая там сдача! Сами же чувствовали, что продуктивность
низковата, надо бы работать побольше, но только вот система душит. Смешно
сказать: совесть мучила! Ах, сколько времени уходит на писание
соцобязательств! Ах, каждый винтик, каждую призмочку-клизмочку просто на
коленях вымаливать приходится! Ах, с этим не откровенничай; определенно я,
конечно, ничего не знаю, но поговаривают, он постукивает. Ах, бездарно
день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра наверстаю... Теперь совесть
мучить перестала. Недели вываливались, месяцы вываливались, как медяки из
прохудившегося кармана. Два часа до работы в переполненном, изредка
ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе - никак не больше пары
часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули,
развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.
Темы, в общем-то, не очень изменились; политика - обязательно ("Ты за
кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!"); отвратительные перспективы жизни
и работы - непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные
времена; глупость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией -
разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически
положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было
веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец;
тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из
масс-медиа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и
слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и менее страшные, и
более страшные истории - как правило, правда. И еще - всплывало дурацкое
воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро
поющих невыключаемых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса
города-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможденные
коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до школы еще, кажется;
так хочется хвастаться чем-нибудь, гордиться, быть впереди хоть в чем-то -
и вот угораздило Кольку ляпнуть: "А у нас вчера клоп с палец вылез из
кровати..." Что тут началось! Все завелись: "А у нас во-от такой!", "А у
нас - во такенный!!!" - и разводили, тщась потрясти друзей до глубины
души, руки пошире, пошире, на сколько у кого плечишек хватало...
Кто с кем и как - это стало поменьше. Постарели. Темпераменту не
доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из
пальца высасывать не слишком получалось. Старались некоторые, женщины в
основном, честно старались - но, хоть тресни, выходило неубедительно и
потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто
что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или
пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб
жизни были бы благодарны - но увы. А молодежь в институте не прирастала,
молодежь талантливая нынче по ларькам расселась вся.
Да нет, не вся, конечно, умом Малянов это понимал, и на деле
приходилось убеждаться иногда - но облегчения это не приносило. Как-то раз
занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной
ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с
виду типовая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и
через пять минут сладостно обалдел - будто вдруг домой вернулся.
Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя - просто-таки старшие
товарищи, а не учителя. Детки - как из "Доживем до понедельника"
какого-нибудь, или из "Расписания на послезавтра", или, скажем, из
стругацковских "Гадких лебедей" - гнусного слова "бакс" и не слышно почти,
только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувством
собственного достоинства, но без гонора... Сладкое обалдение длилось ровно
до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для
малышатиков нет русскоязычных версий программ; вот на английском или на
иврите - пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего
города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь
заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно
рассуждали о жидких кристаллах, о преодолении светового барьера, о том,
что корыстная любовь - это не любовь, и не понимали еще, что страна, в
которой они родились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за
бесценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны - и она толкнула их
первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда
ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против
предпочитающих уезжать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через
пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме отчаявшихся не
юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и
вольводавов - остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что
несколько дней потом хотелось то ли плакать, то ли вешаться, то ли
стрелять.
Больше всего, пожалуй, сплетничали о том, кто и как присосался к
каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка институтской администрации
держала под семью замками, за семью печатями - но тем интенсивнее
циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее
правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь:
нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди
одного и того же возраста, с одной и той же кандидатской степенью - но
один теперь получал сто семьдесят тысяч в месяц, а другой - восемьсот.
Получавшие восемьсот изображали дикую активность, бегали взад-вперед как
ошпаренные, сами зачем-то выкладывали на свои столы и не убирали неделями,
а иногда даже и не распечатывали, какие-то зарубежные письма себе; те, кто
получал сто семьдесят, пили чай и общались.
Мозги зарастали шерстью.
Порой, если никто не видел, Малянов доставал из ящиков свои бумажки -
уже не с гениальным чем-то, разумеется, просто с недоделанными плановыми
каракулями, которые еще пяток лет назад казались скучной рутиной и вдруг
нечувствительным образом обернулись пределом мечтаний; дописывал одну-две
цифирки, но тут же спохватывался: уже пора было спешить домой, иначе, как
пройдет час "пик", автобусы-троллейбусы вообще, считай, ходить перестанут,
до полуночи не доберешься - и, засовывая бумажки обратно, с тоской ощущал:
никогда... уже никогда... Что - никогда? Он даже не пытался определить.
Все - никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Да какая там сдача! Сами же чувствовали, что продуктивность
низковата, надо бы работать побольше, но только вот система душит. Смешно
сказать: совесть мучила! Ах, сколько времени уходит на писание
соцобязательств! Ах, каждый винтик, каждую призмочку-клизмочку просто на
коленях вымаливать приходится! Ах, с этим не откровенничай; определенно я,
конечно, ничего не знаю, но поговаривают, он постукивает. Ах, бездарно
день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра наверстаю... Теперь совесть
мучить перестала. Недели вываливались, месяцы вываливались, как медяки из
прохудившегося кармана. Два часа до работы в переполненном, изредка
ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе - никак не больше пары
часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули,
развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.
Темы, в общем-то, не очень изменились; политика - обязательно ("Ты за
кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!"); отвратительные перспективы жизни
и работы - непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные
времена; глупость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией -
разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически
положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было
веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец;
тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из
масс-медиа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и
слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и менее страшные, и
более страшные истории - как правило, правда. И еще - всплывало дурацкое
воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро
поющих невыключаемых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса
города-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможденные
коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до школы еще, кажется;
так хочется хвастаться чем-нибудь, гордиться, быть впереди хоть в чем-то -
и вот угораздило Кольку ляпнуть: "А у нас вчера клоп с палец вылез из
кровати..." Что тут началось! Все завелись: "А у нас во-от такой!", "А у
нас - во такенный!!!" - и разводили, тщась потрясти друзей до глубины
души, руки пошире, пошире, на сколько у кого плечишек хватало...
Кто с кем и как - это стало поменьше. Постарели. Темпераменту не
доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из
пальца высасывать не слишком получалось. Старались некоторые, женщины в
основном, честно старались - но, хоть тресни, выходило неубедительно и
потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто
что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или
пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб
жизни были бы благодарны - но увы. А молодежь в институте не прирастала,
молодежь талантливая нынче по ларькам расселась вся.
Да нет, не вся, конечно, умом Малянов это понимал, и на деле
приходилось убеждаться иногда - но облегчения это не приносило. Как-то раз
занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной
ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с
виду типовая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и
через пять минут сладостно обалдел - будто вдруг домой вернулся.
Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя - просто-таки старшие
товарищи, а не учителя. Детки - как из "Доживем до понедельника"
какого-нибудь, или из "Расписания на послезавтра", или, скажем, из
стругацковских "Гадких лебедей" - гнусного слова "бакс" и не слышно почти,
только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувством
собственного достоинства, но без гонора... Сладкое обалдение длилось ровно
до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для
малышатиков нет русскоязычных версий программ; вот на английском или на
иврите - пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего
города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь
заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно
рассуждали о жидких кристаллах, о преодолении светового барьера, о том,
что корыстная любовь - это не любовь, и не понимали еще, что страна, в
которой они родились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за
бесценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны - и она толкнула их
первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда
ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против
предпочитающих уезжать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через
пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме отчаявшихся не
юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и
вольводавов - остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что
несколько дней потом хотелось то ли плакать, то ли вешаться, то ли
стрелять.
Больше всего, пожалуй, сплетничали о том, кто и как присосался к
каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка институтской администрации
держала под семью замками, за семью печатями - но тем интенсивнее
циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее
правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь:
нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди
одного и того же возраста, с одной и той же кандидатской степенью - но
один теперь получал сто семьдесят тысяч в месяц, а другой - восемьсот.
Получавшие восемьсот изображали дикую активность, бегали взад-вперед как
ошпаренные, сами зачем-то выкладывали на свои столы и не убирали неделями,
а иногда даже и не распечатывали, какие-то зарубежные письма себе; те, кто
получал сто семьдесят, пили чай и общались.
Мозги зарастали шерстью.
Порой, если никто не видел, Малянов доставал из ящиков свои бумажки -
уже не с гениальным чем-то, разумеется, просто с недоделанными плановыми
каракулями, которые еще пяток лет назад казались скучной рутиной и вдруг
нечувствительным образом обернулись пределом мечтаний; дописывал одну-две
цифирки, но тут же спохватывался: уже пора было спешить домой, иначе, как
пройдет час "пик", автобусы-троллейбусы вообще, считай, ходить перестанут,
до полуночи не доберешься - и, засовывая бумажки обратно, с тоской ощущал:
никогда... уже никогда... Что - никогда? Он даже не пытался определить.
Все - никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30