уже на спуске в метро стоявшая на эскалаторе
ступенькой выше молодая туристическая чета принялась что-то спешно
перекладывать друг у друга в рюкзаках - и отоварила Малянова целым
термосом крепкого горячего чая. Дружелюбно хохоча, без тени смущения,
парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар,
и сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко", - а Ирка, как
ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы...
В мае девяносто третьего, в ту пору, когда прогулка за город на
электричке еще не била фатально по месячному бюджету, Малянов отправился
погулять часика три в Комарове - ему лучше всего думалось именно на ходу,
и именно в безлюдном лесу. Май был сухой, жаркий, и уже в десяти минутах
ходьбы от платформы, на границе поселка, Малянов наткнулся на, что
называется, очаг возгорания. С шипением и треском по сухой хвое,
подбираясь к сосенкам, проворно ползло дымное, пахучее пламя. Очажок
поначалу был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего не
оказалось с собой - сложенный вчетверо лист бумаги да шариковая ручка,
взятые на всякий случай. Начал затаптывать, прожег кроссовки, попробовал
забивать веткой; дым въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови - и
главное, очажок, несмотря на все усилия, медленно расширялся. Мимо,
старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет; потом, оживленно
беседуя, прокатили на велосипедах три дюжих недоросля ("А он тогда, бля,
ей и говорит, бля: ты, ебе..."). Но добила Малянова молодая мама с ведомым
за ручку сыном лет шести; некоторое время они, остановившись, вместе
наблюдали, как Малянов пляшет посреди костра, а потом ребенок с восторгом
сообщил: "Смотри, мама, дядя лес поджег!" - "Ну что ж, бывает, - отвечала
мама. - Наверное, дядя неаккуратный: курил, бросил спичку..." Малянов
плюнул и, размахивая закопченными штанинами, решительно пошел своей
дорогой: да горите вы тут все синим пламенем! Пройдя метров двадцать,
обернулся. Мама с сыном стояли на месте, глядя ему вслед, а огонь погас.
Весь. Сам собой.
Никогда ему не обламывалось ничего из время от времени выгрызаемых
институтом из вышестоящих инстанций грантов и прочих халяв. Хотя об этом
то и дело заходил разговор и на секторе, и непосредственно в дирекции
("Как же можно вести эту программу без Дмитрия Алексеевича?!"), в конечном
счете он всегда по тем или иным причинам, или вообще без причин, вылетал.
Впрочем, участвовать-то ему чуть ли не ежедневно предлагали - там, где
надо было попахать за так. Говоря по-одесски, "на шару" - если верить
Бобке, конечно, который в то страшное лето отдыхал в ныне иностранном
городе-герое Одессе под присмотром Иркиной мамы и, несмотря на нежный
возраст, нахватал прорву аппетитнейших словечек, прежде чем надолго
замолчать. Смешно, стыдно, но еще года три-четыре назад Малянов соглашался
на все подобные предложения - только в последнее время раскрепощающе
осатанел. Но все равно ему посмеивались в спину, и он прекрасно это знал и
чувствовал. На заседаниях шеф отделывался сладкими частушками типа:
"Каждая новая работа Дмитрия Алексеевича - это пусть и не всегда большое,
но настоящее открытие..." Так и хотелось с пролетарской прямотой гаркнуть:
"Спасибо в стакане не булькает!" Но это было бессмысленно, и Малянов лишь
интеллигентно смущался и бубнил: "Ну что вы..." Собственно, при социализме
была та же подлянка, ничего не изменилось - кроме одного: при социализме
можно было быть энтузиастом-бессребреником, этаким Саней Приваловым, у
которого понедельник начинается в субботу, потому что на зарплату можно
было прожить.
Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под это
дело на международные симпозиумы за покупками - в баксовом исчислении там,
говорят, все теперь оказалось сильно дешевле, чем здесь - было не менее
отвратительно, чем пачкать кофем станки. Но, по крайней мере, высасывать
из пальца пришлось бы не тусклые сугробы кириллицы, а стройные, жесткие,
цепкие цифры, выверенный и надежный танец формул - так танцуют,
металлически отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе.
Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..
Если Малянов пытался чего-то добиться - именно это-то у него и не
получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего не получалось -
нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду сдох и семью уморил; но
получалось как бы невзначай, получалось лишь то, к чему он был равнодушен,
то, чего он, в сущности, не хотел. А стоило захотеть чего-то - пиши
пропало. Самые нелепые обстоятельства, самые идиотские случайности
вступали в игру.
Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что
ни черта не получится; и действительно, проходила неделя, или две, или
три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться,
сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны - как правило же они
просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным.
А если и вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он
ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так бестактно
напомнил о собственном существовании.
Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось почти
невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться - за стирку ли
носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства - в Иркином
лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского начальства, он еще
как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником
- ни к чему исполняемому не лежала душа, все исключительно на чувстве
долга. Но творить что-то по собственному почину - о нет, слуга покорный!
Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж
почти не хватает... Все равно ведь не получится.
А и получится - усилий потратишь вдесятеро против того, что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро меньшего,
чем добился бы на твоем месте любой первый встречный... Надрываться и
срамиться только. Срамиться и надрываться.
И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
Даже с самыми близкими людьми стало муторно. То есть разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно
чей-то приказ выполнял. Крайне трудоемкий и абсолютно бессмысленный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
ступенькой выше молодая туристическая чета принялась что-то спешно
перекладывать друг у друга в рюкзаках - и отоварила Малянова целым
термосом крепкого горячего чая. Дружелюбно хохоча, без тени смущения,
парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар,
и сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко", - а Ирка, как
ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы...
В мае девяносто третьего, в ту пору, когда прогулка за город на
электричке еще не била фатально по месячному бюджету, Малянов отправился
погулять часика три в Комарове - ему лучше всего думалось именно на ходу,
и именно в безлюдном лесу. Май был сухой, жаркий, и уже в десяти минутах
ходьбы от платформы, на границе поселка, Малянов наткнулся на, что
называется, очаг возгорания. С шипением и треском по сухой хвое,
подбираясь к сосенкам, проворно ползло дымное, пахучее пламя. Очажок
поначалу был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего не
оказалось с собой - сложенный вчетверо лист бумаги да шариковая ручка,
взятые на всякий случай. Начал затаптывать, прожег кроссовки, попробовал
забивать веткой; дым въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови - и
главное, очажок, несмотря на все усилия, медленно расширялся. Мимо,
старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет; потом, оживленно
беседуя, прокатили на велосипедах три дюжих недоросля ("А он тогда, бля,
ей и говорит, бля: ты, ебе..."). Но добила Малянова молодая мама с ведомым
за ручку сыном лет шести; некоторое время они, остановившись, вместе
наблюдали, как Малянов пляшет посреди костра, а потом ребенок с восторгом
сообщил: "Смотри, мама, дядя лес поджег!" - "Ну что ж, бывает, - отвечала
мама. - Наверное, дядя неаккуратный: курил, бросил спичку..." Малянов
плюнул и, размахивая закопченными штанинами, решительно пошел своей
дорогой: да горите вы тут все синим пламенем! Пройдя метров двадцать,
обернулся. Мама с сыном стояли на месте, глядя ему вслед, а огонь погас.
Весь. Сам собой.
Никогда ему не обламывалось ничего из время от времени выгрызаемых
институтом из вышестоящих инстанций грантов и прочих халяв. Хотя об этом
то и дело заходил разговор и на секторе, и непосредственно в дирекции
("Как же можно вести эту программу без Дмитрия Алексеевича?!"), в конечном
счете он всегда по тем или иным причинам, или вообще без причин, вылетал.
Впрочем, участвовать-то ему чуть ли не ежедневно предлагали - там, где
надо было попахать за так. Говоря по-одесски, "на шару" - если верить
Бобке, конечно, который в то страшное лето отдыхал в ныне иностранном
городе-герое Одессе под присмотром Иркиной мамы и, несмотря на нежный
возраст, нахватал прорву аппетитнейших словечек, прежде чем надолго
замолчать. Смешно, стыдно, но еще года три-четыре назад Малянов соглашался
на все подобные предложения - только в последнее время раскрепощающе
осатанел. Но все равно ему посмеивались в спину, и он прекрасно это знал и
чувствовал. На заседаниях шеф отделывался сладкими частушками типа:
"Каждая новая работа Дмитрия Алексеевича - это пусть и не всегда большое,
но настоящее открытие..." Так и хотелось с пролетарской прямотой гаркнуть:
"Спасибо в стакане не булькает!" Но это было бессмысленно, и Малянов лишь
интеллигентно смущался и бубнил: "Ну что вы..." Собственно, при социализме
была та же подлянка, ничего не изменилось - кроме одного: при социализме
можно было быть энтузиастом-бессребреником, этаким Саней Приваловым, у
которого понедельник начинается в субботу, потому что на зарплату можно
было прожить.
Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под это
дело на международные симпозиумы за покупками - в баксовом исчислении там,
говорят, все теперь оказалось сильно дешевле, чем здесь - было не менее
отвратительно, чем пачкать кофем станки. Но, по крайней мере, высасывать
из пальца пришлось бы не тусклые сугробы кириллицы, а стройные, жесткие,
цепкие цифры, выверенный и надежный танец формул - так танцуют,
металлически отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе.
Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..
Если Малянов пытался чего-то добиться - именно это-то у него и не
получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего не получалось -
нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду сдох и семью уморил; но
получалось как бы невзначай, получалось лишь то, к чему он был равнодушен,
то, чего он, в сущности, не хотел. А стоило захотеть чего-то - пиши
пропало. Самые нелепые обстоятельства, самые идиотские случайности
вступали в игру.
Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что
ни черта не получится; и действительно, проходила неделя, или две, или
три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться,
сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны - как правило же они
просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным.
А если и вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он
ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так бестактно
напомнил о собственном существовании.
Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось почти
невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться - за стирку ли
носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства - в Иркином
лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского начальства, он еще
как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником
- ни к чему исполняемому не лежала душа, все исключительно на чувстве
долга. Но творить что-то по собственному почину - о нет, слуга покорный!
Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж
почти не хватает... Все равно ведь не получится.
А и получится - усилий потратишь вдесятеро против того, что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро меньшего,
чем добился бы на твоем месте любой первый встречный... Надрываться и
срамиться только. Срамиться и надрываться.
И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
Даже с самыми близкими людьми стало муторно. То есть разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно
чей-то приказ выполнял. Крайне трудоемкий и абсолютно бессмысленный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30