мсье Бобо -- главный управляющий
военно-морского ведомства, мсье Брион, Минетт, Грело, Лефебр,
доктор Пен и его супруга, сам Бордюрен, написанный его сыном
Пьером Бордюреном. Ясные, невозмутимые взгляды, тонкие черты,
узкие рты: громадный и терпеливый мсье Буланж, преподобная
Мария-Луиза -- воплощение предприимчивого благочестия. Мсье
Тибу-Гурон был суров к себе и к другим. Мадам Терезон стойко
боролась с тяжелым недугом. Бесконечно усталое выражение губ
выдавало ее страдания. Но ни разу эта благочестивая женщина не
сказала: "Мне плохо". Она побеждала болезнь; она составляла
меню благотворительных обедов и председательствовала на них.
Иногда посредине какой-нибудь фразы она медленно закрывала
глаза, и лицо ее становилось безжизненным. Но эта слабость
длилась не более секунды; мадам Терезон открывала глаза и
продолжала начатую фразу. И в благотворительных кружках
шептались: "Бедная мадам Терезон! Она никогда не жалуется".
Я прошел от начала до конца весь длинный зал
Бордюрена-Ренода. Потом обернулся. Прощайте, прекрасные,
изысканные лилии, покоящиеся в маленьких живописных святилищах,
прощайте, прекрасные лилии, наша гордость и оправдание нашего
бытия. Прощайте, Подонки.
Понедельник
Я больше не пишу книги о Рольбоне -- конечно, писать я
больше не могу. Куда я дену свою жизнь?
Было три часа. Я сидел за столом, рядом лежала связка
писем, которые я похитил в Москве, я писал:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
маркиз де Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от
13 сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Рольбон был тут: пока я еще не окончательно воссоздал
маркиза в его историческом бытии, я наделял его моей
собственной жизнью. Я ощущал его как теплый комок где-то в
недрах живота.
И вдруг я подумал, что мне непременно возразят: "Рольбон
де вовсе не был откровенен со своим племянником -- в случае
неудачи заговора он хотел в глазах Павла I использовать его как
свидетеля защиты. Вполне возможно, что маркиз придумал историю
с завещанием, чтобы выглядеть этаким доверчивым простаком.
Возражение было пустяковое -- оно не стоило выеденного
яйца. Однако я погрузился в мрачное раздумье. Я вдруг сразу
увидел перед собой толстуху официантку из кафе "У Камиля",
блуждающий взгляд мсье Ахилла, зал, в котором я так явственно
почувствовал, что затерян, покинут в настоящем. И устало сказал
себе: "Каким образом я, у которого не хватает сил удержать
собственное прошлое, надеюсь спасти прошлое другого человека?"
Я взял перо и попытался вернуться к работе; хватит с меня
всех этих размышлений о прошлом, о настоящем, об окружающем
мире. Я хочу одного -- чтобы мне дали спокойно дописать мою
книгу.
Но когда мой взгляд упал на чистый блокнот, меня вдруг
поразил его вид и я, с застывшим в воздухе пером, уставился на
эту ослепительную бумагу: какая она плотная, броская, как
ощутимо ее сиюминутное присутствие. В ней нет ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Буквы, которые я вывел на ней, еще не
просохли, но они уже мне не принадлежат.
"Усердно распускались самые зловещие слухи..."
Эту фразу придумал я, вначале она была частицей меня
самого. Теперь она вписалась в бумагу, объединилась с ней
против меня. Я больше ее не узнавал. Я даже не мог ее заново
продумать. Она была там, передо мной, и тщетно было искать в
ней признаков ее изначального происхождения. Ее мог написать
любой другой человек. НО И Я, я сам, не был уверен, что ее
написал я. Буквы уже не блестели, они просохли. Исчезло и это
-- от их мимолетного блеска не осталось следа.
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Легкая или громоздкая мебель,
погрязшая в своем настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф --
и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно
--- это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не
существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах,
ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил свое прошлое,
я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто
оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего
лишь выходом в отставку, это был иной способ существования,
каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до
конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий
ящик и становилось почетным членом в кругу собратьев-событий --
так мучительно было представить себе небытие. Но теперь я знал:
все на свете является только тем, чем оно кажется, а ЗА НИМ...
ничего.
Еще несколько мгновений я был захвачен этой мыслью. Потом
рывком расправил плечи, чтобы от нее избавиться, и придвинул
себе блокнот.
"...что составил завещание".
И вдруг мне стало непереносимо мерзко, перо выпало из моих
рук, разбрызгивая чернила. Что случилось? Опять Тошнота? Нет,
это была не она, комната хранила свой обычный
приторно-дружелюбный вид. Разве что стол казался более тяжелым,
более громоздким и ручка более тугой. И однако, маркиз де
Рольбон только что умер во второй раз.
Еще совсем недавно он был здесь, у меня внутри, спокойный
и теплый, по временам я даже чувствовал, как он во мне
шевелится. Для меня он был живым, более живым, чем Самоучка,
чем хозяйка "Приюта путейцев". Конечно, у него были свои
причуды, он мог по нескольку дней не появляться совсем, но
часто, когда погода каким-то неисповедимым образом этому
благоприятствовала, он, словно метеочувствительное растение,
выглядывал наружу -- и я видел его бледное лицо и сизые щеки.
Но даже когда он не показывался, я чувствовал, как он давит
своей тяжестью мне на сердце, -- я был полон им.
И вот не осталось ничего. Как не осталось былого блеска на
следах высохших чернил. Виноват был я сам: я произнес те
единственные слова, которые не следовало произносить, -- я
сказал, что прошлое не существует. И в одно мгновение,
совершенно бесшумно, маркиз де Рольбон вернулся в небытие.
Я взял в руки его письма, в каком-то отчаянии стал
ощупывать их.
"Но ведь это же он сам, -- убеждал я себя, -- он сам
начертал один за другим эти знаки. Он надавливал на эту бумагу,
придерживал листки пальцами, чтобы они не ерзали под его
пером".
Поздно -- все эти слова потеряли смысл. Существовала пачка
пожелтелых листков, которые я сжимал в руках, и только.
Конечно, была у нее вся эта сложная история: племянник Рольбона
в 1810 году погиб от руки царской полиции, бумаги его были
конфискованы и взяты в Секретный архив, потом, сто десять лет
спустя, переданы пришедшими к власти Советами в Государственную
библиотеку, откуда я их выкрал в 1923 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
военно-морского ведомства, мсье Брион, Минетт, Грело, Лефебр,
доктор Пен и его супруга, сам Бордюрен, написанный его сыном
Пьером Бордюреном. Ясные, невозмутимые взгляды, тонкие черты,
узкие рты: громадный и терпеливый мсье Буланж, преподобная
Мария-Луиза -- воплощение предприимчивого благочестия. Мсье
Тибу-Гурон был суров к себе и к другим. Мадам Терезон стойко
боролась с тяжелым недугом. Бесконечно усталое выражение губ
выдавало ее страдания. Но ни разу эта благочестивая женщина не
сказала: "Мне плохо". Она побеждала болезнь; она составляла
меню благотворительных обедов и председательствовала на них.
Иногда посредине какой-нибудь фразы она медленно закрывала
глаза, и лицо ее становилось безжизненным. Но эта слабость
длилась не более секунды; мадам Терезон открывала глаза и
продолжала начатую фразу. И в благотворительных кружках
шептались: "Бедная мадам Терезон! Она никогда не жалуется".
Я прошел от начала до конца весь длинный зал
Бордюрена-Ренода. Потом обернулся. Прощайте, прекрасные,
изысканные лилии, покоящиеся в маленьких живописных святилищах,
прощайте, прекрасные лилии, наша гордость и оправдание нашего
бытия. Прощайте, Подонки.
Понедельник
Я больше не пишу книги о Рольбоне -- конечно, писать я
больше не могу. Куда я дену свою жизнь?
Было три часа. Я сидел за столом, рядом лежала связка
писем, которые я похитил в Москве, я писал:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
маркиз де Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от
13 сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Рольбон был тут: пока я еще не окончательно воссоздал
маркиза в его историческом бытии, я наделял его моей
собственной жизнью. Я ощущал его как теплый комок где-то в
недрах живота.
И вдруг я подумал, что мне непременно возразят: "Рольбон
де вовсе не был откровенен со своим племянником -- в случае
неудачи заговора он хотел в глазах Павла I использовать его как
свидетеля защиты. Вполне возможно, что маркиз придумал историю
с завещанием, чтобы выглядеть этаким доверчивым простаком.
Возражение было пустяковое -- оно не стоило выеденного
яйца. Однако я погрузился в мрачное раздумье. Я вдруг сразу
увидел перед собой толстуху официантку из кафе "У Камиля",
блуждающий взгляд мсье Ахилла, зал, в котором я так явственно
почувствовал, что затерян, покинут в настоящем. И устало сказал
себе: "Каким образом я, у которого не хватает сил удержать
собственное прошлое, надеюсь спасти прошлое другого человека?"
Я взял перо и попытался вернуться к работе; хватит с меня
всех этих размышлений о прошлом, о настоящем, об окружающем
мире. Я хочу одного -- чтобы мне дали спокойно дописать мою
книгу.
Но когда мой взгляд упал на чистый блокнот, меня вдруг
поразил его вид и я, с застывшим в воздухе пером, уставился на
эту ослепительную бумагу: какая она плотная, броская, как
ощутимо ее сиюминутное присутствие. В ней нет ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Буквы, которые я вывел на ней, еще не
просохли, но они уже мне не принадлежат.
"Усердно распускались самые зловещие слухи..."
Эту фразу придумал я, вначале она была частицей меня
самого. Теперь она вписалась в бумагу, объединилась с ней
против меня. Я больше ее не узнавал. Я даже не мог ее заново
продумать. Она была там, передо мной, и тщетно было искать в
ней признаков ее изначального происхождения. Ее мог написать
любой другой человек. НО И Я, я сам, не был уверен, что ее
написал я. Буквы уже не блестели, они просохли. Исчезло и это
-- от их мимолетного блеска не осталось следа.
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Легкая или громоздкая мебель,
погрязшая в своем настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф --
и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно
--- это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не
существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах,
ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил свое прошлое,
я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто
оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего
лишь выходом в отставку, это был иной способ существования,
каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до
конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий
ящик и становилось почетным членом в кругу собратьев-событий --
так мучительно было представить себе небытие. Но теперь я знал:
все на свете является только тем, чем оно кажется, а ЗА НИМ...
ничего.
Еще несколько мгновений я был захвачен этой мыслью. Потом
рывком расправил плечи, чтобы от нее избавиться, и придвинул
себе блокнот.
"...что составил завещание".
И вдруг мне стало непереносимо мерзко, перо выпало из моих
рук, разбрызгивая чернила. Что случилось? Опять Тошнота? Нет,
это была не она, комната хранила свой обычный
приторно-дружелюбный вид. Разве что стол казался более тяжелым,
более громоздким и ручка более тугой. И однако, маркиз де
Рольбон только что умер во второй раз.
Еще совсем недавно он был здесь, у меня внутри, спокойный
и теплый, по временам я даже чувствовал, как он во мне
шевелится. Для меня он был живым, более живым, чем Самоучка,
чем хозяйка "Приюта путейцев". Конечно, у него были свои
причуды, он мог по нескольку дней не появляться совсем, но
часто, когда погода каким-то неисповедимым образом этому
благоприятствовала, он, словно метеочувствительное растение,
выглядывал наружу -- и я видел его бледное лицо и сизые щеки.
Но даже когда он не показывался, я чувствовал, как он давит
своей тяжестью мне на сердце, -- я был полон им.
И вот не осталось ничего. Как не осталось былого блеска на
следах высохших чернил. Виноват был я сам: я произнес те
единственные слова, которые не следовало произносить, -- я
сказал, что прошлое не существует. И в одно мгновение,
совершенно бесшумно, маркиз де Рольбон вернулся в небытие.
Я взял в руки его письма, в каком-то отчаянии стал
ощупывать их.
"Но ведь это же он сам, -- убеждал я себя, -- он сам
начертал один за другим эти знаки. Он надавливал на эту бумагу,
придерживал листки пальцами, чтобы они не ерзали под его
пером".
Поздно -- все эти слова потеряли смысл. Существовала пачка
пожелтелых листков, которые я сжимал в руках, и только.
Конечно, была у нее вся эта сложная история: племянник Рольбона
в 1810 году погиб от руки царской полиции, бумаги его были
конфискованы и взяты в Секретный архив, потом, сто десять лет
спустя, переданы пришедшими к власти Советами в Государственную
библиотеку, откуда я их выкрал в 1923 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66