И тогда я расхохочусь, даже если мое собственное тело
покроет подозрительная грязная короста, которая расцветет
цветами плоти, лютиками и фиалками. Я привалюсь к стене и
крикну бегущим мимо: "Чего вы добились вашей наукой? Чего вы
добились вашим гуманизмом? Где твое достоинство, мыслящий
тростник?" Мне не будет страшно -- во всяком случае, не
страшнее, чем сейчас. Разве это не то же самое существование,
вариации на тему существования? Третий глаз, который постепенно
распространится по всему лицу, конечно, лишний, но не более чем
два первых. Существование -- вот чего я боюсь.
Стемнело, город зажигает первые огни. Господи! Как он
захлестнут природой, несмотря на все его геометрические линии,
как давит на него вечер. Отсюда это так... так бросается в
глаза. Неужели же один я это вижу? Неужели нет нигде другой
Кассандры, которая вот так же стоит на холме и видит у своих
ног город, поглощенный утробой природы. А впрочем, какая мне
разница? Что я могу ей сказать?
Мое тело тихонько повертывается к востоку и, качнувшись,
пускается в путь.
Среда, мой последний день в Бувиле
Я обегал весь город в поисках Самоучки. Домой он наверняка
не пошел. Должно быть, бродит, не разбирая дороги, подавленный
стыдом и ужасом, бедняга-гуманист, отвергнутый людьми. По
правде сказать, я ничуть не удивился, когда стряслась эта
история, -- я предугадывал давно, что его кроткая, пугливая
голова неминуемо навлечет на себя скандал. Его вина была так
ничтожна: в его робкой созерцательной любви к молодым людям
почти нет чувственности -- скорее это своеобразная форма
гуманизма. Но ему было уготовано в один прекрасный день
оказаться одиноким. Как мсье Ахилл, как я сам -- он из той же
породы, что я, он полон доброй воли. Отныне его удел
одиночество -- и уже навсегда. В мгновение ока рухнуло все: его
мечты о культуре, мечты о согласии между людьми. Сначала придет
страх, ужас, бессонные ночи, потом потянутся долгие дни
изгнания. По вечерам он будет бродить по двору Ипотечного
банка, издали смотреть на освещенные окна читального зала и с
замиранием сердца вспоминать длинные ряды книг, их кожаные
переплеты, запах их страниц. Мне жаль, что я не проводил его,
но он сам не захотел -- сам просил оставить его одного, он
начал проходить выучку у одиночества. Я делаю эту запись в кафе
"Мабли". Я вошел сюда, как бы совершая ритуал: я хотел
рассмотреть заведующего, рассмотреть кассиршу, чтобы со всей
силой почувствовать, что вижу их в последний раз. Но я не могу
заставить себя забыть о Самоучке -- перед глазами у меня все
время стоит его искаженное, полное укоризны лицо и
окровавленный воротничок. Я попросил дать мне бумагу и сейчас
опишу, что с ним случилось.
В библиотеку я пришел в два часа пополудни. Я говорил
себе: "Вот библиотека. Я вхожу в нее в последний раз".
Зал был почти пуст. Я узнавал его с трудом -- ведь я знал,
что никогда сюда не вернусь. Зал был легким, как дымка, почти
ирреальным и совершенно рыжим: в лучах заката порыжели стол, за
которым работают ассистентки, дверь, корешки книг. На секунду
мне почудилось, будто я в роще среди золотой листвы. Я поддался
очарованию, я улыбнулся. А сам подумал: "Как давно я не
улыбался". Корсиканец, заложив руки за спину, смотрел в окно.
Что он там видел? Череп Эмпетраза? "А я больше не увижу ни
черепа Эмпетраза, ни его цилиндра, ни его сюртука. Через шесть
часов я уеду из Бувиля". Я положил на столик перед помощником
главного библиотекаря две книги, взятые в прошлом месяце. Он
разорвал зеленую абонементную карточку и обрывки протянул мне.
-- Пожалуйста, мсье Рокантен.
-- Спасибо.
"Теперь я ничего им больше не должен, -- подумал я. -- Я
никому больше ничего здесь не должен. Скоро я попрощаюсь с
хозяйкой "Приюта путейцев". Я свободен". Несколько мгновений я
колебался: как мне провести эти последние минуты, не совершить
ли долгую прогулку по Бувилю, снова поглядеть на бульвар
Виктора Нуара, на проспект Гальвани, на улицу Турнебрид? Но эта
роща была такой тихой, такой чистой, казалось, она почти не
существует и Тошнота обошла ее стороной. Я пошел и сел возле
печки. На столике валялась "Бувильская газета". Я протянул руку
и взял ее.
"Спасен своей собакой.
Г-н Дюбоск, домовладелец из Ремиредона, возвращался вчера
вечером на велосипеде с ярмарки в Ножи..."
Справа от меня уселась толстая дама. Свою шляпу она
положила рядом с собой. Нос был всажен в ее лицо, как фруктовый
ножик в яблоко. А под носом презрительно кривились крохотное
непристойное отверстие. Дама извлекла из сумочки книгу в
переплете и облокотилась на стол, подперев голову жирными
руками. Прямо передо мной дремал старичок. Я его узнал -- он
сидел в библиотеке в тот самый вечер, когда мне было так
страшно. По-моему, ему тоже было страшно. "Как далеко все это
ушло", -- подумал я.
В половине пятого пришел Самоучка. Мне хотелось пожать ему
руку и проститься с ним. Но, надо полагать, от нашей последней
встречи у него остался неприятный осадок: он сдержанно
поклонился мне и маленький белый сверток, в котором, наверно,
как всегда, были кусок хлеба и плитка шоколада, положил
довольно далеко от того места, где я сидел. Немного погодя он
возвратился с иллюстрированной книгой, которую положил рядом со
свертком. "Я вижу его в последний раз", -- подумал я. Завтра
вечером, послезавтра вечером и все последующие вечера он будет
усаживаться за этот стол и, подкрепляясь хлебом с шоколадом,
терпеливо, как крыса, грызть науку, он будет читать
произведения Набо, Нодо, Ниса, Нодье, время от времени
отрываясь от них, чтобы внести в свою записную книжицу
какое-нибудь изречение. А я буду бродить по Парижу, по улицам
Парижа, встречать новые лица. Что случится со мной, пока он
будет сидеть здесь и лампа будет освещать его крупное вдумчивое
лицо? Я вовремя спохватился -- я опять едва не поддался
иллюзорной надежде приключения. Пожав плечами, я вернулся к
газете.
"Бувиль и его окрестности.
Монистье.
Итоги деятельности бригады полиции за 1932 год. Старшему
сержанту Гаспару, командиру бригады в Монистье, и четырем его
подчиненным, полицейским Лагуту, Низану, Пьерпону и Гилю, в
1932 году не пришлось сидеть сложа руки. В самом деле, наши
полицейские за это время запротоколировали 7 убийств, 82
нарушения порядка, 159 случаев нарушения закона, 6 самоубийств
и 15 автомобильных аварий, из которых 3 со смертельным
исходом".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
покроет подозрительная грязная короста, которая расцветет
цветами плоти, лютиками и фиалками. Я привалюсь к стене и
крикну бегущим мимо: "Чего вы добились вашей наукой? Чего вы
добились вашим гуманизмом? Где твое достоинство, мыслящий
тростник?" Мне не будет страшно -- во всяком случае, не
страшнее, чем сейчас. Разве это не то же самое существование,
вариации на тему существования? Третий глаз, который постепенно
распространится по всему лицу, конечно, лишний, но не более чем
два первых. Существование -- вот чего я боюсь.
Стемнело, город зажигает первые огни. Господи! Как он
захлестнут природой, несмотря на все его геометрические линии,
как давит на него вечер. Отсюда это так... так бросается в
глаза. Неужели же один я это вижу? Неужели нет нигде другой
Кассандры, которая вот так же стоит на холме и видит у своих
ног город, поглощенный утробой природы. А впрочем, какая мне
разница? Что я могу ей сказать?
Мое тело тихонько повертывается к востоку и, качнувшись,
пускается в путь.
Среда, мой последний день в Бувиле
Я обегал весь город в поисках Самоучки. Домой он наверняка
не пошел. Должно быть, бродит, не разбирая дороги, подавленный
стыдом и ужасом, бедняга-гуманист, отвергнутый людьми. По
правде сказать, я ничуть не удивился, когда стряслась эта
история, -- я предугадывал давно, что его кроткая, пугливая
голова неминуемо навлечет на себя скандал. Его вина была так
ничтожна: в его робкой созерцательной любви к молодым людям
почти нет чувственности -- скорее это своеобразная форма
гуманизма. Но ему было уготовано в один прекрасный день
оказаться одиноким. Как мсье Ахилл, как я сам -- он из той же
породы, что я, он полон доброй воли. Отныне его удел
одиночество -- и уже навсегда. В мгновение ока рухнуло все: его
мечты о культуре, мечты о согласии между людьми. Сначала придет
страх, ужас, бессонные ночи, потом потянутся долгие дни
изгнания. По вечерам он будет бродить по двору Ипотечного
банка, издали смотреть на освещенные окна читального зала и с
замиранием сердца вспоминать длинные ряды книг, их кожаные
переплеты, запах их страниц. Мне жаль, что я не проводил его,
но он сам не захотел -- сам просил оставить его одного, он
начал проходить выучку у одиночества. Я делаю эту запись в кафе
"Мабли". Я вошел сюда, как бы совершая ритуал: я хотел
рассмотреть заведующего, рассмотреть кассиршу, чтобы со всей
силой почувствовать, что вижу их в последний раз. Но я не могу
заставить себя забыть о Самоучке -- перед глазами у меня все
время стоит его искаженное, полное укоризны лицо и
окровавленный воротничок. Я попросил дать мне бумагу и сейчас
опишу, что с ним случилось.
В библиотеку я пришел в два часа пополудни. Я говорил
себе: "Вот библиотека. Я вхожу в нее в последний раз".
Зал был почти пуст. Я узнавал его с трудом -- ведь я знал,
что никогда сюда не вернусь. Зал был легким, как дымка, почти
ирреальным и совершенно рыжим: в лучах заката порыжели стол, за
которым работают ассистентки, дверь, корешки книг. На секунду
мне почудилось, будто я в роще среди золотой листвы. Я поддался
очарованию, я улыбнулся. А сам подумал: "Как давно я не
улыбался". Корсиканец, заложив руки за спину, смотрел в окно.
Что он там видел? Череп Эмпетраза? "А я больше не увижу ни
черепа Эмпетраза, ни его цилиндра, ни его сюртука. Через шесть
часов я уеду из Бувиля". Я положил на столик перед помощником
главного библиотекаря две книги, взятые в прошлом месяце. Он
разорвал зеленую абонементную карточку и обрывки протянул мне.
-- Пожалуйста, мсье Рокантен.
-- Спасибо.
"Теперь я ничего им больше не должен, -- подумал я. -- Я
никому больше ничего здесь не должен. Скоро я попрощаюсь с
хозяйкой "Приюта путейцев". Я свободен". Несколько мгновений я
колебался: как мне провести эти последние минуты, не совершить
ли долгую прогулку по Бувилю, снова поглядеть на бульвар
Виктора Нуара, на проспект Гальвани, на улицу Турнебрид? Но эта
роща была такой тихой, такой чистой, казалось, она почти не
существует и Тошнота обошла ее стороной. Я пошел и сел возле
печки. На столике валялась "Бувильская газета". Я протянул руку
и взял ее.
"Спасен своей собакой.
Г-н Дюбоск, домовладелец из Ремиредона, возвращался вчера
вечером на велосипеде с ярмарки в Ножи..."
Справа от меня уселась толстая дама. Свою шляпу она
положила рядом с собой. Нос был всажен в ее лицо, как фруктовый
ножик в яблоко. А под носом презрительно кривились крохотное
непристойное отверстие. Дама извлекла из сумочки книгу в
переплете и облокотилась на стол, подперев голову жирными
руками. Прямо передо мной дремал старичок. Я его узнал -- он
сидел в библиотеке в тот самый вечер, когда мне было так
страшно. По-моему, ему тоже было страшно. "Как далеко все это
ушло", -- подумал я.
В половине пятого пришел Самоучка. Мне хотелось пожать ему
руку и проститься с ним. Но, надо полагать, от нашей последней
встречи у него остался неприятный осадок: он сдержанно
поклонился мне и маленький белый сверток, в котором, наверно,
как всегда, были кусок хлеба и плитка шоколада, положил
довольно далеко от того места, где я сидел. Немного погодя он
возвратился с иллюстрированной книгой, которую положил рядом со
свертком. "Я вижу его в последний раз", -- подумал я. Завтра
вечером, послезавтра вечером и все последующие вечера он будет
усаживаться за этот стол и, подкрепляясь хлебом с шоколадом,
терпеливо, как крыса, грызть науку, он будет читать
произведения Набо, Нодо, Ниса, Нодье, время от времени
отрываясь от них, чтобы внести в свою записную книжицу
какое-нибудь изречение. А я буду бродить по Парижу, по улицам
Парижа, встречать новые лица. Что случится со мной, пока он
будет сидеть здесь и лампа будет освещать его крупное вдумчивое
лицо? Я вовремя спохватился -- я опять едва не поддался
иллюзорной надежде приключения. Пожав плечами, я вернулся к
газете.
"Бувиль и его окрестности.
Монистье.
Итоги деятельности бригады полиции за 1932 год. Старшему
сержанту Гаспару, командиру бригады в Монистье, и четырем его
подчиненным, полицейским Лагуту, Низану, Пьерпону и Гилю, в
1932 году не пришлось сидеть сложа руки. В самом деле, наши
полицейские за это время запротоколировали 7 убийств, 82
нарушения порядка, 159 случаев нарушения закона, 6 самоубийств
и 15 автомобильных аварий, из которых 3 со смертельным
исходом".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66