Надеялся, что она
рассеется при свете огней. Но она осталась сидеть во мне,
гнетущая, мучительная. Это она продиктовала мне предшествующие
страницы.
Почему же я о ней не упомянул? Наверно, из гордости, а
может, отчасти по неуменью. У меня нет привычки рассказывать
самому себе о том, что со мной происходит, поэтому я не могу
воспроизвести события в их последовательности, не умею выделить
главное. Но теперь кончено -- я перечел то, что записал в кафе
"Мабли", и мне стало стыдно: довольно утаек, душевных
переливов, неизъяснимого, я не девица и не священник, чтобы
забавляться игрой в душевные переживания.
Рассуждать тут особенно не о чем: я не смог подобрать
клочок бумаги, только и всего.
Вообще я очень люблю подбирать каштаны, старые лоскутки и
в особенности бумажки. Мне приятно брать их в руки, стискивать
в ладони, еще немного -- и я совал бы их в рот, как дети. Анни
просто из себя выходила, когда я за уголок тянул к себе
роскошный, плотный лист бумаги, весьма вероятно выпачканный в
дерьме. Летом и в начале осени в садах валяются обрывки
выжженных солнцем газет, сухие и ломкие, как опавшие листья, и
такие желтые, словно их обработали пикриновой кислотой. А зимой
одни бумажки распластаны, растоптаны, испачканы, они
возвращаются в землю. А другое, новенькие, даже глянцевитые,
белоснежные и трепещущие, похожи на лебедей, хотя земля уже
облепила их снизу. Они извиваются, вырываются из грязи, но в
нескольких шагах распластываются на земле -- и уже навсегда. И
все это приятно подбирать. Иногда я просто ощупываю бумажку,
поднося совсем близко к глазам, иногда просто рву, чтобы
услышать ее долгий хруст, а если бумага совсем мокрая, поджигаю
ее, что вовсе не так просто, и потом вытираю грязные ладони о
какую-нибудь стену или ствол.
И вот сегодня я загляделся на рыжеватые сапоги
кавалерийского офицера, который вышел из казармы. Проследив за
ними глазами, я заметил на краю лужи клочок бумаги. Я подумал:
сейчас офицер втопчет бумажку сапогом в грязь -- ан нет, он
разом перешагнул и бумажку и лужу. Я подошел ближе -- это
оказалась страница линованной бумаги, судя по всему, вырванная
из школьной тетради. Намокшая под дождем, она вся измялась,
вздулась и покрылась волдырями, как обожженная рука. Красная
полоска полей слиняла розоватыми подтеками, местами чернила
расплылись. Нижнюю часть страницы скрывала засохшая корка
грязи. Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого
нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые
комочки... И не смог.
Секунду я стоял нагнувшись, прочел слова: "Диктант. Белая
сова" -- и распрямился с пустыми руками. Я утратил свободу, я
больше не властен делать то, что хочу.
Предметы не должны нас БЕСПОКОИТЬ: ведь они не живые
существа. Ими пользуются, их кладут на место, среди них живут,
они полезны -- вот и все. А меня они беспокоят, и это
невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как если бы они
были живыми существами!
Теперь я понял -- теперь мне точнее помнится то, что я
почувствовал однажды на берегу моря, когда держал в руках
гальку. Это было какое-то сладковатое омерзение. До чего же это
было гнусно! И исходило это ощущение от камня, я уверен, это
передавалось от камня моим рукам. Вот именно, совершенно точно:
руки словно бы тошнило.
Четверг утром, в библиотеке
Только что, спускаясь по лестнице отеля, я слышал, как
Люси в сотый раз плакалась хозяйке, продолжая вощить ступени.
Хозяйка отвечала с натугой, короткими фразами -- она еще не
успела вставить зубной протез; она была полуголая, в розовом
халате и в домашних туфлях. Люси, по своему обыкновению, ходила
замарашкой; время от времени переставая натирать ступени, она
выпрямлялась на коленях, чтобы взглянуть на хозяйку. Говорила
она без передышки, рассудительным тоном.
-- По мне, в сто раз лучше, если бы он бабником был, --
говорила она. -- Я бы на это рукой махнула, лишь бы ему вреда
ни было.
Речь шла о ее муже. Эта чернявая коротышка в сорок лег,
скопив деньжат, приобрела себе восхитительного парня,
слесаря-монтажника с заводов Лекуэнт. Брак оказался
несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет,
каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три
месяца он на моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что
это от пьянства. По-моему, скорее от туберкулеза.
-- Надо крепиться, -- говорит Люси.
Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она
крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему
горю. Она думает о своем горе понемножку, именно понемножку,
капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш.
В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей
отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном,
словно давая советы. Я часто слышу, как, оставшись в номерах
одна, она тихонько мурлычет, чтобы не думать. Но целыми днями
она ходит угрюмая, чуть что никнет и дуется.
-- Это сидит вот здесь, -- говорит она, прикладывая руку к
груди. -- И не отпускает.
Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так
же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой
избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья,
которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется
ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в
отчаяние.
Впрочем, для нее это невозможно -- она зажата.
Четверг, после полудня
"Маркиз де Рольбон внешне был безобразен. Королева
Мария-Антуанетта часто называла его своей "милой обезьянкой". И
однако, он одерживал победы над всеми придворными дамами, и не
фиглярствуя, как урод Вуазенон, а посредством магнетизма,
который внушал красавицам страсть, толкавшую их на совершенные
безумства. Он интригует, играет довольно двусмысленную роль в
деле с ожерельем и после длительных сношений с Мирабо-Тонно и
Нерсиа в 1790 году исчезает со сцены. Он появляется вновь уже в
России, где прилагает руку к убийству Павла I, а потом
отправляется путешествовать в еще более дальние края -- Индию,
Китай и Туркестан. Он обделывает сомнительные коммерческие
дела, составляет заговоры, шпионит. В 1813 году он возвращается
в Париж и в 1816-м становится всемогущим: он -- единственный
наперсник герцогини Ангулемской. Эта капризная старуха,
одержимая зловещими воспоминаниями детства, завидев маркиза,
расплывается в умиротворенной улыбке. Покровительствуемый ею
Рольбон делает погоду при дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
рассеется при свете огней. Но она осталась сидеть во мне,
гнетущая, мучительная. Это она продиктовала мне предшествующие
страницы.
Почему же я о ней не упомянул? Наверно, из гордости, а
может, отчасти по неуменью. У меня нет привычки рассказывать
самому себе о том, что со мной происходит, поэтому я не могу
воспроизвести события в их последовательности, не умею выделить
главное. Но теперь кончено -- я перечел то, что записал в кафе
"Мабли", и мне стало стыдно: довольно утаек, душевных
переливов, неизъяснимого, я не девица и не священник, чтобы
забавляться игрой в душевные переживания.
Рассуждать тут особенно не о чем: я не смог подобрать
клочок бумаги, только и всего.
Вообще я очень люблю подбирать каштаны, старые лоскутки и
в особенности бумажки. Мне приятно брать их в руки, стискивать
в ладони, еще немного -- и я совал бы их в рот, как дети. Анни
просто из себя выходила, когда я за уголок тянул к себе
роскошный, плотный лист бумаги, весьма вероятно выпачканный в
дерьме. Летом и в начале осени в садах валяются обрывки
выжженных солнцем газет, сухие и ломкие, как опавшие листья, и
такие желтые, словно их обработали пикриновой кислотой. А зимой
одни бумажки распластаны, растоптаны, испачканы, они
возвращаются в землю. А другое, новенькие, даже глянцевитые,
белоснежные и трепещущие, похожи на лебедей, хотя земля уже
облепила их снизу. Они извиваются, вырываются из грязи, но в
нескольких шагах распластываются на земле -- и уже навсегда. И
все это приятно подбирать. Иногда я просто ощупываю бумажку,
поднося совсем близко к глазам, иногда просто рву, чтобы
услышать ее долгий хруст, а если бумага совсем мокрая, поджигаю
ее, что вовсе не так просто, и потом вытираю грязные ладони о
какую-нибудь стену или ствол.
И вот сегодня я загляделся на рыжеватые сапоги
кавалерийского офицера, который вышел из казармы. Проследив за
ними глазами, я заметил на краю лужи клочок бумаги. Я подумал:
сейчас офицер втопчет бумажку сапогом в грязь -- ан нет, он
разом перешагнул и бумажку и лужу. Я подошел ближе -- это
оказалась страница линованной бумаги, судя по всему, вырванная
из школьной тетради. Намокшая под дождем, она вся измялась,
вздулась и покрылась волдырями, как обожженная рука. Красная
полоска полей слиняла розоватыми подтеками, местами чернила
расплылись. Нижнюю часть страницы скрывала засохшая корка
грязи. Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого
нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые
комочки... И не смог.
Секунду я стоял нагнувшись, прочел слова: "Диктант. Белая
сова" -- и распрямился с пустыми руками. Я утратил свободу, я
больше не властен делать то, что хочу.
Предметы не должны нас БЕСПОКОИТЬ: ведь они не живые
существа. Ими пользуются, их кладут на место, среди них живут,
они полезны -- вот и все. А меня они беспокоят, и это
невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как если бы они
были живыми существами!
Теперь я понял -- теперь мне точнее помнится то, что я
почувствовал однажды на берегу моря, когда держал в руках
гальку. Это было какое-то сладковатое омерзение. До чего же это
было гнусно! И исходило это ощущение от камня, я уверен, это
передавалось от камня моим рукам. Вот именно, совершенно точно:
руки словно бы тошнило.
Четверг утром, в библиотеке
Только что, спускаясь по лестнице отеля, я слышал, как
Люси в сотый раз плакалась хозяйке, продолжая вощить ступени.
Хозяйка отвечала с натугой, короткими фразами -- она еще не
успела вставить зубной протез; она была полуголая, в розовом
халате и в домашних туфлях. Люси, по своему обыкновению, ходила
замарашкой; время от времени переставая натирать ступени, она
выпрямлялась на коленях, чтобы взглянуть на хозяйку. Говорила
она без передышки, рассудительным тоном.
-- По мне, в сто раз лучше, если бы он бабником был, --
говорила она. -- Я бы на это рукой махнула, лишь бы ему вреда
ни было.
Речь шла о ее муже. Эта чернявая коротышка в сорок лег,
скопив деньжат, приобрела себе восхитительного парня,
слесаря-монтажника с заводов Лекуэнт. Брак оказался
несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет,
каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три
месяца он на моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что
это от пьянства. По-моему, скорее от туберкулеза.
-- Надо крепиться, -- говорит Люси.
Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она
крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему
горю. Она думает о своем горе понемножку, именно понемножку,
капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш.
В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей
отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном,
словно давая советы. Я часто слышу, как, оставшись в номерах
одна, она тихонько мурлычет, чтобы не думать. Но целыми днями
она ходит угрюмая, чуть что никнет и дуется.
-- Это сидит вот здесь, -- говорит она, прикладывая руку к
груди. -- И не отпускает.
Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так
же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой
избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья,
которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется
ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в
отчаяние.
Впрочем, для нее это невозможно -- она зажата.
Четверг, после полудня
"Маркиз де Рольбон внешне был безобразен. Королева
Мария-Антуанетта часто называла его своей "милой обезьянкой". И
однако, он одерживал победы над всеми придворными дамами, и не
фиглярствуя, как урод Вуазенон, а посредством магнетизма,
который внушал красавицам страсть, толкавшую их на совершенные
безумства. Он интригует, играет довольно двусмысленную роль в
деле с ожерельем и после длительных сношений с Мирабо-Тонно и
Нерсиа в 1790 году исчезает со сцены. Он появляется вновь уже в
России, где прилагает руку к убийству Павла I, а потом
отправляется путешествовать в еще более дальние края -- Индию,
Китай и Туркестан. Он обделывает сомнительные коммерческие
дела, составляет заговоры, шпионит. В 1813 году он возвращается
в Париж и в 1816-м становится всемогущим: он -- единственный
наперсник герцогини Ангулемской. Эта капризная старуха,
одержимая зловещими воспоминаниями детства, завидев маркиза,
расплывается в умиротворенной улыбке. Покровительствуемый ею
Рольбон делает погоду при дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66