Это сказал Мишель, потому что тишина в комнате была гнетущей и еще потому, что есть вещи, которых не стоит касаться.
— Бедная Жуэтта! Я так и вижу, как она, в своей нелепой шляпке, больших мужских ботинках и с зонтом, пытается, как старый пес, отыскать мой след. Только подумать, что лет пятьдесят назад, если бы нас не спугнул фонаршик, мы, вероятно, занимались бы любовью!
— Смех его прозвучал жестко.
— А если бы мы переспали…
Бросил бы он ее тогда? Изменилась бы от этого его жизнь? Он ничего не сказал, и около часа Мишель раздумывал над его словами, прислушиваясь к шагам Лины в соседней комнате.
— Если все будет идти, гак задумано, то сегодня в газетах должна появиться новая порция имен. Как раз сейчас они уже напечатаны. Представляю, сколько людей во многих домах и конторах дрожат и волнуются…
— Вы думаете, это заставит правительство прекратить преследование?
Нет, Фершо так не думал. Но как иначе он мог дать понять Мишелю суть своих тайных намерений?
Эмиль пошел на сделку. Он принадлежал обществу.
В этот круг он пробрался сначала через многие унижения, а затем, заняв там заметное место, усвоил привычки и образ мыслей света.
— Как все упростилось бы, если бы я согласился притвориться сумасшедшим!
Значит, Фершо догадывался, о чем Мишель размышлял, слушая Арсена и замечая его уловки! Стало быть, он не строил иллюзий относительно брата и остальных!
— Только подумать, что весь этот кошмар развязал какой-то мелкий честолюбец, раздувшийся от сознания собственной честности! А в результате будут обесчещены люди, разорены семьи, а кое-кто наверняка наложит на себя руки.
— Но почему…
Мишель едва не спросил: «Почему вы так упорно стремитесь расправиться с ними?»
Почему? Да потому что он был Фершо. Потому, что сделал то, что сделал. Потому что, в отличие от Эмиля, вынужден был бороться до конца.
Считая его по-прежнему больным, г-жа Снук непременно хотела дать ему питье, секрет которого ей достался от бабушки. Она приготовила легкий обед с кремовым пирожным на десерт. Желая всячески услужить, женщина становилась навязчивой.
Фершо захотел выйти подышать воздухом, но туман стал таким холодным, что он поспешил вернуться. Оставалось лишь ждать прибытия парижских газет. Мишель снова отправился на вокзал и подошел к газетному киоску. Лина пошла купить ему пару рубашек — на старых обтрепались манжеты.
Выбирая газеты, он вдруг испытал такой шок, что, ничего не соображая, машинально протянул деньги, взял сдачу и стал пробираться через толпу к выходу. Он прочитал:
«Этой ночью в своем особняке на авеню Гош покончил с собой Эмиль Фершо».
Он шел быстро. Он бежал. Затем замедлил шаги, боясь привлечь к себе внимание прохожих. Запыхавшись, испытывая дрожь в ногах, он достиг домика г-жи Снук.
Ничего не понимая, та наблюдала, как он, перескакивая через ступеньки, бросился наверх и с бьющимся сердцем застыл на пороге комнаты Фершо.
Когда дверь наконец открылась, он пробормотал:
— Ваш брат…
Фершо не вздрогнул, не схватил листки, которые протягивал ему секретарь.
— Как? — спросил он.
Мишель не понял вопроса.
— Он…
Но тот нетерпеливо произнес:
— Я знаю! Но как?
Итак, Фершо еще накануне знал, что его брат предпочтет покончить с собой, чем оказаться в тюрьме. Но как он это сделал?
Мишель прочел только заголовок. И пока патрон сидел у огня, он развернул газету и пробежал несколько строк.
— Он отравился, — сказал он наконец.
Не отрывая глаз от раскаленной печки, Фершо произнес:
— Я догадывался, что он так поступит.
11
Эту ночь буквально затопил дождь. Мокрыми были спины и лица людей, пороги и фасады домов, переполнились водой тени и лужи, пропитались лучи света, проглядывавшие через эти потоки. Дождь шел долгий, тяжелый, ледяной. Грушевидные капли падали по диагонали, так, что люди не успевали увернуться. Весь мир при этом становился таким враждебным, что даже прикосновение к знакомым предметам вызывало отвращение.
И тем не менее это была их ночь. Сменив под пористым небом вахту на севере или западе, ветер, не добавляя ничего нового к происходящей драме, принес лишь запах соленой воды да угольной пыли, которая по-прежнему давила на город и, прибитая дождем, забиралась в бронхи, оставляя в горле ощущение неприятной горечи.
Было четыре часа дня, когда Мишель отправился на вокзал за газетами. Уже давно стемнело. Вступив в полосу липкого света — он хорошо запомнил эту подробность, — Мишель на мгновение загляделся на багажную тележку с огромным узлом, обвязанным веревками, словно предназначавшимся для выступления фокусника.
«Где я сегодня покупаю газеты — внутри вокзала или на перроне?» — задал он сам себе вопрос.
Чтобы не привлекать внимания, он покупал газеты в разных местах. Сегодня ему предстояло пройти на перрон. Он взял в автомате перронный билет и миновал стеклянную дверь. Дождь шел с такой силой, что, несмотря на навес, перрон частично заливало водой. Подходил поезд. Из темноты вынырнул его большой глаз.
Как обычно, Мишель машинально подбирал одни и те же газеты. Позади него гроздьями висели на подножках пассажиры, некоторые бежали, задевая его своими вещами. Сердито обернувшись, он увидел женщину, так похожую на ту, которую описал Фершо, что, не сразу оценив опасность, Мишель чуть было не улыбнулся.
Ее зачесанные назад волосы были спрятаны под шляпкой, завязанной под подбородком широкой лентой. На плечах была накидка из грубой черной шерсти. Невозможно было не обратить внимания на огромные ноги в мужских ботинках с загнутыми носками, на зонт, который она использовала не по назначению, а исключительно для того, чтобы пробивать себе дорогу.
Еще минута, и старая Жуэтта столкнулась бы нос к носу с Мишелем. Почуяв опасность, тот не стал расплачиваться с киоскером, побросал газеты и устремился к выходу.
Сначала он решил, что Жуэтте известен их адрес и она тотчас отправится на набережную. Поэтому он не стал прятаться около вокзала или следить за ней.
Запыхавшись, он добежал до дома г-жи Снук, на пороге которого с утра образовалась лужа. Когда она достигала стола, ее осушали тряпкой. Лина внизу гладила рубашку — хозяйка разрешила ей заняться этим в столовой. Она увидела, как муж стремительно промчался мимо, взлетел на второй этаж и без стука вошел в комнату Фершо:
— Жуэтта идет!
Фершо грел руки, стоя около печки. Слабая электрическая лампочка, такая же тусклая, как на перроне вокзала, освещала помещение чахлым светом, придавая лицам мертвенно-бледный, болезненный оттенок. Фершо нахмурился. В словах секретаря было что-то ему непонятное.
Он повторил:
— Идет? То есть как это?
— Я видел, как она сошла с поезда.
— Это другое дело.
Ну конечно! Теперь он и сам понял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69